Язык, название и концепция

В 1970 году Урсула Беллуджи в соавторстве с Якобом Броновским опубликовала в журнале Science статью с критическим разбором способностей Уошо. Беллуджи была одной из тех, кто совместно с Роджером Брауном изучал развитие речи у Адама и Евы, и упомянутая статья в существенной степени опиралась на эти эксперименты. Ее статья, как и статья Брауна, едва не склонила чашу весов в сторону противников серьезного обсуждения способности Уошо объясняться на амслене. И, хотя уже шел август 1973 года и к тому времени один из соавторов давно отрекся от своей статьи, тем не менее высказанные в ней аргументы против Уошо неожиданно вновь прозвучали на Международной конференции по этологии в разговорах ученых, отрицательно относящихся к работе Гарднеров.

Беллуджи и Броновский углубились в изучение роли порядка слов и его взаимосвязей со свойствами, присущими человеческому языку и человеческому мышлению. Чтобы подчеркнуть важность порядка слов, авторы выделяют пять существенных стадии в процессе развития языка у людей. Вот первые четыре стадии, отражающие развитие «перемещаемости»:

1. Запаздывание между моментом восприятия стимула и воспроизведением порожденного этим стимулом сообщения, иначе говоря, между приемом поступающего сигнала и подачей ответного.

2. Отделение порывов и эмоциональных реакций от содержания сообщений или находящихся в них указаний.

3. Расширение периода времени, о котором говорится, то есть развитие способности обращаться к событиям, происходящим в прошлом или связанным с будущим, а также обсуждать различные варианты предполагаемых событий.

4. Интравертизация языка, в результате чего он перестает быть лишь средством социального общения, а становится также инструментом самопознания и исследования, с помощью которого говорящий мысленно конструирует ряд возможных высказываний, прежде чем выбрать одно из них и произнести вслух.

Пройдя эти четыре стадии, люди приобретают способность сообщать информацию об окружающем, которая не является непосредственным руководством к действию. Вследствие этого общение становится менее эмоциональным и менее связанным с происходящими в данный момент событиями. Как и свойства, описанные ранее Брауном, эти четыре стадии с необходимостью требуют конкурентной эволюции некоторых грамматических структур, чтобы развилась способность восстанавливать отсутствующие в контексте связи. Таким образом, для наступления пятой стадии, на которой формируется способность к структурному анализу, необходимо, чтобы были пройдены первые четыре. Они характеризуются авторами как поведенческие в отличие от пятой — логической. Итак:

5. Структурная деятельность по реконституции [Реконституция — буквально переустройство, создание чего-либо за ново из тех же или похожих элементов.— Прим. ред. ], включающая в себя два связанных между собой процесса: процесс анализа, в результате которого сообщение рассматривается не целиком, а делится на более мелкие части, и процесс синтеза, в результате которого производится перегруппировка этих частей так, чтобы можно было составить новые сообщения.

Реконституция — это тот прием, с помощью которого человеческий разум копирует природу. Он позволяет человеку представить себе события, далеко отстоящие во времени, и является основой абстрактного мышления.

Беллуджи и Броновский неохотно, но все-таки признали, что Уошо может продемонстрировать некоторые формы поведения, характерные для первых четырех стадий; правда, они утверждают, что трехлетнему ребенку это дается легче. Единственное, в чем, как считают авторы, претензии Уошо на «человечность» не выдерживают никакой критики, это в вопросе реконституции, пятой характеристики языка, отражающей его логику. Они утверждают, что реконституция — это процесс, «по самой своей природе отличный» от остальных четырех, и большая часть их статьи посвящена попытке объяснить особенности и ход его развития у детей.

Во-первых, они перечисляют этапы, которые нужно пройти ребенку в процессе овладения языком, сравнивая их с тем, что написано об Уошо в отчете Гарднеров (к тому времени еще неполном). В основном авторы подробно разбирают схему Роджера Брауна, однако они обратили внимание и на некоторые упущенные Брауном подробности. Например, они противопоставляют предположительно правильно построенные высказывания трехлетнего ребенка комбинациям Уошо, подразумевая, что структура последних случайна, и, кроме того, обвиняют Уошо в том, что она не употребляет вопросительных и отрицательных предложений. Так, они заявляют: «Несмотря на имевшуюся возможность узнать, что такое вопрос (и на несомненно существовавшую возможность познакомиться также и с отрицательными предложениями), в дневниковых записях Гарднеров нет никаких свидетельств того, что Уошо когда-либо задавала вопросы или отвечала отрицательно». Из этого авторы делают вывод, что Уошо в отличие от детей не знакома с элементарными представлениями об основных типах предложений. Надо сказать, что один из недостатков критики, основанной на «отсутствии доказательств», состоит в том, что, как только начинают обнаруживаться новые факты, любой аргумент такой критики оказывается опровергнутым. Как уже говорилось, Уошо знала, что такое отрицание, а кроме того, она задавала и продолжает задавать вопросы, просто это не было отражено в тех журналах наблюдений, которые изучали Беллуджи и Броновский. Но это всего лишь незначительные детали. Беллуджи и Броновский правы, утверждая, что истинно человеческое начало наглядно проявляется лишь тогда, когда люди сознательно реконструируют для себя модель подспудных и обычно скрытых от сознания законов грамматической структуры.

Когда ребенок постепенно и скрупулезно исследует язык, все более точно выделяя его характерные черты и постигая принципы его строения, он, согласно Броновскому и Беллуджи, демонстрирует «логическую связь между развитием языка и эволюцией всех человеческих способностей». Ребенок не может даже выучить названия различных окружающих его предметов, пока кто-нибудь не научит его, как, согласно грамматическим правилам, из слов строить фразы. Скорее всего, ребенок будет располагать слова, которые слышит от родителей, руководствуясь набором уже сложившихся в его мозгу правил и представлений об отношениях между словами. «Мы имеем основания думать,— пишут Беллуджи и Броновский,—что маленькие дети, чьи познавательные способности во многих отношениях ограничены, обладают поразительным умением усваивать законы языка, который они слышат, подобно тому как их жизненный опыт формируется (воссоздавая структуру мира) под Действием конкретных впечатлений от окружающего. Этот процесс и эта способность характерны не для одного языка, здесь проявляется свойственное всем людям умение выводить общие принципы путем индукции. Сюда относится не только способность запоминать названия, когда этому специально обучают. Гораздо более основополагающе и важно умение ребенка вычленять в языке разнородные структуры, разделять новые для него высказывания на составные части, имеющие отношение к различным аспектам окружающего, и понимать значения этих частей в их новых сочетаниях». Именно это и есть реконституция.

Стараясь глубже изучить способности ребенка, Беллуджи и Броновский сделали попытку проанализировать реконституцию в философском и эволюционном аспектах. Прежде всего они показали, насколько процессы анализа и синтеза необходимы ребенку для понимания даже такого простого предложения, как «стул сломался». Чтобы понять это предложение, ребенок должен знать, что такое «стул», а для этого ему необходимо из знания определенного слова, относящегося к совершенно конкретному стулу, постепенно извлекать представление о феноменологических свойствах, характерных для «стула вообще», что позволит ему понять возникшее в результате синтеза новое предложение. Точно так же ребенок должен проанализировать слово «сломать», отыскивая некоторые сходные ситуации, в которых встречается это слово, и затем определить, какое из значений слова «сломать», предложенных такими ситуациями, подходит к данному стулу. Слова не существуют иначе, чем будучи вовлеченными в определенные взаимоотношения, в которых они становятся понятными, считают авторы [При обсуждении природы языка убежденность Беллуджи и Броновского в том, что слова не существуют вне связей, в которых они используются, приводит их в лагерь сторонников точки зрения, предвосхищенной Декартом. Декарт впервые четко сформулировал положение (впоследствии уточнявшееся Локком и Витгенштейном), согласно которому слова — это различные интерпретации некоторых неизменных явлении; иначе говоря, существует фиксированный воспринимаемый нами мир, по-разному описываемый различными языками. В последнее время многие психологи усомнились в справедливости такой точки зрения под влиянием экспериментов по гештальт-восприятию. Они считают, что процесс восприятия оказывает воздействие на воспринимаемое, то есть неизменных, независящих от воспринимающего субъекта явлений не может быть]. Ребенку, чтобы понять предложение, необходим столь же полный и тщательный индуктивный анализ, как и взрослым. В такой модели языка, по словам Беллуджи и Броновского, «проявляется в миниатюре глубоко заложенная в человеке способность к анализу и мысленным экспериментам с окружающим миром путем разложения его на блоки, которые сохраняются при их перенесении из одного контекста в другой».

Способность человека воспроизводить окружающее, используя символику языка — а фактически и орудия труда,— опирается на другое умение, умение овеществлять свой опыт, тоесть «рассматривать отдельно слова, означающие предметы, свойства и действия, и манипулировать этими понятиями так, как если бы они были реальными вещами». Овеществление началось с того, что человек, чтобы выжить, вынужден был отвлечься от сиюминутных задач и начать приспосабливать свое поведение к колоссальным изменениям, вызванным развитием орудий труда.

Для того чтобы абстрагироваться от постоянно меняющихся условий жизни и нужным образом изменить свое поведение, человеку необходима модель реальности, с которой он мог бы экспериментировать. Овеществление — это процесс, с помощью которого человек создает такую модель; она позволяет воссоздавать реальность при помощи символов. Именно это дало человеку возможность приобрести власть над природой, вследствие чего, вероятно, он и распрощался со спокойным существованием в мире животных. «Можно лишь предполагать,— пишут Беллуджи и Броновский, отстаивая эту точку зрения,— что человеческий ум научился представлять реальные предметы по выполняемой ими функции лишь тогда, когда люди начали делать орудия труда, заранее придумав, как они будут ими пользоваться в дальнейшем».

Овеществление символов и процесс анализа, во время которого оперируют этими символами, образуют совместно единый блок. Одно не может существовать без другого. С этой точки зрения попытка определить, знаем ли мы уже название предмета, бессмысленна до тех пор, пока это название само по себе не обретет смысл в предложениях, описывающих определенные взаимоотношения, и в более глубоких процессах познания, нашедших отражение в этих предложениях. Беллуджи и Броновский так убедительно обосновывают взаимосвязь семантики и синтаксиса, что это, казалось бы, должно подрывать основы их критического отношения к Уошо: раз они допускают, что Уошо доступна семантика, то как она может обходиться без синтаксиса? Воистину испытываешь искушение простить им критическое отношение к Уошо во имя той яркой характеристики, которую они дали взаимоотношениям, связывающим язык с мышлением и с изготовлением орудий труда.