Пятница, вечер

Страницы фотоальбома истрепались так, что страшно было их листать – вот-вот рассыплются. Десятки лет мисс Лэрейси лелеяла свои воспоминания, хрупкие, как старая бумага. Она сидела на удобном сиреневом диване, положив на колени альбом, с улыбкой разглядывала фотографии, прижатые серебристыми уголками, и отдыхала душой. Маленькая гостиная была полна безделушек. Их собирала Элен, а до нее – родители, а до них – дедушки и бабушки. Каждая вещь когда-то облегчала душам умерших путь домой. Каждая вещь хранила частицу чьей-то любви, чье-то тепло, прикосновение, дыхание.

Комната была обставлена основательной дубовой мебелью, на протертых диванных валиках разложены кружевные салфеточки. В шкафу за стеклом – старинные книги в кожаных переплетах, в другом – пластинки на 78 оборотов и граммофон. На журнальном столике – конфетница из красного стекла и резная фигурка белого медведя с зажигалкой в пасти. Ее не двигали с места годами, хотя в доме никто не курил. Ажурная железная лампа в форме орхидеи заливала мягким светом диван и фотоальбом на коленях у мисс Лэрейси. На бархатных черных страницах – старинные фотографии в пожелтевших рамках.

Мисс Лэрейси вглядывалась в лицо своего жениха, Урии Слейни. На фотографии он одет в военную форму времен Второй мировой. На заднем плане – Эйфелева башня. Он прислал эту карточку из Парижа, написав на обороте: «Это я во Франции. Куда ей до Ньюфаундленда! Люблю. Урия». Он потерял на войне ногу. Не слишком дорогая цена за то, чтобы живым вернуться домой. Он сильнее страдал душой, нежели телом. Но мисс Лэрейси приложила все силы, чтобы утешить его, убедить, что любит жениха и таким, любит за детскую доброту и обаяние. Элен погладила снимок. «Голубчик мой», – прошептала она, переворачивая страницу. Парочка сидит на покрывале. Их сняли во время ежегодного осеннего похода за ягодами. Семья отправлялась за старую церковь, там всегда было полно ягод. Все больше голубика, но во мху почти у самой земли нет-нет да и сверкнет влажным бочком красная митчелла. Снимок сделал отец мисс Лэрейси. Он заставил Элен с Урией сесть, поджав ноги. Неудобная поза, но оба все равно улыбаются. Позади них над костром клокочут чайник и котелок. Поход по ягоды. Давно Элен не сидела у костра, не ела солонины и овощного супа с дымком. Как она любила такие походы!

Элен на миг показалось, что она снова сидит на покрывале рядом с Урией, и отец просит их улыбнуться. Сколько воды утекло с тех пор! Тогда фотоаппараты были еще в новинку. Как и автомобили – их гудки только-только начинали вытеснять с улиц цоканье копыт, и лошади все еще спешили туда-сюда по нижней дороге.

Безоблачное счастье того далекого дня навеки осталось в ее памяти. День был не жаркий и не прохладный. Ласковое солнце в осенней синеве, легкий сентябрьский ветерок. Отец убрал фотоаппарат и оставил влюбленных одних. Родители ушли за перелесок, они знали, где прячутся нетронутые россыпи голубики. Урия откинулся на покрывало, и Элен склонилась к нему на грудь. Каким тогда был прозрачным воздух, как грело солнце, как неспешно струилось время, как уютно жужжали по-осеннему сонные жуки. Пальцы Урии перебирали пряди ее волос, заставляя Элен впервые в жизни стонать от удовольствия.

– Стонала ведь, – прошептала мисс Лэрейси, покачав головой. – Было дело.

Еще одна страница. Последняя фотография Урии. Он сидит в плоскодонке, из-под серой кепки видна только его широкая улыбка. В свитере, что связала Элен, Урия смотрелся таким франтом, таким красавчиком! Синюю, как море, шерсть она купила в Прям-боро в лавке Гарфилда Ральфа. Свитер получился мягким и теплым, его глубокий цвет так шел к голубым глазам Урии. Рядом на фото – Эдвард Поттл. Они всегда рыбачили вместе. Деревянный протез почти не мешал Урии управляться с лодкой. Увечье не сломило его характер – он до конца дней оставался настоящим мужчиной.

Фотограф запечатлел их перед самым выходом на промысел в открытое море. Шторм разразился внезапно, за считанные минуты океан вскипел черными бурунами. Гигантские валы рванулись навстречу потемневшему небу. Шквальный ветер старался задуть две искорки в утлой лодчонке, посмевшие бросить ему вызов.

Прошло два дня, а они не возвращались. Элен испекла плетеный каравай, чтобы помочь возлюбленному найти дорогу обратно. Нужно только было дождаться тихой погоды. К ночи океан успокоился. Она взяла из коробки церковную свечу и поглубже воткнула ее в каравай, чтобы стояла ровно. Дождалась, пока заснут родители, накинула шаль и отнесла теплый хлеб на берег. Кромка спокойной воды матово блестела в темноте. Полный штиль. Элен положила каравай на прибрежную гальку, из кармана платья достала спичку и зажгла свечу. Взяла хлеб обеими руками, наклонилась и пустила по воде. Он тихонько покачивался, но уплывать не хотел. Элен подтолкнула его, и каравай со свечой стал удаляться от берега. Считалось, что самое верное средство отыскать любимого – замесить тесто, испечь каравай и отправить в море.

Стоя на берегу, Элен смотрела, как хлеб, будто покорный ее воле, уплывает прочь. Похолодало, но она не двигалась с места, только крепче куталась в шаль. «Море-океан, вода-кормилица! Отдай жениха моего, вороти его невредимого», – повторяла Элен. Светлое пятнышко становилось все меньше, пока не исчезло вдали. Она верила, что вот-вот огонек появится снова, а вместе с ним вернется возлюбленный. Главное не терять надежды, и Урия отыщет путь домой.

Спустился предрассветный туман, стало еще холоднее. Она все ждала. Шли часы, Элен устала стоять и примостилась на обкатанном валуне. Так и застыла, не отрывая взгляда от лунной дорожки.

Глаза слипались, Элен изо всех сил старалась не уснуть. Прилечь бы хоть на пару минут. В берег толкнулся кусок бревна, упорные волны промыли в нем неглубокую выемку. Топляк оказался легким, Элен вытащила его из воды и положила под голову. Теперь на океан можно было смотреть лежа.

Временами накатывал сон, но через мгновение Элен снова открывала глаза. В который раз очнувшись от мимолетного забытья, она разглядела на горизонте мерцание. Может это ее свеча? Сердце заколотилось. Нет сомнений, вдали что-то светится. Она тотчас вскочила на ноги. Темнота начала таять, и с темнотой, казалось, тает отчаяние. Свет наполнил душу. Получилось! В самом деле получилось! Но тут сияние стало расти, разливаясь вдоль горизонта, и весь мир озарился солнцем.

Просто рассвет. Еще один рассвет без Урии.

Ни Урию Слейни, ни Эдварда Поттла больше никто никогда не видел.

Мисс Лэрейси дрожащими пальцами гладила фотографию жениха.

– Урия, – нежно шептала она. – Я ведь, знаешь, никого потом не любила. Тебя одного. Правда-правда. Как Бог свят.

Джозеф стоял в саду Критча и смотрел из темноты на освещенные окна соседки. На лужайке перед домом стрекотали кузнечики, негромко гудели электрические провода. Где-то у нижней дороги без умолку мяукала кошка – наверное, просилась домой. Давешняя косматая собака уселась перед дверью Клаудии и повернулась мордой к дороге, не обращая на Джозефа ни малейшего внимания. Может отдать ей остатки ужина? Есть еще гамбургер и полпорции жареной картошки. Он, как положено, зачмокал, подзывая собаку, но зверюга и ухом не повела. Хоть бы показалась завтра – вот Тари обрадуется.

После ужина он долго играл с Тари в салочки, а когда выбился из сил, предложил пойти домой слушать радио. Тари, немножко повисела на отце, ей хотелось еще поиграть, но потом с неохотой согласилась. Приемник ловил звук какого-то телеканала. Шла комедия. Они представляли себе персонажей и комментировали реплики. «Глаза б мои на тебя не глядели!» – кричала героиня, и Джозеф предположил, что дело происходит в приюте для слепых. Ревел записанный смех зала, и отец с дочерью тоже хохотали от души. В другой сцене кто-то возмущался: «И это все?! Это все, что мне причитается?!» Тари утверждала, что при этом он держал мешок, в который сыпались люди, машины, дома. «Какая умница», – подумал Джозеф.

Пора ложиться. Он наспех прочитал дочери три книжки, с нетерпением ожидая, пока та заснет. Джозеф вымотался вконец, но воображение уже рисовало Клаудию, мелькающую в окне.

Из соседских окон лился умиротворяющий свет. Два одиночества живут в разных домах – у него ведь и с Ким почти так же. И все же, что-то подсказывало: Клаудия в доме не одна. Хотя присутствия мужчины пока не ощущалось. Джозеф взглянул на небо. В ледяной вышине, так высоко, что кружилась голова, сияли звезды – и яркие, и потусклее, и совсем крошечные, сливающиеся в млечный туман. Он не был готов к тому, что здесь, в Уимерли, на него навалятся одиночество и тоска. Это Клаудия заразила его своим настроением.

В Сент-Джонсе Джозеф постоянно был чем-то занят: делами морского управления, исследованиями, работой за компьютером или чтением научных журналов. Когда работа надоедала, он отправлялся в центр, заходил в бар, потягивал пиво и слушал, как люди вокруг убеждают друг друга в своей исключительности. По дороге домой он брал напрокат кассету с фильмом. Привычная суета. А здесь совсем другое дело – тишина и покой. Волей-неволей начинаешь копаться в себе.

Он снова взглянул на соседский дом. Тари говорит, что видела девочку в окне у Клаудии. Интересно, ребенок был дома один или с отцом? Лучше бы, конечно, один. Что если Клаудию бьет муж? Потому она и ходит сама не своя. Дай бог, чтобы дочь была для нее утешением, как для него – Тари. Все в мире происходит ради детей. Мы о них заботимся, а они нас утешают.

На заросшей дорожке возле дома не было машины. Джозеф был почему-то уверен, что, будь в доме хозяин, он наверняка ездил бы на тяжелом пикапе. Может, он уехал? Ушел в море? Но подъезд к дому зарос давно. Не пройтись ли по дороге? С нее можно хорошо видеть окна. Глядишь, что-нибудь да прояснится.

Он продолжал наблюдать. Ночной воздух приятно холодил кожу. Возбуждение росло. Мысль о том, что можно подкрасться поближе, щекотала нервы. Вдруг он вспомнил, что Ким дала им с собой бинокль. Перехватило дыхание. Он поспешил к заднему крыльцу, стараясь не споткнуться в темноте.

В кухне Джозеф снял бинокль со спинки стула и долго вертел в руках. Что же он делает? Раньше, до развода с Ким, он любовался в бинокль только на воробьев, зябликов и синекрылых соек, что толклись у кормушки. Накануне утром Ким сказала: «Будете на китов смотреть». Кто бы мог подумать, для чего эта штука пригодится на самом деле. От запаха духов, которым пропитался футляр, защемило сердце. Киты. «Ты каким животным хочешь быть?» – часто спрашивала Тари. И Ким всегда отвечала: «Китом».

Хватит мямлить. Джозеф вышел на улицу и навел бинокль на большое окно в торце соседского дома.

Клаудия вошла к себе в спальню и остановилась у окна. У Джозефа затряслись руки, и он крепче сжал бинокль. На соседке была все та же красная ночная рубашка, наглухо застегнутая у горла. Клаудия держала карандаш и толстую тетрадь. Подошла к кровати, села, привалилась к стене. Над кроватью – большая картина: волны, пенясь, бьются о мрачный утес, брызги висят пеленой. С улицы видны были только голова и плечи Клаудии. Кровать не разглядеть, но, судя по всему, кроме Клаудии на ней никого не было.

Соседка что-то писала в тетради. Листала страницы, перечитывала написанное. Наверное, вела дневник. Как она была соблазнительна! Почти год у Джозефа не было женщины.

Далекий свет фар скользнул по траве и кустам, где стоял Джозеф. По верхней дороге взбиралась машина. Если бы не ремешок, тяжелый бинокль непременно упал бы. Джозеф попятился в тень.

Перед домом Клаудии машина затормозила. Черная собака насторожилась и стала принюхиваться. Стараясь не шуметь, Джозеф снова взглянул в бинокль. Услышав шум мотора, Клаудия прервала чтение и подняла голову. У Джозефа вспотели ладони, кровь прилила к щекам. Мало того, что он бесстыдно заглядывает в чужие окна, что он предает Ким, так его вдобавок сейчас застукают. Ну и пусть. Он не торопился опускать бинокль, продолжая смотреть на Клаудию. Машина медленно двинулась к дому Критча. Джозеф облизнул пересохшие губы и прислушался. Мощный мотор, судя по звуку. И правда, из-за угла выехал армейский джип.

Джозеф нетерпеливо поморщился. «Ну, давай же, проезжай». Машина остановилась у подъезда к дому. Джозеф дернулся назад, в тень, налетел на стену и чертыхнулся себе под нос. Надо бы прокрасться к заднему крыльцу, скользнуть в дом и спрятаться. В кабине зажегся свет. Человек в камуфляже внимательно изучал карту. Водитель, одетый точно так же, ткнул в нее пальцем, и пассажир сделал в этом месте пометку. Свет погас, джип двинулся дальше, к заброшенной церкви и кладбищу.

– Папа, – неожиданно долетел со стороны сарая печальный детский голосок.

Волосы у Джозефа стали дыбом. Накатила волна слабости, прошиб холодный пот. Джозеф в ужасе повернул голову. Может, это Тари решила напугать его до смерти? У сарая никого не было. Он прислушался, стараясь уловить хоть звук, и посмотрел на темные окна ветхого строения. В крайнем левом окне на втором этаже стоял бородатый человек. В свете луны его землистое лицо отливало зеленью. Пепельно-серые руки сжимали здоровенную рыбину. Бородач повернулся в профиль, неимоверно широко разинул рот и принялся яростно запихивать рыбу в глотку. Луна скрылась за облаками, видение стало бледнеть.

Джозеф дрожащими руками поднес бинокль к глазам, но увидел лишь отражение облаков в оконном стекле. Никого. Он повернулся к дому Клаудии. Свечи уже погасли. Поднялся ветерок, в промокшей от пота одежде стало зябко. Джозеф опустил бинокль.

– Тебя как зовут? – спросила Тари у рыжей девочки, про которую знала только, что это дочь Клаудии. Они стояли, не шевелясь, на дырявом чердаке сарая. Под стропилами сохли тяжелые сети. По лицам, по доскам и кучам гниющих рыбацких снастей скользили в причудливом танце солнечные блики. С девочки капала вода, у Тари одежда была сухой. Рыжая оглянулась по сторонам и протянула к Тари ладони – она, похоже, не замечала, что промокла до нитки.

– Как тебя зовут? – повторила Тари.

– Подними руки, – велела девочка и запела:

У папы не осталось дел.

Сидел и на воду глядел.

Сидел, глядел, не ждал беды.

Теперь глядит из-под воды.

При этом она хлопала в такт по ладошкам Тари. Правой по правой – левой по левой, правой по левой – левой по правой. Тари развеселилась, песенка показалась ей забавной. Игра тоже понравилась, хотя ладони у девочки были такие холодные и сморщенные, словно она целый день просидела в ванне.

– Твоя очередь, – сказала девочка.

Тари стала хлопать: «У па-пыни осталось дел…». Девочка посмотрела с такой печалью, что Тари захотелось немедленно ее обнять. Но у той изо рта потекло что-то черное.

Тари стало страшно и одиноко. «Где же папа с мамой? Далеко? А кто дальше? Они ведь теперь не вместе».

– Как тебя зовут? – снова спросила Тари.

Девочка молчала.

Тари спрашивала и спрашивала. И все без толку. Как об стенку горох. Тари истерически засмеялась. Черная маслянистая жидкость с новой силой потекла изо рта девочки. Булькающий смех, который она так долго сдерживала, вырвался, наконец, наружу.

Девочка села на прогнившие от сырости половицы и вытерла подбородок. Перед ней стояло несколько игрушечных домиков, скорее даже сарайчиков. В них мерцали свечки, наполняя светом крошечные окошки. Тари села напротив, и дети стали перебирать игрушки.

– Мне в них нравится, – с покорным вздохом сказала девочка. Она смотрела на домики, в глазах у нее отражались огоньки. Красные, зеленые, желтые, совсем как на рождественской елке. – Я живу в игрушках, которые мама делает.

– Врешь.

– Честно.

– Как это?

– В них – мамина любовь. Она меня держит здесь, рядом с мамой. А сигналы наоборот тянут прочь. Прямо на куски разрывают.

– Какие сигналы?

– Которые мир соединяют. Только они неправильно его соединяют. – Девочка поставила один домик на крышу другого. Верхний слился с нижним, получилось новое здание. Засветились окошки.

– Дай попробовать, – Тари взяла два домика, но сливаться они не хотели.

– Тебе что на Рождество подарили? – спросила девочка. Разноцветные искорки плясали у нее в глазах, даже когда она смотрела в сторону.

– Так сейчас ведь не Рождество! – удивилась Тари.

– Вот и папу сигналы тянут все выше, выше. Но он иногда спускается. Потому что мама его еще любит. Ну, так, немножко. Если она меня отпустит…

– То что?

– Она меня только во сне будет видеть.

Вдруг налетел запах травы и цветов. Тари оглянулась. Кругом расстилался луг. По нему бродили цирковые животные – слоны, тигры, собаки. На деревьях сидели попугаи и другие диковинные птицы всех мыслимых расцветок.

– Класс! – завопила она.

– Здесь можно только воображать, – равнодушно сказала девочка. – Воображать, воображать, воображать. Когда умрешь, больше делать нечего.

– А ты умерла?

Девочка кивнула:

– Мы живем в снах. Ты не знала? Мы возвращаемся, когда снимся. По-другому никак не вернуться.

Вытряхнув на ладонь две таблетки ативина, Джозеф повертел в руках пузырек. Должно же тут быть написано, сколько можно принять за один раз? Про дозировку ничего не сообщалось. Он сунул таблетки под язык, чтобы быстрее рассосались.

«Дожили. Я видел привидение», – повторял он про себя, стаскивая пропотевшую одежду и вынимая из чемодана смену белья. Он стоял посреди ярко освещенной комнаты. Сна ни в одном глазу. «Я видел привидение». Чужая комната в чужом доме. Словно выплыла из далекого прошлого: розочки на кремовых обоях, лепнина ручной работы, дубовый паркет. Собственные движения казались Джозефу какими-то слишком реальными. Дыхание гулко отдавалось в ушах, все цвета и звуки били по нервам. Перегруженный мозг не справлялся. Люди. Призраки. Зачем он сюда приехал? Почему он не дома, где милая сердцу суета не дает заниматься самокопанием? Там и компьютер, и телевизор, и круглосуточные магазины. Там на улицах горят фонари, и до больницы ехать всего ничего. В больнице – умные врачи, они все знают о пилюлях. А еще – легкомысленные медсестры. Уложат тебя на белоснежную койку, дадут какую-нибудь таблетку, и плыви себе прочь от всяких дурацких мыслей.

Надо сосредоточиться на чем-нибудь самом простом. Например, можно считать падающие из крана капли. Монотонные звуки обычно успокаивают. А еще можно подумать о чем-нибудь приятном. Джозеф представил себе Ким. Интересно, она сейчас дома или пошла в «Креветку» со своими коллегами по работе, вечно обутыми в резиновые сапоги? Она всегда заказывает пинту «гинесса». Может, как раз сейчас Ким потягивает пиво, слизывает пену с верхней губы и ласково улыбается кому-то? Джозефа передернуло.

Он подошел к окну спальни и поглядел на бухту. В черной воде разноцветными полосами отражались огни городка. Они то вспыхивали ярче, то снова гасли в волнах. Некоторые огоньки, хвостатые как кометы, красиво взмывали вверх, к вершине утеса, а потом исчезали позади него.

Джозеф закрыл глаза. Вдохнул, сосчитал до пяти, выдохнул, опять сосчитал до пяти. В памяти маячили красный морской ерш и кукольная головка. Сегодня, на пристани, Джозеф решил, что ерш нашпигован токсинами. Он спихнул рыбу обратно в океан и тут же пожалел об этом.

Сержант сперва посмеялся над Джозефом, но, подумав, сказал: «А может, и ваша правда. Нынче в океан такое бросают! Все кругом загадили. Того гляди траванешься». Он прищелкнул пальцами, и тотчас, словно по его сигналу, на палубу яхты «Звезда Атлантики» выскочил человек, швырнул в воду белую пенопластовую коробку и скрылся в каюте. Сержант велел оставить голову куклы на месте, и Джозеф подумал, что она станет уликой в каком-нибудь деле. Чейз сбегал к машине и вернулся с набором громадных пинцетов. Голову куклы он сунул в пакетик. «На память, – объяснил Чейз. – А то ребята нипочем не поверят».

Плохи дела. Джозеф нехотя открыл глаза. Красный морской ерш. Рассказы о нем передавались из поколения в поколение. Говорят, он приносит несчастье. Но это только легенды. Рыбачьи байки. До сих пор никто не доказал, что таинственный «морской дракон» существует на самом деле. Можно позвонить Ким. Она подтвердит, что такого создания в природе не бывает. У нее наверняка найдется объяснение, почему ерш красный. А значит, Джозеф еще не окончательно свихнулся. Странная история. Какой-то сон, слишком похожий на правду. Отличный повод позвонить Ким. Сама она занимается другими проблемами, но у нее есть друг-океанолог, специалист по мутациям. Как же его зовут? Такой надменный тип, бородатый, с толстыми губами. Вегетарианец. Он еще вечно ходит в свитере. Тобин. Люк Тобин.

Джозеф мысленно погрузился в привычную обстановку, и напряжение стало спадать. Сердце успокаивалось, стук в висках утихал. Таблетки подействовали. Думать только о хорошем. Только о хорошем. О хорошем. Он продолжал следить за дыханием: «Вдох… Раз… Два… Три… Четыре… Выдох. Интересно, больница здесь далеко?» От этой случайной мысли кровь застыла в жилах. Новая волна ужаса накрыла его с головой.

– Ничего, ничего, – раздался из соседней комнаты голос дочери. Джозеф резко обернулся. Он был готов увидеть привидение. Никого. Пустой дверной проем. Наверное, Тари приснился кошмар. В углу стояла старая трость. Джозеф схватил ее и осторожно выглянул в коридор. Тоже пусто. С тростью наперевес, ожидая, что в любую секунду на него кто-то или что-то набросится, Джозеф прокрался к спальне Тари и приоткрыл дверь. Девочка крепко спала. Он поставил трость рядом с кроватью и вгляделся в безмятежное личико. Коснулся щеки. Теплая. Дышит? Под одеялом не поймешь. Он закрыл ей нос ладонью, и девочка пошевелилась. Поцеловал, вдохнул тонкий запах волос и только тут заметил на одеяле раскрытый блокнот. Тари как всегда рисовала в кровати, да так и заснула. Рисунок изображал трех насекомых в небе над высокой скалой. Джозеф поднял блокнот с карандашами и переложил на пустой комод. Потом снова повернулся к спящей дочери. В целом мире никого нет дороже. И красивее. Только бы с ней ничего не случилось. Он и так сам не свой, с тех пор как стал ее реже видеть.