Вадим Печенкин. Пять тетрадей моей сестры

Грозовые тучи медленно ползли по сумрачному небу. Оно было похоже на темно-серый мрамор. В моем кабинете, за дверью, разрывая тишину, надсадно звонил телефон. Стремительно распахнутая дверь пахнула на меня грозовой свежестью открытой форточки. Почти мгновенно сорванная, трубка ответила короткими гудками. Опоздал. Кто мог звонить? Подруга, родители, друг? Или, может, по делу? Но повторный вызов не дал мне возможности пофантазировать на эту тему.

— Вадим?

— Да…

Этот голос узнавался сразу. И не только благодаря тому, что за прошедший год его обладатель вошел в самый близкий круг моего общения, но и потому, что в наш быстрый, суетливый век, когда за «необходимостью» легко прячется невоспитанность, этот голос выделялся интеллигентностью, таким особенным вдумчиво-внимательным благородством.

— Здравствуйте, Вадим. Это Емельян, из редакции. Вадим, мы подумали, посоветовались и в продолжение поэтических сборников хотим большую книгу Татьяны издать. Включить в нее по максимуму ее песни и стихи. И еще… Как мы понимаем, у нее есть произведения в прозе?

Произведения в прозе? Произведения в прозе… Это был тот вопрос, который всегда бывает неожидан. Но одновременно и тот вопрос, который ты подсознательно ждешь, отодвигая мысли о его неизбежности на задворки памяти. После смерти моей сестры Тани, помимо текстов песен и стихов осталось много записочек, пометок… И несколько «общих» тетрадей, исписанных ее почерком, с прозой. В основе своей это были подростковые или ранние пробы пера, некие попытки найти себя, поделиться с окружающими своими мыслями. Некоторые, скорее, носили характер набросков, к которым она мечтала вернуться, когда темп жизни станет менее жестким. И в основе своей как литературные произведения, не все были завершены. Она иногда, улыбаясь только красивыми карими глазами, с серьезным видом говорила: «Вот, найду время, переберу, обработаю, что-то закончу, что-то перепишу заново…» Но одним летом ее двадцать третьего года та самая стремительная жизнь неожиданно прервала свой темп, остановилась. И все планы вмиг стали неисполнимы, а рассказы и повести неоконченными.

Теперь эти тетради лежали в моем секретере. Что с ними делать? Вот в чем главный вопрос, который не давал покоя моим мыслям и моей совести уже несколько лет. Захотела ли бы Татьяна их публикации в таком незавершенном виде? И, напротив, имею ли я право их просто хранить в «пыли годов» и не публиковать, обрекая часть ее мыслей, часть ее души на забвение? И вообще, имею ли я право принимать решение в отношении произведений автора, чей талант давно завоевал сердца людей?

— Проза? Не знаю, насколько это удачная мысль, Емельян. У Татьяны, по-моему, нет законченных произведений. А те, что закончены… м-м-м… как бы вам сказать… подростково-юношеские, написанные в 16–19 лет. Не знаю, насколько это может представлять интерес для читателей.

Я говорил то, что должен был говорить, а в душе словно сжимался маленький комочек, где-то в области груди, который как будто шептал: «Ну… Ну, давай, Емельян, скажи, что это интересно, уговори меня… Это ведь Снежина… давай…»

— Вадим, вы знаете, успех издаваемых малых поэтических сборников Снежиной говорит о том, что надо издавать большую книгу, а может и двухтомник. Вадим, есть потребность. Но стихов и песен, как я понял, у вашей семьи больше нет неизданных. И так удивительно много она написала в свои годы. А читатель хочет еще больше — читать и читать Снежину.

— М-м-да… Больше нет, не успела она больше. Хорошо, Емельян. Я их еще раз посмотрю. Сколько времени у меня есть на подготовку рукописей?

Произнося эти слова, я с трудом соображал, что под ними подразумеваю. Подготовка рукописей…

— Времени до конца лета вам достаточно? К 10 сентября… У нас по плану издательства это было бы удобно.

— Постараюсь…

Постараюсь. Х-м-м… Может, лучше думать, потом говорить?! Вадим, когда ты научишься тверже отказывать людям!

Я шел с работы домой и ругал себя. Лицо обдувал теплый ветерок с запахом прошедшей грозы, московской сдобы и цветущей сирени, ноги радовались чистому после летнего дождика асфальту. Начинающееся лето, московские улицы… все это манило… хотелось отдыха, отпуска. Я так устал за прошедший год. Устал от работы, от нескончаемых проблем, устал от несвободы распоряжаться своим временем, устал от темпа жизни в мегаполисе. Как и когда-то Татьяна, я многое личное откладываю на потом, в надежде найти самое ускользаемое на свете — время и заняться многими вещами всерьез, а не на бегу… потому что они этого достойны. К таким вещам относились и эти тетради сестры с прозой. Нельзя было ими заниматься «между прочим», а времени катастрофически не хватало, и найти его было негде. Как я успею, где сейчас раздобуду хотя бы пару свободных месяцев? И вообще, все это похоже на авантюру… Незаконченные и разрозненные рукописи автора, который неожиданно для всех ушел из жизни, не успев поделиться мыслями в отношении их дальнейшей судьбы… судьбы не только рукописей, но и судьбы героев… А еще, у меня через три дня самолет в Анапу… Долгожданный отпуск. Стрессы, работа, наконец, останутся без меня в Москве, а я без них с бокалом вина, буду вдыхать аромат цветов дикой маслины, любоваться песчаными дюнами и слушать, как шуршит песок, гонимый по ним морским бризом. Эх!.. Мечты, воплощающиеся в реальность… Но тут меня словно окунули в холод и быстро вынули обратно. Словно горячая волна разлилась по телу от вдруг возникшей мысли — отпуск! Вот искомое время! Отпуск — две недели в Анапе и потом, месяц спустя, — три в Сочи. Больше времени точно нигде не найти… Но и этого мало. Но все же… Работать там, при криках чаек, багряных закатах, новых друзьях и старых воспоминаниях?

Тогда прощай намеченные путешествия в Тамань, Абрау-Дюрсо, Геленджик. Прощай романтика дорог и недостижимых горизонтов. Прощай отдых… Но, здравствуйте, новые миры, созданные фантазией Татьяны Снежиной. И я в них буду первооткрыватель…

Придя домой, не снимая опостылевший за служебный день пиджак, я достал из секретера семейного архива картонный ящик «невостребованных вещей». Осторожно, чтобы не разбудить многолетнюю пыль, я открыл его и, перебегая глазами с предмета на предмет, сразу окунулся в воспоминания… Старые шариковые ручки, блокнотики, нагрудные значки, поздравительные открытки, заколки для волос, морская раковина… Это все были неодушевленные следы — свидетели жизни когда-то живой и веселой… романтичной девчонки. Улыбаясь то ли банальности поступка, то ли непреодолимому желанию вернуться в прошлое, приложил раковину к уху. Шум ветра, волн, прибоя. Он тихо стал петь мне свою песню, и казалось, что звучит она с каждой секундой все громче и уверенней. Таня… Моя сестренка Таня. Я вспомнил, как мы сидели на морском берегу, в Абхазии, в местечке, называемом Холодная речка, и мечтали о приключениях, представляли себя героями пиратских романов. Как прыгали с отвесной, белого камня, скалы в бездонную синеву моря и пытались достать раковину, которую видели в лучах полуденного солнца. Я вспомнил, что у нее есть рассказ или повесть… Надо перечитать… Где события разворачиваются как раз там, на Холодной речке. Интересно… Воспоминания… Счастливое время! На ресницы мои невольно выкатились слезы. Захотелось найти рукопись прямо сейчас и перечитать, чтоб хоть на секунду вернуть тот мир.

Перебирая тетрадки, аккуратно сложенные руками мамы, я почувствовал уколы совести. Что ж ты так, Вадим! Столько лет… 12 лет, они «мертвыми» пролежали в ящике. Эх… Я не стал открывать уже найденную тетрадку с «Холодной речкой» и решительно захлопнул ящик. Вытер тыльной стороной пыльной ладони глаза. Читать так читать, и работать, а не предаваться ностальгии! Это последний шанс — дать тетрадям жизнь, вернуть из небытия часть жизни Татьяны, часть забытых миров.

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

В воздухе пахло сырым асфальтом и еще чем-то особенным, авиационным. Огни аэропорта отражались в темных лужах рулежной площадки. Пассажиры суетливо толпились возле трапа, поеживаясь под мелкими каплями начинающегося дождя. Звездное небо стремительно затягивали мрачные тучи. Кое-где над горизонтом, там, где еще несколько минут назад было зарево заката, бесшумно полыхали зарницы приближающейся непогоды.

Я не спешил подниматься в салон, полной грудью через нос вдыхал влажный вечерний ветерок. Люблю эти мгновения. Мгновения ожидания. Ожидания давно уже испытанного не раз, по всегда волнующего, одновременно пугающего и влекущего отрыва от земли, людской суеты, земной бренности. Мгновения, когда не только ты теряешь, но и тебя теряют. Не звонят мобильники, окружающие не спрашивают тебя о твоих делах, не рассказывают о своих проблемах. Мгновения, которые неизбежно приносят ощущение «будущего». А раз оно у тебя есть, значит, есть и ты. Перед трапом я часто вспоминаю слова Виктора Цоя: «Если есть в кармане пачка сигарет и билет на самолет с серебристым крылом, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день». «Все не так уж плохо…» — я улыбнулся этим словам в предвкушении уюта салона после вечерней прохлады аэродрома, предстоящего полета в долгожданный отпуск.

Толпа постепенно протиснулась в узкое брюхо лайнера, последним зашел я. Словно догоняя светлое небо и убегая от начинающейся грозы, летчик торопился с вылетом. Стюардесса еще впопыхах разносила воду и конфеты, пошатываясь от тряски, а самолет уже выполнял рулежку. Я развернул леденец и едва положил его в рот, как двигатели взревели, корпус авиалайнера вздрогнул, напрягся, задрожал и, слегка подпрыгивая на швах взлетки, начал свой все ускоряющийся разбег.

За иллюминатором темнота окрашивалась потеками размытого дождем света фонарей аэродрома. Толчок, еще. Послышался звук убираемых шасси, в салоне стало комфортно и тихо. Тишина казалась отчетливее от приглушенного стюардессами освещения и от шипения потолочных вентиляторов. Многие в салоне, словно пользуясь тишиной, вдруг вполголоса заговорили. До этого даже самые словоохотливые молчали. Молчали… Наверное, думали… Думали о делах? О суете? О буднях? Думали о том, что впереди их ждет, или о том, что осталось позади. Или думали о Жизни?

Неожиданно эту тишину и ход моих мыслей прервал резкий толчок, потом провал вниз и одновременный рев форсажа двигателей. Крепкий корпус лайнера стало трясти, вибрация передалась воздуху в салоне и нам, его пассажирам. Рев двигателей все нарастал, но что-то необъяснимое, плохое не отпускало наш самолет, а вместе с ним и нас. Самолет продолжало тащить вниз, и казалось, вся форсированная мощь двигателей не могла справиться с притяжением земли, и мы с каждым толчком неумолимо приближались к ней. За окном грохнул оглушающий треск разряда молнии, нас тряхнуло, как лед в шейкере, показалось, что на секунду померк свет. Салон наполнился необъяснимым ужасом, многие женщины вскрикнули. Мысли сумбурно заметались в голове. Что, и это все? Так не может быть… Так не должно быть… А вдруг? А вдруг все, вот и вся Жизнь? Чтоб успокоиться, я стал смотреть в иллюминатор, но ничего, кроме своего отражения на фоне мрака ночной пустоты не видел.

Люди в салоне уже не были похожи на собрание преуспевающих отпускников, наслаждающихся комфортом и своей значимостью, и даже те из них, кто натянуто улыбался, не могли скрыть неожиданную «серость», выплеснутую страхом на их оптимистичные физиономии. Все в салоне стали похожи на героев абсурдного спектакля, играемого бесталанными лицедеями.

Тряхнуло опять. Рев двигателей достиг предела, как и предела достиг наш страх, и вдруг наш самолет неожиданно вынырнул среди звездного неба над облаками, ярко освещаемыми луной. Сквозь их пелену под нами и на западе были видны мощные всполохи молний, бьющих в землю. Зрелище было мистически завораживающим. Я почувствовал, что крепко сжимаю подлокотники кресла влажными от волнения ладонями. Захотелось коньяка.

Удивительно, но нередко, чем более материалистична профессия человека — физик, математик, хирург, тем чаще он задумывается о мистической стороне жизни, ее фатальности, или наоборот — непредсказуемости и необъяснимости. Зачастую видит божественное в ее свершениях и потому, применяя свои материалистические познания, пытается найти предупреждения и знаки из незримого неизведанного мира. Я не был исключением. Еще поднимаясь по трапу, смотрел на изящные обводы машины, которой на ближайшие часы вверял свою судьбу, и пытался также различить незримые признаки — предвестники будущего, того, что сулит нам этот полет. Ощущение, не похожее ни на одно, пожалуй, немного на начало любви. Душа дрожит от предвкушения полета, от жажды чистого неба над облаками, яркого девственного солнца, от того, что ждет тебя за горизонтом, и одновременно в глубинах сознания тебя гложет необъяснимый, первородный животный страх… Страх падения, темноты, смерти и забвения.

Что там? Там, за гранью, перейдя которую никто не возвращался. Куда уходят наши мысли, когда мозг погибает, что происходит с душой, когда разбивается ее оболочка — тело?

В салоне приглушили свет. Многие пассажиры, пытаясь поймать частичку сна, устало закрыли глаза. Я зажег маленький тусклый светильник над креслом и достал из сумки потертую блекло-бордовую тетрадочку. Первую, на которую на ощупь наткнулась моя рука. Улетая, я взял их пять. «Анто-ла» — старательным, знакомым до боли почерком сестры было выведено на первой странице пожелтевшей бумаги.

Я раскрыл тетрадь.