С Русской песней на радио и эстраде

Я снова пела! Жизнь моя сразу изменилась до неузнаваемости. Вместе с голосом вернулась радость, смысл жизни. Много лет спустя я читала в воспоминаниях великой Эдит Пиаф, как она в детстве ослепла и ее повезли в город Лизье, чтобы в тамошнем соборе вымолить у святой Терезы исцеление для ребенка. Потом назначили день, 6‑й после богомолья, когда зрение должно бы вернуться к девочке. Все так и случилось: первое, что Эдит увидела после четырехлетнего мрака, были клавиши пианино, на котором одним пальцем по слуху она наигрывала песенку. С тех пор Эдит твердо знала, что для нее ничего невозможного нет. И постоянно ставила свечи святой Терезе. Так и я поняла после того как голос ко мне вернулся – для меня невозможного нет! К сожалению, мало кто из слушателей понимает, какое сокровище для певца – голос! Голос требует бережного отношения: нельзя есть холодное, нельзя не только самому курить, нельзя даже в помещении находиться, где курят. Про крепкие напитки я и не говорю. На голос действует решительно все: недаром существуют специальные врачи, врачующие голос, – фониатры. Я считаю, что беда многих наших вокалистов – отсутствие настоящей школы, незнание основ своей профессии. Ведь петь могут многие, а сохранить голос на долгие годы дано далеко не всем… Известно, как бережно относился к голосу Иван Семенович Козловский – великий тенор! К сожалению, наши молодые певцы об этом и не задумываются. Возможно, это происходит еще и потому, что им не довелось пережить в жизни того, что пережила я – потерю и чудесное возвращение голоса.

После того как это чудо со мной случилось, я растормошила наших девчат из типографии: мы создали самодеятельный хор. Старожилы Первой образцовой наверняка его помнят.

Скоро, узнав, что на радио есть хор русской песни, я отправилась на Пушкинскую площадь. Прошла прослушивание. И меня приняли в хор.

На радио наставницей моей оказалась народная артистка России Ольга Васильевна Ковалева. После революции Ольга Васильевна возродила для широкой аудитории родные песни в их первозданной, неискаженной чистоте. Она первой из наших певиц в 1925 году шагнула к микрофону радио, сделав песню средством массовой пропаганды. А сколько концертов дала Ковалева в селах и городах нашей страны! И еще один интересный штрих к ее «песенному портрету»: в 1927 году она выезжала на Всемирную музыкальную выставку во Франкфурте‑на‑Майне, где знакомила посетителей с русским песенным фольклором. Это по ее стопам шли затем деятели нашего искусства, в том числе и я, представляя нашу страну на таких всемирных выставках, как ЭКСПО‑67 в Монреале и ЭКСПО‑70 в Осаке.

Незадолго до смерти Ольга Васильевна писала: «Я счастлива! Было у меня любимое дело – всю себя я отдала ему: русской песне!»

Навсегда запали мне в душу ее советы:

– Нужно не кричать, не голосить – петь. Можно и силы меньше затратить, а голос будет лететь… Можно кричать, чуть ли не надрываться – а люди тебя не услышат…

– Послушай больших актеров. Иногда они шепотом говорят, а в ушах громом отдается…

– Если ты просто громко поешь, без отношения, без души – неинтересно тебя слушать.

В хоре русской песни радио (теперь его официальное название – хор русской песни Центрального телевидения и радио) судьба свела меня с еще одним выдающимся знатоком и собирательницей фольклора, профессором консерватории Анной Васильевной Рудневой. Тогда она была художественным руководителем хора.

Никаких секретов в русском пении для нее не существовало, все тонкости, областные различия – диалектологические, орфоэпические и бог знает еще какие – были ей известны. Анна Васильевна досконально знала вокальную культуру разных народов, всевозможные стили и манеры исполнения, она расшифровала множество народных песен, объездила с экспедициями чуть ли не всю страну. Для меня Анна Васильевна и по сей день непререкаемый авторитет в вопросах народного пения.

При этом она никогда не была только кабинетным ученым. Когда дирижировала, сама подпевала.

И выражения находила какие‑то особые, ласковые:

– Петь надо не только ртом – всем телом, всем существом, до мизинчика на ноге.

Призывая хористов беречь связки на репетициях, Анна Васильевна любила повторять:

– На голос наденьте передничек.

Обязана я ей и тем, что она первая разглядела во мне солистку, научила петь перед радиомикрофоном, и прежде всего петь тихо. Приходилось на ходу переучиваться, ведь в хоре Пятницкого пели без микрофона.

В 1954 году отмечалось 50‑летие В.Г. Захарова. Угадала Анна Васильевна или по взгляду поняла – не знаю, только подошла она ко мне:

– Величальную Захарову будешь ты запевать!

И была для меня «Величальная» словно объяснение в любви к человеку, открывшему мне путь в искусство. Анна Васильевна, обычно скупая на похвалу, сказала:

– Молодец, я знала, что ты справишься!..

В хоре певица попадает в обстановку, я бы сказала, творческого напряжения: если нездоровится, надо себя преодолеть; плохое настроение – умей от него отрешиться. Хор – это коллектив.

Специфика хора требует от певицы самоограничения.

Помню, главный хормейстер, теперешний художественный руководитель хора, народный артист СССР профессор Николай Кутузов говорил мне:

– Не вылезай!..

И я ограничивала себя, воспитывая в себе чувство ансамбля…

И Рудневой, и Кутузову я обязана многим: они прививали мне высокую хоровую культуру, давали чаще петь лирические протяжные песни, на которых оттачивались теперешние тембральные характеристики голоса. Я много пела без сопровождения, что помогало выработать чистоту звучания. В хоре радио моя вокальная палитра обогатилась нюансировкой. Я постигала тайны раскрытия песни, без которых впоследствии у меня ни за что не получились бы ни «Оренбургский платок», ни «Ивушка», ни «Течет Волга».

И что очень важно, опытные педагоги формировали мне музыкальный вкус. Это делалось на примере лучших образцов русской народной песни. Как‑никак, в год мы разучивали до ста самых разных песен!

Хор прививает сценическую и певческую культуру. Это школа пластики и движения. Как выйти на сцену, как пройти на свое место, как встать, куда смотреть во время исполнения, как уйти – всей этой премудрости меня учил хор.

Хор – профилактика против дурных навыков, приобретаемых при бесконтрольном индивидуальном пении. Иногда в отпускное время позволяешь себе голосовые вольности: появляются отклонения от высотности звука, нарушается его ровность – короче, голос «не слушается». Возвращаешься в хор, и тогда первое время петь трудно, выбиваешься из ансамбля. В таких случаях требуется не одна репетиция, чтобы восстановить правильное звучание. Мне и сейчас иногда после долгих гастролей хочется попеть в хоре.

В 1960 году был объявлен Всероссийский конкурс артистов эстрады.

Членами жюри были наши корифеи – Аркадий Райкин, Леонид Утесов, Клавдия Шульженко, Мария Миронова и другие.

В Москву съехалось множество артистов самых разных жанров. Я привела с собой целый ансамбль народных инструментов из шестнадцати человек; руководил им Роман Мацкевич, а одним из солистов был популярный в пятидесятые годы аккордеонист Борис Тихонов.

Выступила. Вроде получилось. А ночью мне позвонили и сказали, что из‑за нарушения условия, что в ансамбле должно быть не более восьми музыкантов, придется выступление повторить. И добавили: «Прослушивание утром, побеспокойтесь о сопровождении».

Времени для раздумий не было, и решила я, что обойдусь вовсе без музыкантов. Сейчас бы, может, и стушевалась, а тогда загадала: выйдет – значит, выйдет, а нет – совсем брошу петь.

Объявила жюри, что буду выступать без всякого сопровождения. И песни наметила: «Сронила колечко», «Утушка луговая», «Ты подуй, подуй, ветер низовой».

Решила, и все тут, но главное – сама успокоилась. Нисколечко не волновалась – одна на сцене, пою как хочу. И уж больно хотелось доказать всем, кто не верил в меня, что могу я быть первой.

И был у меня в тот день, наверное, самый дорогой для меня успех.

Не видел никто, как я потом плакала – от счастья, от того, что так, не сразу и не вдруг, исполнилась моя давняя и затаенная мечта. И еще, может, от того, что и бабушке, и маме хотелось мне показать тот заветный диплом лауреата Всероссийского конкурса…

Судьями моими были известные певицы – Ирма Петровна Яунзем, Мария Петровна Максакова, Лидия Андреевна Русланова. И поэтому теплые их слова стали для меня добрым напутствием в самостоятельную артистическую жизнь.

А председатель жюри Николай Павлович Смирнов‑Сокольский пробасил:

– Настоящее не спрячешь… Настоящее не утаишь – ни за оркестром, ни за ансамблем. Оно само по себе…

Мне казалось, что к тому времени уже накопилось у меня достаточно знаний и опыта, чтобы петь одной. Объявила Николаю Васильевичу Кутузову, что хочу попробовать свои силы как солистка, вне хора.

Кутузов – крутой, горячий человек. Когда сказала, что ухожу из хора, в сердцах напророчил:

– По миру пойдешь…

Я отшутилась:

– Не по миру, а по миру!

Все‑таки, кажется, вышло по‑моему.

Так я стала солисткой и вскоре получила приглашение в Москонцерт, в котором и пребывала целых 17 лет.

Итак, я одна перед гулким зрительным залом. Сто проблем, сто забот…

В хоре певец не один. О нем думают, беспокоятся. И у Захарова, и на радио о репертуаре, о голосоведении, наконец, о концертном костюме заботились, конечно, руководители.

И вот самой приходится становиться на ноги, формировать репертуар на свой вкус, «на свое ухо», как писал Шаляпин.

Поначалу приняли меня зрители, прямо скажу, с прохладцей.

На эстраде царила частушка. Кроме Марии Мордасовой, ее исполняли наши «пятницкие» – Клавдия Коток и лауреаты Государственной премии Мария Зайцева и Екатерина Шишова. В зените славы были Екатерина Семенкина и Антонина Фролова из хора радио.

А я частушек не пела – наверное, потому, что не умела. Знала, что мне не спеть, как они, а значит, ничего нового в этом жанре сказать не смогу. Просто была убеждена, что частушечницей надо родиться. Жанр этот трудный и сложный. Тут надо обладать особым даром скороговорки, умением преподнести куплет с лукавым юморком в расчете на мгновенную веселую реакцию зала. Мне же это было не дано. И вот передо мной во весь рост встал вопрос – как завоевать зрителя, как приучить публику к «моей» песне?

Трудности, конечно, были, и немалые. Проработала я в хоре добрых десять лет «радийной» певицей, привязанной к микрофону. А придя на эстраду, никак не могла отделаться от ощущения, что зритель в зале меня не слышит, потому что была я приучена перед микрофоном петь тихо. Так на ходу приходилось перестраиваться: ломать устоявшиеся привычки, наработанные приемы пения.

Начинала с русских народных песен – знала их множество. Слов нет, можно было остаться в этом русле старинной песни, в которой я «купалась» еще с тех дней, как себя помню.

И солидную хорошую школу я прошла, и уверенность обрела. И с репертуаром как будто никаких хлопот. Отбери дюжину красивых мелодичных песен, подходящих по манере и темпераменту – благо выбор велик, – и пой себе, успех обеспечен. О качестве, о добротности их безымянные русские мастера позаботились. Уж сколько этим песням лет! Каждая нотка, каждое слово веками огранены, просеяны.

И все же освоение песен современных композиторов было для меня процессом мучительным. Как теперь неловко вспоминать некоторые, путь даже популярные, «произведения» тех лет! К сожалению, у эстрадных певцов нет серьезных режиссеров. И свое направление, манеру пения и интонацию я выбирала почти ощупью.

В самом начале моей работы на эстраде Александр Аверкин и Виктор Боков принесли песню «На побывку едет». Сейчас бы я, наверное, от нее отказалась – гармонически несовершенна, музыка откровенно слабая (автор со мною согласен) и заземленно‑бытовые стихи… Правда, привлекателен ее вальсовый ритм.

Исполнила я «На побывку…» так, как написано у композитора, – без всяких «кружев» и форшлагов.

Успеха никакого.

Как‑то на концерте в Колонном зале вздумалось мне немного поэкспериментировать. В последнем куплете есть такие строчки:

Где под солнцем юга

Ширь безбрежная,

Ждет меня подруга

Нежная!

На слове «нежная» решила поиграть голосом: добавила легкие мелизмы с цыганским налетом. При повторении припева на последнем слове сделала нюансировку: с piano на forte и вернулась на piano. С точки зрения вокальной техники такой прием довольно сложен: без большого дыхания его не выполнишь. В общем, это не что иное как голосовой трюк, фокус, что ли.

Но сработал он безошибочно. Тот же прием я использовала и в других песнях, гастролируя за границей. Вместе с тем хочу отметить, что в некотором роде это – отход от стиля исполнения народной песни.

Потом я поняла и другое: «На побывку едет» нельзя петь на полном серьезе; надо, наверное, исполнять ее с легким юмором, может быть, даже чуточку иронизируя над этим незамысловатым морячком, приведшим в смятение девчонок поселка.

Тот, кто давно следит за моим творчеством, знает, что «На побывку…» несколько лет была, хоть я и не очень люблю это слово, «шлягером» в моем репертуаре.

Александр Аверкин предложил мне еще одну песню – «Письмо к матери», построенную на незатейливых музыкальных интонациях. Случилось так, что впервые я спела ее в далеких гарнизонах, перед снисходительной солдатской аудиторией. Песня, по‑видимому, пришлась по душе воинам, их матерям, женам, подругам. Мне хотелось как бы оттолкнуться от слишком обыденного текста и привнести в нее задушевный лирический настрой, но незаметно для себя «сползла» в сантимент.

Был период, когда слезливые, с надрывом произведения выдвинулись в моем репертуаре чуть ли не на первый план.

В таких песнях, как «Слезы», «Мне березка дарила сережки», героини – русские женщины – предстают односторонне, персонажами, у которых словно и радостей‑то никаких нет в жизни. Уныние заслонило все многообразие переживаний, как сейчас принято говорить – положительные эмоции.

Помню, в шестьдесят восьмом году стоило мне разучить лирическую песню Александра Долуханяна «Твой отец» на стихи Николая Доризо, как буквально посыпались от композиторов и поэтов – московских и периферийных – стихи и готовые песни о несложившемся женском счастье, о непутевых мужьях, зятьях, о безотцовщине.

Конечно, это явления, имеющие, к сожалению, место в жизни. Но нельзя сводить к ним всю богатую палитру переживаний женщины. Хочу объяснить, почему я тогда включила в свой репертуар песню «Твой отец». Если в нее вдуматься, станет ясно, что подлинная ее героиня – мать, поддерживающая в ребенке веру в отца и наставляющая:

Ты о нем не подумай плохого,

Подрастешь и поймешь все с годами.

Образ матери, которая старается уберечь душу ребенка от психологической травмы, полон тепла и благородства.

Исполнителю приходится постоянно помнить о том, что песня при всей ее многообразной направленности остается поэтическим произведением. Другими словами, житейская бытовщина, даже продиктованная эмоциональными тревогами и заботами, не должна измельчать поэтический настрой.

Вот так складывались мои самые первые шаги на эстраде.

Ирма Петровна Яунзем вынесла суровый приговор:

– Очень плохо.

Я даже обиделась. Но, в общем‑то, она была права.

Я пела много песен – бесхитростных и нередко слащавых. Сейчас, даже когда настойчиво требуют исполнить в концерте «Лешеньку», «Очи карие – опасность», «Мама, милая мама» или «На побывку едет», я стараюсь этого не делать. Но тогда эти немудреные песни все‑таки проложили дорожку к зрителю, работая на мою популярность.

Слишком узок был круг композиторов и поэтов, с которыми я общалась. Не хватало в моем репертуаре ни подлинной лирики, ни серьезных песен, а «замахнуться» на большую гражданскую тему, на героическую песню я и вовсе не решалась. Да и, по‑видимому, сказывалось отсутствие глубокого художественного вкуса.

Так я начинала на эстраде. А всякое начало – это поиск.

Я много думала, размышляла над своим репертуаром, советовалась со старшими коллегами. Все больше убеждалась, что мой «старт» в песню на эстраде основывался на далеко не лучшем вокальном материале, требовавшем значительной поправки на время, на возросшие духовные потребности наших людей. Но, видно, действуют в творчестве каждого артиста закономерности, по которым «не положено» перепрыгнуть сразу через ступеньки лестницы, ведущей к высотам профессионального мастерства. Наверное, неизбежно приходится «переболеть» какие‑то этапы становления в поисках своего «я» в искусстве.

Одна тема была интуитивно мною найдена – это тема глубокой духовной красоты, высокой благородной любви наших людей. Преодолевая колебания и сомнения, я постепенно переходила от песен, не требовавших серьезного осмысления, к усложненным и по музыке, и по стихам произведениям. Приблизительно к пятому году работы на эстраде дали о себе знать качественные изменения в голосе. Это сразу заметили мои слушатели. Рецензенты отмечали, что драматическое начало в моем пении не потеснило лирическое, а наоборот, углубило его. Что голос приобрел рельефность и песенные образы стали более пластическими и отточенными.

Пришли наконец «мои» песни. Чтобы найти их и исполнить, потребовались годы. Думаю, что сложилась я как певица к тому времени, когда представила на суд зрителей и критики самые значительные свои работы – «Калина во ржи» Александра Билаша, «Солдатская вдова» Марка Фрадкина и «Рязанские мадонны» Александра Долуханяна.

Конечно, к определению своей главной темы приходишь не сразу, да и нельзя трактовать это понятие узко, однопланово.

Попробую рассказать, как шла я к своей основной теме, на примере одной из лучших песен моего репертуара – «Матушка, что во поле пыльно».

У этой песни давняя и прекрасная судьба. Ее любил Пушкин, и, по преданию, ему пела ее цыганка перед женитьбой на Наталье Гончаровой. В песне есть какое‑то волшебство, которое захватывает с первых же слов:

Матушка, матушка! Что во поле пыльно?

Сударыня‑матушка! Что во поле пыльно?

Эта песня – рассказ о судьбе русской женщины. По форме это диалог матери с дочерью, очень эмоциональный и острый. А фактически – драматическая песенная новелла, требующая глубокого осмысления логики развития образа.

Во всем этом я разобралась несколько лет спустя после первого исполнения еще в хоре радио. Тогда я записала песню на пластинку в более или менее традиционном камерном ключе, спокойно и сдержанно выпевая «партии» матери и дочери.

Шли годы, и с ними появлялась неудовлетворенность первым прочтением песни, в которой заложено действительно очень многое. Мне хотелось вскрыть присущий ей драматизм. Дать более дифференцированную характеристику действующих лиц средствами вокала.

Отправными в этом поиске стали для меня слова Глинки о том, что решение музыкального образа связано не с мелодией (элементы лирики, повествования), а со средствами гармонизации, ибо гармония – это уже драматизация.

Я прослушала, наверное, все существовавшие до меня записи этой песни – исполнение Ирмы Петровны Яунзем, Надежды Андреевны Обуховой, Марии Петровны Максаковой и других! Естественно, что каждая из них давала свое толкование «Матушки». Я же пыталась петь по‑своему. Стараясь глубже вникнуть в песенную ткань, я по многу раз выписывала диалогические строчки, представляла себя по очереди то в роли матери, то дочери.

Для меня мать в этой песне – мачеха, воплощение зла и коварства. Загубить юную жизнь, обманом запродать в чужую семью, родительской волею заставить подчиниться… Эмоциональный акцент на первом слоге обращения «Матушка!» – это трагический крик души, полной отчаяния, еще не до конца осознавшей предательство матери – в сущности, безжалостной и вероломной мачехи.

Лучшая моя запись этой песни сделана с Академическим оркестром народных инструментов имени Осипова. Для придания большего динамизма и стремительности развитию песенного действия пришлось подкорректировать традиционную оркестровку. Там, где аккомпанемент характеризует мать, темп несколько замедленный, прослушивается залигованное «виолончельное» звучание, инструментальный фон приглушен. На «партии» дочери оркестр как бы взрывается, привнося в музыку тревожную взволнованность, доводящую действие до кульминационной точки – мощного:

Матушка, матушка! Образа снимают.

Сударыня‑матушка! Меня благословляют…

И затем обрывает каким‑то едва слышным балалаечно‑домровым аккордом, словно эхо отгремевшей бури – совершившейся несправедливости, освященной Божьей волею:

Дитятко милое! Господь с тобою!

При всем негативном впечатлении, которое мать производит на современного слушателя, она не злая колдунья, а выразительница традиционного взгляда на семью, в которой мать не вольна над своим чувством к родной дочери. Сама пройдя этот путь, мать убеждена, что уход в чужую семью неизбежен, как неизбежно снятие с дерева созревшего плода.

С другой стороны, песня «Матушка, что во поле пыльно» относится к разряду «укорительных», ибо в ней сквозит обида дочери за то, что ее отдают замуж за нелюбимого. Но в основе этого лежат, как мы видели, не человеческие качества, а социальные мотивы.

По‑разному складываются «биографии» песен – об этом, как и о самих песнях, наверное, можно написать отдельные книги.

Для меня до сих пор остается загадкой, почему в моем репертуаре постоянно не хватает быстрых, как говорят, моторных песен. Может, труднее их написать, чем медленные. Не знаю.

Когда составляю программу концерта, стараюсь расставить темповые песни в окружении протяжных. Видно, контраст остается одним из самых действенных как вокальных, так и литературно‑сценических приемов.

Из таких быстрых песен больше всего мне по душе «Под дугой колокольчик». Я разучила ее сначала для дипломного концерта, когда заканчивала Музыкальное училище имени Ипполитова‑Иванова.

Многолетняя практика работы на эстраде показывает, что в самом рядовом концерте «удалым» песням обеспечен хороший прием зала, и когда публика знает русский язык, и когда поешь для иноязычной аудитории. В этом, наверное, скрыта какая‑то психологическая тайна. Один американский журнал писал о песне «Под дугой колокольчик», что она «дает стопроцентное представление о раздольной русской природе и широком национальном характере».

Эта реально осязаемая, зримая картина русской жизни заставляет вспомнить прекрасные слова Лермонтова: «На мысли, дышащие силой, как жемчуг нижутся слова». Мастерское, профессиональное исполнение песни предполагает синтез мысли, слова и звука. Вот эта‑то троица и обеспечивает необыкновенный успех песни, вызывая неизменно восторженный прием ее публикой. Поверхностный анализ текста, ошибочный акцент на легкой любовной интриге в ней приводят некоторых современных «новаторов» – отдельных солистов и целые ансамбли – к явному искажению в толковании этого фольклорного шедевра.

Любопытно, что другую стремительную песню – «Посею лебеду» – я слышала раньше в хоровом исполнении. Решила нарушить сложившуюся традицию. До сих пор ищу в этой песне новые краски, стараюсь варьировать эмоциональную «нагрузку» отдельных куплетов.

Неисповедимы пути песен. Одни, как «Посею лебеду», стали сольными, пройдя через хоровое звучание, другие, такие как «Под дугой колокольчик» – наоборот! – из сольных стали хоровыми.

Из старинных народных больше всего мне пришлось «повозиться» с «Тонкой рябиной» на стихи Сурикова, записанной в 30‑х годах Ольгой Ковалевой от ивановских ткачих. Просмотрела фонотеку на радио – и подивилась: уж больно «запетая». Своей популярностью «Тонкая рябина» обязана Государственному академическому хору под управлением А.В. Свешникова. Потом ее подхватили многие хоры и солисты. Может, думала, не стоит и браться? И все же не переставала ломать голову – как подступиться к этой грустной песенной истории, за которой стоят живые человеческие судьбы?

Как бы мне, рябине,

К дубу перебраться,

Я б тогда не стала

Гнуться и качаться.

Ведь не такая уж печальная эта песня, несмотря на безысходность последних строк. Есть в ней и светлое, теплое ощущение счастья.

Я почувствовала в этой песне нераскрытый эмоциональный резерв. Рябина, склонившая голову «до самого тына», – это нежный и хрупкий женский образ, привлекающий и покоряющий своей удивительной трепетностью. Значит, нужны какие‑то новые краски.

Изменилась оркестровка. Инструментальные проигрыши превратились в вокализ; в одном из куплетов зазвучал нижний голос – «втора». Так, смягчив широким распевом трехдольный вальсовый ритм, мне удалось найти новую трактовку «Тонкой рябины». Конечно, очень помогло переложение «Тонкой рябины» для оркестра композитора Будашкина.

Есть в моем репертуаре очень симпатичная мне самой старинная народная песня – «Вечор поздно из лесочка». Дело в том, что она была посвящена замечательной крепостной актрисе Параше Жемчуговой, память о которой хранят и эта песня, и музей‑усадьба «Останкино», где «представляла» эта талантливая русская актриса и певица.

Все эти мысли, которыми я поделилась с читателем, касаются песен уже кем‑то петых, даже «запетых» со временем и теперь в какой‑то степени вновь «открытых».

Однажды ко мне за кулисы после большого сольного концерта зашли летчики‑космонавты. «Ну и перегрузки у вас, под стать космическим», – удивились они. Быть может, это и преувеличение. Но доля истины остается. Два отделения – двадцать, а то и больше песен – огромная нагрузка для исполнителя. Для зрителей концерт – праздник. Для певца – и праздник, и душевное напряжение, и нелегкий физический труд. И.С. Тургенев сравнивал его с тяжелой крестьянской работой.

Одиннадцать лет назад, когда я выходила на свой «сольный» в маленьком сельском клубе на Омщине, еще не знала, как распределить силы, и просто выдыхалась к концу. Теперь мне сложнее выступать с двумя‑тремя песнями. В них очень трудно показать все, что умеешь, полностью. Отзвучали последние аккорды. В зале зажегся свет. Чувствуешь себя опустошенной и только часа через два‑три постепенно приходишь в себя.

Я пою уже много лет и все же каждый раз, выходя на сцену, волнуюсь – ничего не могу с собой поделать. Петь, как мы говорим, «на технике» я так и не научилась – работаю всегда с полной отдачей.

Разъезжая по стране, я часто встречаюсь с народными хорами, фольклорными группами при клубах и Дворцах культуры. Как‑то в Сибири я познакомилась с самодеятельным семейным ансамблем народных инструментов, задавшимся целью возродить традиции старинного семейного музицирования. После таких встреч, как правило, привожу в Москву песни, стихи. Пусть и не сразу они входят в мой репертуар, но главное, чтобы была какая‑то основа для работы.

В первую мою поездку на Камчатку получила я песню местного композитора Мошарского «Жена моряка»; автор, между прочим, председатель Камчатского отделения Всероссийского хорового общества. Эта песня несколько лет продержалась в моем репертуаре, была записана на пластинку и даже включена в «гигант», вышедший в Японии.

Из Новосибирска «прилетела» ко мне «Перепелка» баяниста Н. Кудрина. Получилась она не сразу. Много раз бралась я за нее и столько же откладывала. Никак не могла «отомкнуть». Помог разобраться сам автор, который однажды проиграл ее так, что сразу стало ясно: это песня о радостной, озорной, веселой девчонке‑перепелке.

На разных широтах звучала другая моя песня – «Восемнадцать лет» композитора О. Гришина. Помните:

В жизни раз бывает восемнадцать лет…

Целый год пела ее в гастролях по стране, а потом повезла в Индию. Именно там эта песня имела особый успех. В чем же дело?

В Индии я не только выступала сама, но и много слушала. Видимо, невольно проникшись музыкальной стихией другого народа, я однажды спела заключительные строки песни «Восемнадцать лет» в замедленном темпе. Поначалу мне показалось: причина успеха в том, что этим я в какой‑то степени приблизила песню к индийскому слушателю, сделала ее более понятной для него.

Но дело, как разъяснил мне потом один индийский композитор, которому я пропела прежний вариант песни, было в другом. Изменив ритмический рисунок концовки, я вдруг, сама того не подозревая, обнажила в песне новые краски, которые обогатили ее, позволили акцентировать лирическое начало, свежесть ее музыкальной основы.

Я всегда вспоминаю этот пример, когда говорю о неисчерпаемых возможностях и богатстве русской песни, как старинной, так и современной.

В свое время для кинокартины «Прощайте, голуби!» Марк Фрадкин написал песню «Солдатская вдова». Ее как‑то не удавалось никому из певцов «раскусить», потому что в ней была своя «изюминка». Она и на меня вначале не произвела особого впечатления. Но все же, однажды услышанная, «Солдатская вдова» вызвала у меня глубокие раздумья. Наверное, даже прекрасные мелодии требуют своего «вызревания», когда внутренне идешь навстречу тому, чего ждала давно. Так случилось с этой замечательной песней – доброй собеседницей многих женщин, ставших вдовами в минувшую войну:

Шинели не носила,

Под пулями не шла,

Она лишь только мужа

Отчизне отдала…

Исполнитель, конечно, не может не проникнуться тем, о чем говорит песня, иначе даже при красивом голосе и внешности выпеваемые звуки будут как безжизненно опадающая листва, а сам певец превратится в бездумного и казенного передатчика чужих мыслей.

Мне приходилось не раз слышать в исполнении самодеятельных певиц «Оренбургский платок». Признаться, часто звучал он вроде бы гладко, но как‑то не волновал душу.

Эта песня – одна из самых моих любимых. Стихи ее принадлежат моему давнему другу – поэту Виктору Бокову. Он рассказывал мне, как, будучи в Оренбурге, пошел с композитором Григорием Пономаренко на базар купить для матери знаменитый оренбургский платок. Отправив с почты посылку с этим подарком в Москву, Виктор Федорович вернулся в гостиницу и за несколько минут написал эти теплые стихи.

Поэт нашел в них удивительно нежный символ любви к матери. «Оренбургский платок» – это лирическая новелла о том, как полная бесконечного уважения к матери дочь посылает ей подарок. Но у песни есть более глубокий, «второй» план – это рассказ о вечном долге перед матерью, родившей и воспитавшей нас, сделавшей полезными для общества, для других людей. Исполняя «Оренбургский платок», я как бы размышляю над судьбой этой старой женщины, прожившей, по‑видимому, нелегкую жизнь. Женщина‑мать всегда прекрасна, всегда достойна восхищения.

Этот гимн матери я пою беспрерывно десятилетия! Песня‑долгожительница в моем репертуаре звучит и под баяны, и под оркестры разные, и под ансамбль, и вообще без сопровождения, очаровывая сердца слушателей разных стран проникновенным русским лиризмом.

Вообще тема русской женщины манила меня.

К 1967 году мой творческий стаж составил уже без малого двадцать лет.

За этот срок в хоре имени Пятницкого, в хоре русской песни телевидения и радио и на эстраде я исполнила около семисот старинных народных и современных песен, в подавляющем большинстве посвященных русской женщине. Во многих из них российская история, нравы пропускались через ее восприятие: тут и труд, и быт, и свадьба, и разлука, и любовь… Так зародилась идея показать через песню путь тяжких испытаний и великих побед, выпавших на женскую долю. Композиция так и называлась – «Тебе, женщина». Когда я думаю о ней, мне вспоминаются неодобрительные высказывания некоторых, в общем‑то, доброжелательно настроенных ко мне поэтов и композиторов. Одни говорили: «Зачем это тебе надо? Поешь песни, получается – и слава богу. Многим и этого не дано». Им вторили другие: «Аплодисментов тебе стало не хватать? Честолюбие душу разъедает? Уж и стиль свой и репертуар нашла, что называется, «жилу» свою поймала. Изведешься только, намучаешься. Все тебе мало…»

Именно в последнем скептики оказались правы. Попали в самую точку. Мне действительно было «мало». Проехав без преувеличения всю страну (в среднем из тридцати дней в месяц я двадцать на гастролях), совершив к тому времени продолжительные поездки по США, Японии, Франции, Дании, Польше, Чехословакии, Болгарии, Финляндии и другим странам, я ощутила вдруг (а может, не вдруг, а естественно, закономерно!) творческую неудовлетворенность, потребность сказать моему слушателю и зрителю нечто более цельное, значительное и весомое на ту тему, которая, если отбросить случайные песни (а у кого из певцов их не бывает!), проходит красной нитью через все мои годы в искусстве.

Тему женских страданий «решали» в этой программе два известных плача (один из них акапельный): «Не по реченьке» и «Не бушуйте, ветры буйные». По контрасту с двумя плачами выделялась драматически заостренная «Матушка, что во поле пыльно». Для цементирования отдельных номеров в единую композицию были подобраны стихи Некрасова, Кольцова, Исаковского, Твардовского. С этой же целью композитор В. Захаров сочинил небольшую увертюру и музыкальные «прокладки» между песнями.

Три старинные песни я исполняла в русском сарафане и кокошнике. На балладу «Это – правда» выходила при слабом освещении в очень скромном черном платье без каких‑либо украшений, что было созвучно всему облику пожилой героини, вспоминающей трудно прожитые годы.

В программу я включила «Зелеными просторами» В. Захарова и «Женьку» Е. Жарковского. Эти две песни тоже «работали» на общую идею композиции. Песня «Идем, идем, веселые подруги» Исаака Дунаевского – бравурная, задорная, в ритме марша – заняла важное смысловое место в программе. Вошла в композицию и лирическая «Ох ты, сердце». Она стала в программе узловой. Вот когда и время вроде бы наступило для покоя, для лирики, для любви. Но песня еще не отзвучала, а в последние ее звуки ворвалась тревожная «Вставай, страна огромная», а затем более мягкая «На позицию девушка».

«Родина‑Мать зовет» – каждый раз, когда я исполняю песню Евгения Жарковского на проникновенные стихи Константина Ваншенкина «Женька», встает у меня перед глазами плакат Ираклия Тоидзе. Всегда волнует меня этот рассказ о простой сельской девушке, ушедшей в партизаны.

Война калечила женские судьбы. Мои героини гибли в смертельной схватке с врагом; проводив мужей на фронт, становились «изваянием разлук», «солдатками в двадцать лет». Так, обогатившись от соседства с другими песнями, в этой программе зажили новой жизнью много раз петые «Рязанские мадонны».

Кульминацией женской скорби и страданий, вызванных войной, стало «Ариозо матери» Анатолия Новикова. Когда впервые возникла идея включить эту песню в композицию, меня обуревали сомнения: справлюсь ли – ведь раньше эта вещь оставалась монополией главным образом оперных и филармонических певиц.

И опять на помощь пришел Анатолий Григорьевич. Он объяснил, что песня написана на сугубо народной основе, в ней явственно прослушиваются народные интонации.

Однажды композитор Щедрин в антракте подошел ко мне, взял под руку и бросил шутливо, как бы невзначай:

– Ну, Зыкина, в аферу со мной пойдешь? Крупная авантюра намечается…

Добавил, что в «авантюру» пускается не один – с поэтом Андреем Вознесенским и дирижером Геннадием Рождественским. И название новому сочинению придумал мудреное: «Поэтория» для женского голоса, поэта, хора и симфонического оркестра.

– Под монастырь не подведете? – поинтересовалась я.

– Не бойся! Вот тебе клавир, через недельку потолкуем.

Через неделю я сама разыскала Щедрина.

– Нет, мне не подойдет. Невозможно это спеть: целых две октавы и все время – вверх, вниз и опять вверх, продохнуть некогда.

На Щедрина мои сомнения, как видно, не произвели никакого впечатления, потому что, не говоря ни слова, он усадил меня к роялю.

– Смотри, у тебя же есть такая нота – вот это верхнее «ре»… – И в самом деле, напомнил мне «ре» из «Ивушки».

– А эту, низкую, я слышал у тебя в песне «Течет Волга» еще там, в Ташкенте, – не отступал Щедрин. – Ты ведь еще ниже взять можешь.

– Все равно не потяну. Не смогу…

– Не сможешь? – вдруг рассердился он. – Знаешь что, вот садись и учи!

Те часы, что я прозанималась с ним, были для меня трудной школой, а пролетели они незаметно – с такой радостью я его слушала.

Щедрин уверял, что особых сложностей в «Поэтории» нет. Просто мой вокализ вторит поэту: характер партии – народный, интонация – тоже…

Начались репетиционные будни в Большом зале консерватории. Вокруг сразу сложилась благожелательная обстановка. Я вышла на сцену, музыканты застучали смычками по пюпитрам – традиционный знак приветствия. Мне стало легче, и я, исполнительница русских народных песен, дерзнувшая выйти на подмостки этого «академического» зала, уже не чувствовала себя здесь чужой.

Зная мои вокальные возможности, Щедрин настойчиво просил большей исполнительской свободы, личностного отношения к зашифрованной нотной строчке – и это придало мне уверенности в работе над очень сложной в техническом отношении вокальной партией «Поэтории».

Великолепный знаток тембровых особенностей музыкальных инструментов, Щедрин проявил себя как истинный первооткрыватель.

Только интуиция большого мастера могла подсказать сочетание женского народного плача с… дребезжащим «всхлипыванием» клавесина, создающее неповторимый вокально‑инструментальный эффект.

…Пришел наконец после немалых трудностей – не сразу и не все приняли «Поэторию» Щедрина – день премьеры этого выдающегося новаторского произведения.

Напряженную тишину ожидания разорвал одинокий и печальный звук альтовой флейты, и моя партия… стала главной темой всего сочинения. Голос Родины, голос памяти получил свое полнокровное выражение в этом скорбном, глубоко национальном плаче, которому так созвучны слова Виссариона Белинского о том, что в русских мелодиях есть «грусть души крепкой, мощной, несокрушимой».

Людская боль, человеческая солидарность, Родина как твердая опора в жизни каждого человека – вот основные темы «Поэтории», которая ознаменовала качественно новый этап в моей творческой биографии.

Удивителен склад таланта Щедрина. За всем, что он создает, ощущается современный человек с полнокровным восприятием жизни, острым взглядом, тонкой и быстрой реакцией на явления окружающего мира. И в то же время это музыкант, искусство которого уходит своими корнями в народную почву, в фольклор давний и современный. При этом народность его таланта естественна и органична, хотя ему вовсе не обязательно обращаться к тематическим заимствованиям, создает ли он балет или оперу, симфонию или фортепианный концерт, ораторию или прелюдию, фугу или концерт для оркестра. Уже по «Озорным частушкам», небольшой пьесе для оркестра, пронизанной искрометной изобретательностью и виртуозностью, я поняла, что его постоянно ищущая натура неисчерпаема, а живое оригинальное искусство способно найти новые краски в сфере народно‑бытовой интонации, образной выразительности. Подобная мысль, правда, родилась еще раньше, когда я впервые услышала фортепианные сонаты, оперу «Не только любовь», а «Озорные частушки» лишь укрепили ее.

И все же, когда меня спрашивают о Щедрине, я всегда говорю: это главным образом классик, и классик современный. Многим может показаться, что с точки зрения стилистики некоторые произведения его кажутся совершенно полярными. «Мертвые души» и «Не только любовь», «Чайка» и «Конек‑Горбунок», «Полифоническая тетрадь» и «Озорные частушки»… Но такого многообразия палитры способен добиться именно художник‑классик. Только ему доступна свобода владения всем комплексом средств создания музыкального произведения, будь то крупная форма или небольшая пьеса. Отсюда – масштабность и насыщенность творчества, его глубина.

Примечательно еще вот что: какой бы жанр ни избрал композитор, какие бы темы ни затрагивал, они всегда созвучны времени. Казалось бы, как можно через музыку раскрыть суть психологии героев, скажем «Анны Карениной», всю сложность их взаимоотношений? Не кощунственна ли такая затея, не слишком ли дерзка? Но риск всегда был и остается отличительной чертой натуры Щедрина. «Рисковый человек» – слышала я часто о композиторе из уст его друзей. И вот оказывается, что человеческие чувства и внутренний мир героев произведения Льва Толстого могут благодаря музыке стать понятными и близкими моим современникам.

Однажды, раскрыв газету с рецензией на новую работу Щедрина, я прочла, что автор музыки для характеристики взаимоотношений героев обращается к творчеству Чайковского. Может быть, это и так, потому что без традиций, сложившихся в русской классике, обойтись невозможно. Да и сам Щедрин во вступительном слове к либретто «Анны Карениной» писал, что, выбирая путь для музыкального решения спектакля, «склонялся к мысли обратиться к партитурам композитора, чье творчество было ближе всего Толстому». Академик Б. Асафьев считал, что «среди русских музыкантов XIX века самый гротесковый – Чайковский». Мне думается, в музыке Щедрина – композитора XX века – элементов гротескового реализма, колорита и экспрессивности не меньше.

В жизнь Щедрина‑композитора фольклор вошел органично, без назидательности и насилия.

– Я абсолютно убежден в том, – заметил композитор на одной из встреч, – что фольклор способен лучше, чем что бы то ни было, передать историю народа, истинную суть его культуры. Он помогает глубже понять с какой‑то особенной, я бы сказал, обнаженной остротой самые кульминационные моменты жизни народа, добраться до вершин сознания, психологии, духа. Еще в консерватории, прослушивая лекции по народному творчеству, которые влекли меня всем сердцем, я понял, что русская песня, мелодия – живительный источник музыкальной речи.

Великую мощь, созидательную силу искусства композитор направил в русло служения людям, прекрасно понимая, сколь многое способно пробудить оно в душе человека. Мне вспоминается рассказ замечательного французского художника Фернана Леже, который однажды привел Щедрин в подтверждение этой мысли. На одном из людных перекрестков Парижа художник обратил внимание на человека, просящего подаяние. На груди его висела табличка: «Слепой от рождения». Леже захотел помочь ему. И вместо таблички нарисовал плакатик: «Розы зацветут, а я не увижу». Плакатик этот сразу привлек внимание прохожих. Пример маленький, но он убедительно свидетельствует об эмоциональной силе искусства.

О музыке Родиона Щедрина уже написано немало книг и статей, она по праву считается одним из значительных явлений художественной культуры нашего времени. Во время гастролей в разных странах и при встречах с коллегами я не раз убеждалась, что Щедрин – один из наиболее часто исполняемых композиторов послевоенного поколения. Это и не удивительно – зарубежных слушателей привлекает в его сочинениях прежде всего их современность, а музыканты‑профессионалы видят в творчестве Щедрина одухотворенность и гуманистичность, великолепный пример сочетания смелого новаторства и верности традициям. Не случайно, наверное, в 1976 году Баварская академия изящных искусств избрала его своим членом‑корреспондентом. Он – почетный член Американского общества Листа, Международного музыкального совета, непременный участник крупнейших международных музыкальных форумов. Премьеры его произведений всегда проходят с ослепительным блеском, будь то «Старинная музыка российских цирков» в сопровождении Чикагского оркестра, Четвертый фортепианный концерт в Кеннеди‑центре с Мстиславом Ростроповичем и Николаем Петровым или хоровая литургия «Запечатленный ангел» в Сан‑Франциско. Сегодня композитор обосновался в Мюнхене. Отсюда он отправляется в страны Старого и Нового Света, чтобы в очередной раз восхитить слушателей своим немеркнущим талантом. «Блестящий, Богом, музами музыки помеченный человек, неотразимо обаятельный, источающий вокруг себя радиацию. Человек редкостной щедрости», – так говорит о муже Майя Плисецкая. Я полностью согласна с ней.

Вспоминая замечательных людей, сопричастных моей жизни в песне, не могу не сказать доброго слова о народном артисте России, ныне покойном, художественном руководителе и дирижере Государственного оркестра народных инструментов имени Осипова Викторе Дубровском.

Получив консерваторское образование, Дубровский пришел в оркестр, когда тот переживал далеко не лучшие свои дни. Большой энтузиаст народной музыки, Дубровский старался передать эту увлеченность оркестрантам, пробудить в них гордость за популяризацию народной музыки и песни. Под его руководством коллектив, опираясь на многолетние андреевские традиции, вырос и добился международного признания. Я делила успех с нашим коллективом в США, Канаде, Англии, ФРГ, Австралии, Новой Зеландии, Японии…

Работать с оркестром, когда за пультом стоял Виктор Дубровский, было непросто, но всегда интересно. К нему на репетицию нельзя явиться «не в форме», не в настроении. Убежденный в единственно правильной трактовке произведения, он как бы исподволь умел доказать свою точку зрения, не навязать, нет, увлечь своим пониманием смыслового и музыкального содержания песни. И тогда, отбросив «домашние заготовки», еще раз невольно убеждаешься в его правоте. Тонко чувствуя музыку, он превращал оркестр во вдохновенного единомышленника, помогая солисту добиться стопроцентного «попадания» в сердца слушателей. Какая радость и возбуждение переполняли меня на премьере в Кремлевском дворце композиции «Тебе, женщина!». А ведь всего за месяц до нее, когда начались репетиции с оркестром, на душе у меня было очень неспокойно. На черновом этапе многое не ладилось. Сама я день и ночь зубрила тексты песен, а программа никак не выстраивалась. Вмешался Дубровский и наглядно показал, что дело мастера боится. В считаные дни Виктор Павлович «собрал» весь оркестр, и песни «заиграли», обрели дыхание и легко полетели в зал.

Заметный след в моих творческих поисках оставила работа с оркестром народных инструментов под управлением Владимира Федосеева. Когда‑то Володя Федосеев был у нас в оркестре радио баянистом. И как приятно, что некоторое время спустя он взял в руки дирижерскую палочку. Теперь он знаменитый дирижер, руководитель Большого симфонического оркестра имени Чайковского в Москве и престижного Венского симфонического оркестра. Его трактовка ряда произведений, например Первой симфонии Калинникова и «Ивана Грозного» Прокофьева, вызывает уважение к отечественной культуре.

Федосеевский оркестр запоминается своим легким, прозрачным, неповторимым звучанием; его тщательно «выписанные» музыкальные «акварели» во время гастролей оркестра в Мадриде восхищенная публика слушала стоя.