Проблема Сократа. Сумерки идолов или как философствуют молотом

Фридрих Ницше

Сумерки идолов или как философствуют молотом

Предисловие

Сохранять азарт в тёмном и непомерно ответственном деле не малый фокус; и всё же, что ещё может пригодиться тут больше, чем азарт? Ни одна вещь не удастся, если в ней не принимает участия задор. Только излишек силы служит доказательством силы. — Переоценка всех ценностей, этот вопросительный знак, столь чёрный, столь чудовищный, что он бросает тень на того, кто его ставит, — такая роковая задача вынуждает каждое мгновение выбегать на солнце, стряхивать с себя тяжёлую, ставшую слишком тяжёлой серьёзность. Тут хорошо всякое средство, тут всякий «случай» — счастливый случай. Прежде всего война. Война всегда была великой находкой всех сокровенных, ставших слишком глубокими умов; даже в полученных ранениях заключена целебная сила. Издавна моей любимой поговоркой было изречение, происхождение которого я утаю от учёного любопытства:

increscunt animi, virescit volnere virtus.[1]^{1}

Другое лечение, в некоторых случаях для меня более желательное — это прислушиваться к идолам... В мире больше идолов, чем реальностей: это мой «злой взгляд» на этот мир, а ещё — моё «злое ухо»... Задавать здесь вопросы молотком, чтобы, возможно, услышать в ответ тот самый гулкий полый звук, говорящий о вздутии, — какой это восторг для человека, который ещё и за ушами имеет уши, — для меня, старого психолога и крысолова, перед которым должно зазвучать именно то, что хотело бы отсиживаться в тиши...

Также и настоящее сочинение — об этом говорит заглавие — есть прежде всего отдых, солнечное пятно, увиливание в праздность, досуг психолога. Быть может, также и новая война? И мы будем припадать ухом к новым идолам?.. Это маленькое сочинение — великое объявление войны; что же касается простукивания идолов, то на сей раз это не временные, а вечные идолы, к которым здесь прикасаются молотком, как камертоном, — и нет на свете более старых, более уверенных, более надутых идолов... И более полых... Это не препятствует тому, что в них больше всего верят; да и называют их, особенно тех, кто поважнее, отнюдь не идолами...

Турин, 30 сентября 1888 г.,

в день, когда была окончена первая книга

Переоценки всех ценностей

Фридрих Ницше

Изречения и стрелы^{2}

Праздность есть мать всякой психологии. Как? Разве психология — порок?^{3}

И самый отважный из нас очень редко обладает отвагой к тому, что он собственно знает...

Чтобы жить в одиночестве, надо быть зверем или богом, говорит Аристотель.^{4} Тут не учтён третий случай: надо быть и тем и другим — философом...

«Всякая истина проста».^{5} — Разве это не усложнённая ложь?

Я хочу раз навсегда не знать многого. — Мудрость полагает границы также и познанию.

В своём диком естестве лучше всего отдыхаешь от своей неестественности, своей духовности...

Как? разве человек только ошибка Бога? Или Бог только ошибка человека?^{6}

Из боевой школы жизни. — Что не убивает меня, то делает меня сильнее.

Помогай себе сам: тогда поможет тебе и каждый. Принцип любви к ближнему.

Не проявлять трусости по отношению к своим поступкам! Не отворачиваться от них! — Угрызения совести неприличны.

Может ли осёл быть трагичным? — Когда гибнешь под тяжестью, которую не можешь ни нести, ни сбросить?.. Случай философа.^{7}

Если имеешь своё «почему» жизни, то поладишь почти со всяким «как». — Человек не стремится к счастью; к нему стремится только англичанин.

Мужчина создал женщину — но из чего? Из ребра своего бога — своего «идеала»...^{8}

Что? Ты ищешь? Ты хотел бы удесятерить, увеличить себя во сто раз? Ты ищешь приверженцев? — Ищи нулей!^{9}

Посмертных людей — меня, например, — понимают хуже, чем современных, но лучше слушают. Говоря точнее: мы никогда не будем поняты — и отсюда наш авторитет...^{10}

Между женщинами. — «Истина? О, вы не знаете истины! Разве она не покушение на все наши pudeurs[2]?»

Вот художник, каких я люблю, скромный в своих потребностях: он хочет собственно только двух вещей, своего хлеба и своего искусства, — panem et Circen [3]^{11}...

Кто не умеет вкладывать в вещи свою волю, тот по крайней мере вкладывает в них смысл: т. е. он полагает, что воля в них уже есть (принцип «веры»).

Как? вы выбрали добродетель и возвышенные чувства, и одновременно поглядываете с завистью на барыши людей бесцеремонных? — Но ведь, выбрав добродетель, отказываются этим от «барышей»... (на входную дверь антисемиту).

Совершенная женщина занимается литературой так же, как совершает маленький грех: для пробы, мимоходом, оглядываясь, замечает ли это кто-нибудь, и чтобы это кто-нибудь заметил...^{12}

Попадать в отчаянные положения, где ты просто не имеешь права на мнимые добродетели, где ты, скорее, как канатный плясун на своём канате: сорвёшься с него, устоишь на нём, или пройдёшь по нему до конца...^{13}

«У злых людей нет песен».^{14} — Отчего же у русских есть песни?

«Немецкий ум»: уже восемнадцать лет^{15} contradictio in adjecto[4].

Ища начал, делаешься раком. Историк смотрит вспять; в конце концов он и верит тоже вспять.

Чувство удовлетворения предохраняет даже от простуды. Простуживалась ли хоть одна женщина, умеющая хорошо одеваться? — Я имею в виду те случаи, когда она была едва одета.

Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности.

Женщину считают глубокой. Почему? Потому что у неё никогда не дойдёшь до дна. Женщина даже и не мелка.^{16}

Если у женщины мужские добродетели, то от неё впору бежать; если же у неё нет мужских добродетелей, то она убежит сама.

«Как же прежде кусалась совесть! Какие хорошие зубы у неё были! — А теперь... И в чём тут дело?» — Вопрос для зубного врача.^{17}

Люди редко ограничиваются одним опрометчивым поступком. Совершая первый такой поступок, всегда делают чересчур много. Именно поэтому обычно решаются на второй опрометчивый шаг — и на сей раз делают слишком мало...

Червяк, на которого наступили, начинает извиваться. Это благоразумно. Он уменьшает этим вероятность, что на него наступят снова. На языке морали: смирение.

Есть ненависть ко лжи и притворству, порождённая щепетильностью в вопросах чести; есть такая же ненависть, порождённая трусостью, поскольку ложь запрещена божественной заповедью. Слишком труслив, чтобы лгать...

Как мало нужно для счастья!^{18} Звук волынки. — Без музыки жизнь была бы заблуждением.^{19} Немец представляет себе даже Бога распевающим песни.^{20}

On ne peut penser et ecrire qu’assis[5]^{21} (Г.Флобер). — Вот я и поймал тебя, нигилист! Усидчивость есть как раз грех против духа святого. Только выхоженные мысли имеют ценность.

Бывают случаи, когда мы уподобляемся лошадям, мы, психологи, и впадаем в беспокойство: мы видим перед собой нашу собственную колеблющуюся тень. Чтобы вообще видеть, психолог должен не обращать внимания на себя.

Наносим ли мы, имморалисты, ущерб добродетели? — Столь же мало, как анархисты — государям: с тех пор, как в них начали стрелять, они снова крепко засели в своих тронах. Мораль: нужно стрелять в мораль. ^{22}

Ты спешишь впереди? — Как пастух? Или как исключение? Возможен ещё и третий случай: беглец... Это первый вопрос совести.^{23}

Ты настоящий? Или только актёр? Выступаешь ли ты вместо чего-то или ты и есть то, что должно выступить на свет? — В конце концов ты ведь можешь оказаться всего-навсего копией актёра... Это второй вопрос совести.^{24}

Говорит разочарованный. — Я искал великих людей, а находил всего лишь обезьян их идеала.

Ты из тех, кто только смотрит? Или кто участвует? Или кто не обращает внимания, идёт своей дорогой?.. Это третий вопрос совести.^{25}

Ты хочешь сопутствовать? Или предшествовать? Или идти сам по себе?.. Надо знать, чего хочешь и хочешь ли. Это четвёртый вопрос совести.^{26}

Для меня это были ступени, я поднялся выше их, для этого мне нужно было по ним пройти. А они-то воображали, будто я хотел усесться на них отдыхать...

Что с того, что правым остаюсь я! Я слишком прав. — А кто нынче хорошо смеётся, тот посмеётся и последним.

Формула моего счастья: Да, Нет, прямая линия, цель...^{27}

Проблема Сократа

О жизни мудрейшие люди всех времён судили одинаково: она никуда не годится... Всегда и всюду из их уст слышали один и тот же вздох — вздох, полный сомнений, полный тоски, усталости от жизни, противостояния жизни. Даже Сократ сказал, умирая: «Жить — это значит быть долго больным: я должен исцелителю Асклепию петуха».^{28} Даже Сократу она надоела. — Что это доказывает? На что это указывает? — В прежние времена сказали бы (— о, это говорили, и довольно громко, и прежде всех наши пессимисты!): «В этом наверняка должна быть какая-то правда! Consensus sapientium[6]доказывает истину». — Будем ли мы и нынче так говорить? Вправе ли мы? «Здесь наверняка должна быть какая-то болезнь», ответим мы: эти мудрейшие всех времён, надо бы сперва взглянуть на них поближе!^{29} Быть может, все они уже не твёрдо стояли на ногах? Были утомлёнными? Пошатывающимися? Декадентами? Не появляется ли, быть может, мудрость на земле, как ворон, которого вдохновляет малейший запах падали?..

Мне самому эта непочтительность, что великие мудрецы суть упадочные типы, впервые пришла в голову при рассмотрении именно того случая, где ей сильнее всего противостоит учёный и неучёный предрассудок: я опознал Сократа и Платона как симптомы упадка, как орудия греческого разложения, как псевдогреков, как антигреков («Рождение трагедии», 1872). Упомянутый выше consensus sapientium — я понимал это всё яснее — менее всего доказывает их правоту в том, в чём они совпадали: он доказывает скорее, что сами они, эти мудрейшие, кое в чём совпадали физиологически, раз они относились — вынуждены были относиться — в равной мере отрицательно к жизни. Оценки, суждения о ценности жизни, за или против, в конечном счёте никогда не бывают истинными: они представляют ценность лишь как симптомы, они принимаются в соображение лишь как симптомы, — сами по себе такие суждения являются глупостями. Нужно непременно поставить своей целью и постараться уловить ту удивительную finesse[7], что ценность жизни не может быть установлена. Её не может установить живущий, поскольку он является стороной и даже объектом спора, а не судьёю. Её не может установить умерший, по другой причине. — Поэтому если философ видит в ценности жизни проблему, это с его стороны даже возражение самого себя, вопросительный знак к собственной мудрости, отсутствие мудрости. — Как? а все эти великие мудрецы — оказывается, они были не только décadents, оказывается, они даже и не были мудрыми? — Но я возвращаюсь к проблеме Сократа.

Сократ по своему происхождению принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью. Известно, и даже можно до сих пор увидеть, насколько он был уродлив. Но уродство, само по себе дающее повод к возражению, служит у греков почти опровержением. Был ли Сократ вообще греком? Уродство достаточно часто является результатом скрещивания, развития, которое было замедлено скрещиванием. В другом случае оно является нисходящим развитием. Антропологи из среды криминалистов говорят нам, что типичный преступник уродлив: monstrum in fronte, monstrum in animo[8]. Но преступник есть décadent. Был ли Сократ типичным преступником? — По крайней мере этому не противоречит то знаменитое суждение физиономиста, которое друзьям Сократа показалось таким обидным. Один иностранец, умевший разбираться в лицах, проходя через Афины, сказал Сократу в лицо, что он monstrum, — что он таит в себе все дурные пороки и вожделения. И Сократ ответил только: «Вы знаете меня, мой господин!»^{30}

На décadence указывает у Сократа не только признанная разнузданность и анархия в инстинктах; на это указывает также перепроизводство^{31} логического и характерная для Сократа злоба рахитика. Не забудем и о тех слуховых галлюцинациях, которые были истолкованы на религиозный лад, как «демоний Сократа»^{32}. Всё в нём преувеличено, buffo[9], карикатура, всё вместе с тем затаённо, себе на уме, подземно. — Я пытаюсь постичь, из какой идиосинкразии проистекает сократовское уравнение: разум = добродетель = счастье — это причудливейшее из всех существующих уравнений, которое особенно претит всем инстинктам древних эллинов.

С Сократа греческий вкус меняется в пользу диалектики; что же там, собственно, происходило? Прежде всего ею оказался побеждён аристократический вкус; вместе с диалектикой наверх всплывает чернь. До Сократа в хорошем обществе чурались диалектических манер: они считались дурными манерами, они компрометировали. Молодёжь предостерегали от них. Также не доверяли всему этому выкладыванию доводов. Приличные вещи, как и приличные люди, не таскают своих доводов так вот в руках. Неприлично показывать всю пятерню. То, что сперва ещё должно себя доказать, стоит немногого. Всюду, где авторитет относится ещё к числу хороших обычаев, где не «обосновывают», а приказывают, диалектик оказывается чем-то вроде паяца: над ним смеются, его не принимают всерьёз. — Сократ был паяцем, заставившим принять себя всерьёз: что же тут, собственно, произошло?

Диалектику выбирают лишь тогда, когда нет никакого другого средства. Известно, что ею возбуждаешь недоверие, что она мало убеждает. Ничто так легко не изглаживается, как эффект, произведённый диалектиком: это доказывает опыт любого собрания, где произносятся речи. Она может быть лишь средством вынужденной защиты в руках людей, не имеющих никакого иного оружия. Должно быть, приходилось завоёвывать своё право: ни на что, кроме этого, она не годилась. Поэтому диалектиками были евреи; Рейнеке-Лис был им; как? и Сократ тоже им был?

Что такое ирония Сократа? Выражение протеста? Ресентимент черни? Не наслаждается ли он, как угнетённый, своей собственной свирепостью, вонзая, как нож, свои силлогизмы? Мстит ли он знатным, которых очаровывает? — Если ты диалектик, то у тебя в руках беспощадное орудие, им можно тиранить; побеждая, ты ещё и компрометируешь. Диалектик вынуждает своего противника доказывать, что тот не идиот: он приводит в бешенство и вместе с тем делает беспомощным. Диалектик депотенцирует интеллект своего противника. — Как? разве диалектика у Сократа является только формой мести?

Я дал понять, чем мог отталкивать Сократ, — но теперь тем более надо объяснить, чем он привлекал. — Во-первых, тем, что изобрёл новый вид агона[10], что был для знатных афинских кругов первым наставником на этом поприще. Он привлекал, будя агональный инстинкт эллинов, — он привнёс свой вариант в состязание между молодыми мужчинами и юношами. Сократ был ещё и великим эротиком.

Но Сократ угадал ещё больше. Он видел кое-что за спиной своих знатных афинян; он понимал, что его случай, его идиосинкразия уже не была исключительным случаем. Такое же вырождение подготовлялось всюду в тиши: старым Афинам приходил конец. — И Сократ понимал, что все нуждаются в нём — в его средствах, в его врачевании, в его личной сноровке самосохранения. Повсюду инстинкты находились в анархии; каждый был в пяти шагах от эксцесса: monstrum in animo был всеобщей опасностью. «Инстинкты хотят стать тираном; нужно изобрести противотирана, который был бы сильнее»... Когда упомянутый физиономист открыл Сократу, кто он такой, назвав его вертепом всех дурных похотей, великий насмешник обронил ещё одно словечко, дающее ключ к нему. «Это правда, — сказал он, — но над всеми ними я стал господином». Как сделался Сократ господином над собой? — Его случай был в сущности лишь крайним случаем, лишь самым бросающимся в глаза из того, что тогда начинало делаться всеобщим бедствием: что никто уже не был господином над собою, что инстинкты обратились друг против друга. Он притягивал, как этой крайний случай, — его внушающее страх уродство говорило в его пользу каждому глазу: он притягивал, само собою разумеется, ещё сильнее как ответ, как решение, как кажущееся врачевание этого случая.

Коль скоро из разума понадобилось делать тирана, как это сделал Сократ, то должна была существовать немалая угроза того, что таким тираном сделается нечто иное. В разумности тогда угадали спасительницу; ни Сократ, ни его «больные» не были вольны быть разумными — это было de rigueur[11], это было их последнее средство. Фанатизм, с которым все греческие помыслы набрасываются на разумность, выдаёт бедственное положение: находились в опасности, был только один выбор: или погибнуть, или — быть абсурдно-разумными... Морализм греческих философов, начиная с Платона, обусловлен патологически, равно как и их оценка диалектики. Разум = добродетель = счастье — это просто означает: надо подражать Сократу и возжечь против тёмных вожделений раз и навсегда дневной свет — дневной свет разума. Надо быть благоразумным, ясным, светлым во что бы то ни стало: каждая уступка инстинктам, бессознательному ведёт вниз...

Я дал понять, чем очаровывал Сократ: казалось, что он врач, спаситель. Нужно ли указывать ещё на заблуждение, заложенное в его вере в «разумность любой ценой»? — Это самообман со стороны философов и моралистов, будто они уже тем выходят из décadence, что объявляют ему войну. Выйти из него — выше их сил: то, что они выбирают как средство, как спасение, само опять-таки является выражением décadence — они меняют его выражение, они не устраняют его самого. Сократ был недоразумением; вся исправительная мораль, также и христианская, была недоразумением... Самый яркий дневной свет, разумность во что бы то ни стало, ясная, холодная, осторожная, сознательная, без инстинкта, сопротивляющаяся инстинктам жизнь сама была лишь болезнью, иной болезнью — а вовсе не возвращением к «добродетели», к «здоровью», к счастью... Быть вынужденным побеждать инстинкты — вот формула для décadence; но пока жизнь восходит, счастье равно инстинкту.

Понял ли он это сам, этот умнейший из всех перехитривших самих себя?[12]Не сказал ли он это себе под конец мудростью своей отваги к смерти?.. Сократ хотел умереть: не Афины ему, а он себе дал чашу с ядом, он вынудил Афины дать эту чашу... «Сократ не врач, — тихо сказал он себе, — одна смерть здесь врач... Сократ сам был долго всего лишь больным...»