Предыстория книги

«Шарлотта Маркхэм» обрела бытие во сне – в буквальном смысле этого слова. Мизансцена была проста: гувернантка‑англичанка и двое ее малолетних воспитанников стояли на обочине грунтовой дороги, сверяясь с самодельной картой. Они совещались, идти ли им в лес, что начинался чуть дальше, и я знал, как знаешь обычно во сне, что под сенью деревьев их ждет что‑то ужасное. Помню, мне было страшно интересно, а куда это они направляются. На следующее утро я набросал первый черновик будущей главы 4. Я еще подшлифовал эту сцену, но на самом‑то деле она так и не обрела определенной формы до тех пор, пока моя мать не умерла от рака в возрасте сорока четырех лет.

Я был единственным членом семьи, кто не находился рядом с нею в момент ее смерти – главным образом в силу тех же самых причин, на которые ссылается Пол в моем романе. Ее тело кремировали раньше, чем я вернулся домой, и для меня вышло так, что вчера она была жива, а сегодня взяла и исчезла. Наверное, я так вполне и не примирился с ее смертью, а ощущение незавершенности играет с воображением странные шутки.

На протяжении следующих нескольких лет мама снилась мне каждую ночь, и хотя во сне мы оба признавали, что она вроде как считается мертвой, мы по‑прежнему поддерживали некое подобие отношений. Иногда она рассказывала мне, что спаслась от Смерти, что ее болезнь была всего лишь ошибкой, нелепым недоразумением. Порою мы продолжали былые споры, да с таким жаром, что я просыпался, весь дрожа. А иногда мы просто сидели в комнате и обсуждали наши проблемы. Возможность воссоединиться с нею таким способом несказанно меня завораживала, и я понял, что дети из моего предыдущего сна тоже ищут возможности восстановить общение с утраченной матерью.

Сейчас самому не верится, но тогда мне понадобилось набросать не один черновик, чтобы наконец понять: я пишу о себе всякий раз, как речь заходит о семействе Дэрроу. Я знал, что пишу под влиянием смерти матери, но чем больше я углублялся в редактуру, тем больше приходил к пониманию, что сам не знаю, почему я это пишу. Я чего‑то искал: искал причину того, что меня по‑прежнему одолевают воспоминания о матери.

За два месяца до смерти она написала письма каждому из членов нашей семьи, дабы высказать все то, что не могла облечь в слова не расплакавшись. Я прочел свое письмо один‑единственный раз за несколько недель, предшествующих ее смерти, когда недуг уже лишил ее и зрения, и дара речи и уничтожал последние черты любимой нами женщины. О ее послании я не вспоминал вплоть до прошлого декабря, когда дорабатывал финальный вариант романа.

Мне все никак не удавалось отыскать эмоциональное ядро моей истории. В доме моего отца, на рождественских каникулах, я сидел перед экраном лэптопа, таращился на текст – и тут мне пришло в голову спросить у отца про письма. На миг он ушел в себя, но затем покивал и сказал, что поищет, куда он их спрятал. Прошло несколько дней; я снова обратился к отцу. Он пообещал, что непременно займется этим до моего возвращения в Нью‑Йорк. Надо просто извлечь их из стенного шкафа: письма хранятся там в сейфе; никто к ним не притрагивался и не читал их со времен, предшествующих смерти автора. В день моего отъезда отец разбудил меня поутру и вручил мне маленький черный невзрачный блокнот.

Столько лет мне снились воображаемые беседы, а теперь у меня в руках оказались ее собственные слова. Если я скажу, что не на шутку разволновался, – это прозвучит ужасно, но и всех чувств моих не выразит. Я прочел это письмо один‑единственный раз, много лет назад, но в ту пору я был совершенно убит горем и почти не помнил, что она мне написала. Это могло оказаться что угодно: сжатая, фрагментарная компиляция наших отношений с мамой, меньше трех сотен слов, нацарапанных ее собственной рукой, объяснение снам, интерпретация книги. Вот что я прочел:

Моему сыну Майклу.

Мне просто хотелось сказать тебе, как я люблю тебя и как тобою горжусь. Ты – мой малыш, моя зеница ока, всегда такой улыбчивый. Помню, как у тебя резались зубки и ты обслюнявил мне все плечо. Мне было так приятно, пока ты меня не укусил…

Ты такая творческая натура. Главные роли во всех пьесах, и т. д. Твои сочинения, хоть мне ты ничего не даешь почитать. Учителя наперебой твердили, какой ты талантливый.

Я думаю, ты далеко пойдешь. Ты хорош собой (красавец!), способный, умница – и такой целеустремленный. Ты наша радость, самый лучший мальчик на свете. Ты так любил, прижавшись ко мне, смотреть телевизор. Ты так любил читать с папой по ночам. Когда ты поступил в колледж, было ужасно тяжело. Я даже имя твое не могла произнести, не расплакавшись. Теперь тебе 22, и я знаю, дома ты жить больше не будешь, и это нормально. Но мне все равно грустно, когда ты уезжаешь.

Мы с папой жалеем, что так мало помогали тебе с учебой. Меня это страшно огорчает. Но денег у нас не было; неудачно мы все спланировали. Мне очень стыдно. Но ты работал и учился, привыкая к независимости; это очень хорошо. То же самое мои родители сделали для меня. Мне кажется, ты отлично приспособлен к жизни.

Я люблю тебя всем сердцем – и всегда буду любить. Вспоминай обо мне. Будь счастлив в жизни. Помни обо всем хорошем, что мы делали вместе в кругу семьи. Ты мой Друган. Ты мой сын, и я люблю тебя.

Мама

Я сам себе удивлялся: я улыбался, а не плакал. Это был ее голос, самый настоящий – во сне такого не услышишь. И однако ж, в ее последних воспоминаниях мне навеки двадцать два, и я по‑прежнему злюсь, что не смог поступить в престижный частный университет, а ведь баснословный долг меня непременно раздавил бы в лепешку! Говорят, те, кого мы любим, не покидают нас и после смерти. Но, читая мамино письмо, я осознал, что да, ушедшие остаются с нами, а вот нам с ними остаться никак не возможно.

Месяц спустя я снова увиделся с отцом на свадьбе двоюродного брата. Мы выпили вина. Я поблагодарил его за то, что он отыскал письма. Я знал, как ему было больно, но и отец знал, как мне важно отыскать способ восстановить связь с мамой. Он вздохнул, неловко помялся и наконец признался: есть нечто такое, что он утаил в секрете от меня и сестер. В последние недели перед смертью у мамы в спальне стоял кассетный магнитофон. Врачи считали, ей будет небесполезно записать свои мысли. Никто, кроме отца, об этом не знал, а он так и не смог заставить себя прослушать кассету. Может, она вообще пуста, а может, мама наговаривала на нее часами. Отец корил себя за то, что так ничего мне и не сказал. Я обнял его за плечи. И больше мы об этих записях не упоминали.

Две недели спустя в мою квартиру доставили посылку с серебристым портативным магнитофоном. Я выдернул его из коробки, вставил батарейки, опасливо водрузил на стол в моей комнате. Уселся, скрестив ноги, на диван и нажал на кнопку «Play».

«Привет, родные! Сейчас четверг, около одиннадцати, хочу рассказать вам, как день прошел… Мне гораздо лучше». Голос ее сорвался, и следующие несколько слов прозвучали неразборчиво: она боролась со слезами. Она казалась усталой и сонной, и голос ее звучал выше, чем мне запомнилось. Она рассказывала, кто заходил ее навестить, что она ела в течение дня, куда собиралась. И, наконец, она обратилась к каждому из членов семьи по отдельности, так же как и в письмах.

«Майкл, за что бы ты ни взялся, тебе все удается. Ты – такой умница! Вечно все откладываешь в долгий ящик, и здесь ты не прав, но на самом‑то деле ты очень талантливый мальчуган – или следует сказать мужчина. Так держать! И не будь таким канительщиком, Друган. Дело надо делать сразу же, без лишних проволочек. Как с этой твоей летней школой, тебе ведь непросто приходится, потому что я болею, а ты вынужден и работать, и учиться. Тяжело тебе, я знаю. Мне так жаль, что мы не смогли помочь тебе с учебой, но… в общем, так бывает. Мы просим прощения. Просто по деньгам никак не получалось. Но как бы то ни было. С бизнес‑образованием у тебя все отлично сложится. Надеюсь, ты поступишь в Колумбийский университет, это будет здорово».

А я уж и забыл, что собирался поступать в Колумбийский университет; вот и еще одно свидетельство – это же только эхо, эхо мамы и того паренька, каким я был. А она продолжала:

«Мне обед принесли, съем‑ка кусочек‑другой и вернусь. Мой вам привет – Майклу, Стефани, Лорен и моему ненаглядному. Надеюсь, что завтра уже буду дома. Думаю, там мне станет гораздо лучше. Пока».

Тишина. Я прокрутил кассету до конца, пытаясь силой мысли снова призвать из небытия ее голос, но запись и впрямь закончилась. Мама говорила всего лишь каких‑то восемь минут с лишним. Я прослушал этот монолог еще раз и еще. То были грустные, испуганные воспоминания человека перед лицом собственной смерти; о себе она откровенничать не стала. Сегодня я знаю о маме ничуть не больше, нежели в день ее смерти, и, наверное, ничего нового так и не узнаю. Но я уже понял, что это не важно.

Я написал роман, не столько обращаясь к ней, сколько в ответ на события, постигшие ее и нашу семью. Теперь книга закончена и меняться уже не будет. Точно так же как голос на записи станет вечно просить прощения за то, что удручало его обладательницу в последние недели перед смертью. Как и письмо, как и кассетная запись, «Шарлотта Маркхэм» – это запечатленное во времени мгновение, тень того чувства, что мама оставила в моих снах. Теперь они двое обрели друг друга, и ничто этого не отнимет. Даже смерть.

Майкл Боккачино. 14 марта 2012 г.