Безобразия повсюду

Саджи в первый раз пришла в охоту в сентябре, когда мы отдыхали в Шотландии, а она вновь гостила у Смитов. Собственно, мы этого ждали. Согласно справочнику, при раннем развитии у сиамских кошек половая зрелость может наступить в четыре месяца, а Саджи к этому моменту стукнуло аж семь, и была она до того развитой, что хоть на стенку лезь, из чего следовало, что она приберегает силы для наиболее подходящего случая.

И при пособничестве Джеймса разыграла она это великолепно. Первый вопль она испустила во время званого обеда и до смерти перепугала всех, начиная с самой себя. Смиты, сообразив, в чем дело, только-только успели заверить самых нервных гостей, что кошка вовсе не взбесилась, как она вновь позвала, и даже еще громче. После чего, поведали они нам потом, и глаза их остекленели при одном воспоминании, Джеймс, услышав ее голос сквозь туманы снов и на миг позабыв, что он уже не тот кот, каким был прежде, галантно выпрыгнул из тумбочки и попытался заняться с ней любовью на половичке, а Саджи в ужасе залезла на торшер и опрокинула его на блюдо с котлетами.

Но Смиты и после этого остались нашими друзьями — вот какие это люди! Даже не разрешили нам заплатить за торшер. Однако предупредили, что Саджи наделена исключительной, как они выразились, способностью звать. В конце концов им пришлось запереть ее в свободной комнате, где Джеймсу разрешалось навещать ее, когда он хотел, и через пару дней он убедил бедную пленницу, что в жизни есть еще многое другое, кроме любви (она, сообщили Смиты, вышла оттуда безмятежно, будто ничего подобного и не случилось вовсе, выпила целый молочник, чтобы промочить глотку, и весело отправилась с ним рыть ямы в саду), но эту пару дней они даже собственных слов не слышали.

Прежде чем ее зов раздался в нашем присутствии, прошло порядочное время. После первого дебюта она так долго воздерживалась от этого голосового упражнения, что в нас возникли черные подозрения. Нам припомнились лунные октябрьские ночи, когда она не желала возвращаться домой и мы ложились спать без нее и ворочались без сна, рисуя в воображении всяких лисиц и барсуков, пока около полуночи она не взлетала по лестнице, вопя, что и понятия не имела, как уже поздно, и почему, почему мы ее не позвали? И теперь нас неотступно терзала мысль, что в простоте душевной она завернула в лес, где, едва она открыла рот для первого трепетного зова, на нее накинулся какой-нибудь кошачий донжуан. Или — что было более в характере Саджи — она скрыла свои любовные муки и сознательно отправилась на поиски кота, сообразив, благодаря приобретенному у Смитов опыту, что стоит ей позвать, как мы посадим ее под замок и все испортим. Саджи, естественно, знала, как обстоят дела, но помалкивала. Шли недели, мы поглядывали на нее с возрастающим подозрением — она, бесспорно, полнела, хотя, возможно, потому лишь, что расставалась с детством, — но она только лукаво ухмылялась и потягивалась, выставляя себя для обозрения. А когда мы сурово спрашивали, что она себе позволила, негодяйка прищуривалась и чуть слышно упоенно взвизгивала.

Приближалось Рождество. Саджи все еще не начинал звать, и в конце концов мы решили, что сомневаться до лее нельзя. Старик Адамс потирал руки и ликующе готовился к минуте, когда Мими разрешится от бремени, мы же укоризненно покачивали головами, глядя на Саджи, и готовились скрыть ее позор.

Как выяснилось, мы напрасно огорчались, а он радовался. Беременность Мими оказалась ложной, и он остался без котят, а Саджи, ужасно гордая тем, как одурачила нас, на Рождество львиным ревом возвестила, что ей требуется кот. Видимо, на нее влияли праздничные события. Угостившись индейкой (я никогда не забуду благоговения в ее взгляде, когда она впервые узрела индейку: просто видно было, каким презрением она прониклась к фазанам), погуляв в лесу и проверив, не найдется ли там еще индейка, она быстренько выиграла партию игры в «вверх-вниз», смахнув все фишки на пол, а затем внезапно опрокинулась на спину и завела свою песню. Мой деверь посмотрел на нее с испугом и спросил, что происходит. Помня о присутствии детей, я ответила с многозначительным видом: «Ничего. Она иногда проделывает такое, когда перевозбуждена». Наши племянники, девятилетние близнецы, переглянулись в ужасе, тут же отодвинули «вверх-вниз» и объяснили, что орет она так потому, что ей нужен муж.

Смиты не преувеличили, назвав ее способность звать исключительной. Голос Саджи всегда был мощным даже для сиамки, и от ее любовной песни могли лопнуть барабанные перепонки. Днем она ходила по пятам за нами и оптимистически валилась на спину, стоило взглянуть на нее, и все это под непрерывные вопли. Ночью она шумно металась в свободной комнате, завывая еще яростней, так как мы были не в силах терпеть этот сольный концерт у себя над ухом и отказались пустить ее к себе на кровать. На заре двадцать седьмого декабря мы не выдержали. Чарльз, кляня на чем свет стоит всех сиамских кошек, унес ее вниз и запер в ванной.

Дом у нас старой постройки, и ванна не просто расположена на первом этаже, но отделена от остальных помещений каменной стеной двухфутовой толщины. Когда через какое-то время вопли, теперь — какое блаженство! — еле слышные, умолкли вовсе, мы самодовольно заверили друг друга, что Саджи далеко не дура и прекрасно отдает себе отчет, когда победа остается за нами. В первый раз за двое суток мы погрузились в спокойный сон.

Секунду спустя в саду началась гомерическая кошачья драка, и мы чуть из кожи не выскочили.

— Саджи! — взвизгнула я и одним прыжком вылетела с кровати на лестницу.

— Быстрей! — понукал меня Чарльз, тем не менее задержавшись, чтобы надеть тапочки и завязать пояс халата, прежде чем помчаться следом за мной.

Саджи была в полной безопасности. Нет, хотя, по нашему убеждению, ей вполне это удалось бы, она не пролезла в отдушину и не открыла окно ломом, а восседала на подоконнике, словно царица средневекового турнира, и упоенно косилась на двух могучих рыцарей, которые сражались за ее благосклонность на клумбе нарциссов.

Она продолжала звать неделю, и каждую ночь под окошком ванной разыгрывались кошачьи бои. Потом через две недели она снова начала звать. Мы намеревались выждать, пока ей исполнится год, но это оказалось выше человеческих сил. И в одиннадцать месяцев Саджи, к величайшему ее восторгу, стала невестой.

Сочеталась она с котом по кличке Рикки в питомнике сиамов в сорока милях от нашей деревни — кота корыстной старой девы мы сочли слишком плоскомордым, а Аякс как раз неромантично страдал от нарыва в ухе. Владельцы Рикки сказали, что Саджи была такой прямолинейной кошкой, каких им еще видеть не приходилось, и самой зычной. Обычно молоденькие сиамки нервничали, и требовалось дня четыре, чтобы они спарились надлежащим образом, однако нам позвонили уже вечером второго дня: относительно Саджи никаких сомнений нет, и не заберем ли мы ее поскорее? Она выводит из равновесия всех остальных кошек, а Рикки не только не выглядит торжествующим котом, но бродит по своему вольеру с затравленным видом и вздрагивает, едва услышит ее голос.

Ну, во всяком случае, думали мы, устало возвращаясь домой с Саджи, которая на заднем сиденье все еще истерически оплакивала разлуку со своим любимым супругом (его владельцы рекомендовали нам подержать ее под замком еще дня два, а не то она, пусть и поклялась любить его до гроба, может утешиться с дворовым котом и все-таки родить полукровок), — во всяком случае, это все-таки осталось позади и мы обретем немного покоя.

Мы постоянно строили такие прогнозы относительно Саджи и всегда попадали пальцем в небо. После самого шумного брака в истории питомника Саджи закатила беременность, которая не могла бы быть сложнее, даже проштудируй она сначала медицинский справочник. Во-первых, через два дня, мечтательно погрустив о Рикки (больше времени потратить на грусть она не могла, ей же надо было уложиться в девять недель), она порадовала нас утренней тошнотой. А может быть, она вдруг начала стыдиться своего скандального поведения в питомнике. Но как бы то ни было, она совершенно перестала есть, сидела такая несчастная, с закрытыми глазами, довела себя до температуры в сорок градусов, так что ее пришлось везти в метель на стрептомициновые уколы.

Едва этот кризис остался позади... «Когда вы любите животных, они превращают вас в своих рабов!» — сказал ветеринар, сентиментально глядя в ее печальные голубые глаза, но даже он не мог предвидеть спектакля, когда среди ночи, внезапно обретя аппетит, она потребовала, чтобы ее накормили крабовым паштетом на подушке Чарльза. Так вот, едва этот кризис остался позади, как у нее развилась страсть к тарталеткам с джемом. Обязательно с джемом, хотя джем она оставляла нетронутым, и обязательно украденным. Если мы предлагали ей такую тарталетку, она реалистично рыгала, делала пренебрежительный жест задней лапой и удалялась. Но стоило предоставить ее самой себе, как она за день уничтожала их целую тарелку — тайком утаскивала из кладовой в ванную, где аккуратно объедала края, а середку с джемом оставляла на полу, потом Чарльз наступал на них и разносил по всему дому.

Воспламененная, как нам казалось, желанием, чтобы все ее котята родились силпойнтами, как Рикки, — а он был подлинным Юлом Бринером кошачьего мира (массивные темные плечи, грозная клинообразная голова), — Саджи помимо того выпивала столько кофе, сколько никак не могло уместиться в кошке, и по непостижимой причине пристрастилась жевать бумагу — привычка, которая оказалась особенно вредной в тот день, когда она съела телеграмму тетушки Этель, тетки Чарльза.

Когда тетушка Этель решала погостить у кого-нибудь из родных, она всегда извещала о своем прибытии телеграммой, не давая им таким способом увернуться. А поскольку мы, как она не уставала нам повторять, жили в дикой глуши, в телеграмме указывалось, каким поездом она приедет, дабы Чарльз знал, когда поехать на станцию встретить ее.

А потому мы поняли, что погибли, когда в холодный дождливый вечер она эффектно возникла на пороге, мрачно взглянула на нас над залитым дождем пенсне и объявила, что не только Тщетно Целый Час Ждала на станции, но, сверх того, такси, которое она Вынуждена Была Взять, сломалось у поворота на нашу дорогу. (Оно всегда ломалось, когда им пользовались приезжие: Фред Ферри предпочитал по мере возможности не рисковать своими рессорами на наших колдобинах.)

Тетушка Этель отказывалась верить, что мы никакой телеграммы не получали. Она Ее Отправила — и все. Ситуация отнюдь не улучшилась, когда Чарльз позвонил на почту и спросил — гневно, чтобы умиротворить тетушку Этель, — что, черт дери, они сделали с телеграммой. Почтмейстер, человек отнюдь не слабодушный, спросил в свою очередь: а что, по-нашему, с ней сделали? Да он самолично подсунул ее нам под дверь, когда вышел прогуляться, и ему в руку вцепилась чертова кошка. Почему, хотел бы он знать, у нас нет почтового ящика, как у всех нормальных людей?

А почтовый ящик у нас был — висел на двери кухни, как отлично знал почтальон. Чарльз убрал его с парадной двери после того, как Блонден в один прекрасный день чуть не обезглавил себя, засунув из любознательности голову в щель, где она и застряла. Если, сообщил Чарльз изумленному почтмейстеру, телеграмму подсунули под парадную дверь, пропасть она могла только одним способом. Наша кошка ее съела.

И съела-таки. Пока Саджи следила за нами, стратегически заняв пост на верхней площадке лестницы, а тетушка Этель в расстроенных чувствах ждала объяснений у нижней ступеньки, мы обнаружили неопровержимую улику — изжеванный мокрый уголок конверта — под стулом в прихожей.

А потом произошло прямо-таки чудо. Тетушка Этель уже вознамерилась удалиться в благородном негодовании (она недолюбливала наших животных с того дня, как Блонден беспечно пустил ей за шиворот теплую струйку, пока она дремала в кресле, и это, сообщила она нам ледяным голосом, было Последней Каплей), когда Саджи встала и медленно, тяжело спустилась по ступенькам.

Ее фигура уже приобрела грушевидную форму, хотя пока никаких неудобств от этого она не испытывала. Еще и недели не миновало, как она погналась за птичкой через сад с такой энергией, что ободрала нос о штакетник. Не очень серьезно, а ровно настолько, чтобы на пару дней стать еще более косоглазой, стараясь рассмотреть царапину. И она все еще вихрем взлетала по древесным стволам без видимых дурных последствий. Если, конечно, отбросить Чарльза, который стонал и сжимал виски в ладонях всякий раз, когда она задевала ветку своим — мы надеялись — ценным грузом котят.

И вот теперь, к нашему вящему изумлению, она спустилась слабеющей походкой, точно каждый шаг давался ей с неимоверным трудом, жалобно посмотрела в глаза тетушке Этель и сказала:

— Уааааа!

Не исключено, что ей и правда было худовато — давал о себе знать съеденный оранжевый конверт. В любом случае, до конца этого визита тетушки Этель мы не знали никаких тревог. Ночью она засыпала, держа Саджи в сострадательных объятиях, а днем нежила у себя на коленях, ласково поглаживала ее уши и объясняла бедняжке, какие нехорошие хозяева ей достались: допустили, чтобы с милой малюткой сотворили эдакое.

Милая малютка и бедняжка, упиваясь сочувствием, как способны лишь сиамки, скорбно со всем соглашалась. Послушать ее, так она даже думать о замужестве не желала и в Дорсет мы ее приволокли за волосы на ее невинной головке.

Но нас это не трогало. Впервые за долгие-долгие месяцы — причем в присутствии не только Саджи, но и тетушки Этель! — мы обрели подобие покоя.

Глава шестая

Date: 2015-12-12; view: 291; Нарушение авторских прав