Глава VI. ПОЛЯНА

Итак, я на Срединной Поляне заказника. Сбереженная от косы и плуга, огражденная от проезда, она за последнее десятилетие изменилась мало — но это на первый взгляд. Сколько насекомых и других мелких животных здесь сохранилось! Сколько появилось почти исчезнувших растений! Сколько звеньев сложнейших экологических цепей и цепочек, грубо порванных повсюду людьми, удалось восстановить не только на Поляне: отлично себя чувствуют и Северная опушка, и Западные степи — Большая и Малая, и Южный мыс, и все лесные массивы моей незабываемой Страны Насекомых.

Изменения, конечно, происходят, но теперь, когда эта луговина стала почти в точности такой, какой она была до людей, перемены совершаются медленно и малозаметно, и зафиксировать их в состоянии лишь опытный глаз эколога. Взять, например, почву. Жирный, богатый чернозем, распадающийся в руке на увесистые, прочные, влажные крупицы, словно рассыпчатая, но очень темная гречневая каша, — он продолжает образовываться здесь, в отличие от соседних сенокосов и тем более пашен, каждый год, каждый день и час, кроме, конечно, зимы. Когда траву не косят, сухие останки ее ложатся тут же и, при содействии дождей и солнца, бактерий и насекомых, клещей и прочей живности, превращаются в добротный перегной. И на этом благодатном месте, в степном уголке меж колками, слой плодороднейшего гумуса растет куда быстрее, чем то происходило в безлесных степях, — по полсантиметра в год, а то и на сантиметр! Середина Поляны — я специально замеряю — за последние пятнадцать лет поднялась на 14 сантиметров, и вся она выглядит теперь приподнятой, высокой; особенно это заметно поздней осенью или ранней весной, когда на деревьях нет листвы, а на Поляне — снега.

Лишь два из огромного числа коренных жителей Поляны — крохотный хальцидовый наездник (вверху) и Гонатопус, бескрылая оса из семейства Бетилид (откладывает яйца в травяных цикадок, фиксируя их специальными «хваталками» передних ног).

Одно время я очень боялся «нашествия» осин. Они ведь размножаются и вегетативно: выбросит лесная осина на Поляну незаметный длиннющий корень, а из него пошли вверх ростки — свежие, красноватые, с огромными листьями-лепешками, вдвое-втрое большими, чем у осины «в годах». Неужто после меня весь мой труд пропадет, и Поляна станет сплошным осиновым лесом? Оттянуть это хотя бы на время… И я распорядился: дважды в лето выдергивать или коротко срубать осиновый молодняк, захватывающий поляну, — то есть деревца, которые отсутствуют на первоначальной карте заказника. Работу эту очень охотно выполняли студенты, проходившие у меня тут практику по энтомологии, при которой руки, в общем-то, отвыкают от физического труда. Была и другая польза от срубленных веток: положенные на кухонный очаг, они давали густой-прегустой желтоватый дым, издали отпугивающий комаров.

Однако через несколько лет я увидел: все бы обошлось и без нашего топора. Осинки эти, окруженные и угнетенные пышной порослью душистых морковников, шалфеев, адонисов, вероник и прочих зеленых хозяев Поляны, переставали развиваться и в конечном счете отмирали.

Не потребовались и другие меры по восстановлению и охране растительно-животного комплекса: даже на таком небольшом — шесть с половиной гектаров — участке заповеданной Природы она, как показал многолетний опыт, в состоянии почти полностью самовосстановиться.

Сейчас мы с вами, читатель, сделаем вот что: так уж и быть, я приведу свой аппарат, описанный в предыдущей главе, в рабочее состояние, поставлю вас на его крышку, надежно привяжу к стойке и немного поверну левую рукоять; по достижении двухсот — трехсот метров высоты вы повернете ее от себя, чтобы на ней совпали две зеленые черточки (режим зависания), и осмотрите заказник сверху; через минуту, но не позднее, повернете ручку на себя, до желтой отметки (но не до упора!) — режим медленного спуска.

Оттуда, сверху, вы увидите картину, подобную той, что я изобразил на соседней странице. Но разница будет в том, что сейчас вы не увидите ни передвижного полевого домика, который в те, «шмелиные», годы сделал и подвозил каждое лето совхоз «Лесной», ни кухонного очага возле него, ни палатки для дров. Нет там ни метеоплощадки, что размещалась на центральном холмике, ни рабочих тропинок с яркими вешками вдоль них, обозначавших шмелиные подземные гнезда. Хотя в пасмурную погоду, или если Поляну закроет тень облака, следы этих тропок с высоты хорошо заметны; не знаю, чем это объяснить, внизу трава как трава, а вот сверху просматривается какая-то небольшая разница то ли в ее тоне, то ли в окраске, несмотря на то, что прошло уже почти двадцать лет.

Заказник "Шмелиные Холмы" — ныне памятник природы "Реликтовая лесостепь" (план).

Для чего я доверил вам, читатель, свой аппарат и занял целую страницу под карту заказника? Затем, чтобы вы, читая эту последнюю главу, прониклись чувством радости: на моей Поляне охранены от гибели миллионы созданий и уцелела неповторимая первозданная красота этого дивного уголка. Я убежден: в деле охраны Природы ценнее всего конкретность — если каждый студент или школьник (многих взрослых уже не перевоспитать) возьмет под покровительство пусть крохотный, в две с половиной сотки, но конкретный, «свой» клочочек Природы, будет в силу своих возможностей оберегать его от напастей, то страна получит дополнительно заповедных территорий — сколько бы вы думали?

Площадь, равную третьей части Омской области, либо половине Московской, либо двум Крымам. Сопоставим это с размерами «государственных» сегодняшних заповедников, которые на обычной книжной карте разглядишь разве что в микроскоп…

Неужели мечта моя неосуществима? Неужели это правда, что, как говорят, нынешнее поколение молодежи заинтересовано лишь деньгами, а не охраной природы, и что «молодым-зеленым» больше по душе «бизнес» и другие «занятия», столь далекие на деле от таких вот конкретных Полян?

Так что же, ждать следующего поколения?

Увы, тогда охранять уже будет нечего…

Ну что, читатель, глянули на Поляну сверху? И поняли, о чем я прошу? Если поняли, — пойдемте со мною по Главной рабочей тропе, следы которой вы видели сверху. А я расскажу, что здесь было двадцать лет назад.

…Раннее утро. Тихо посапывают парни на уютных лежаках Энтомологической избушки, безмятежно спит в ногах одного из них наш любимец, котенок-проказник Ивашка. За окном — пелена густого белого тумана, доходящего до середины стволов берез, и они плывут в этом странном молочном половодье. Затих звонкий перепел, не смолкавший всю ночь, затихли совы и коростели, а лесные певчие пичуги еще молчат: рано. Слышно лишь тиканье будильника на полке да далекий-далекий гул поезда. А спят ли наши шмели?

Выхожу на Главную тропу. Направо и налево от нее яркие высокие вешки с табличками: белые — гнездо пустует; оранжевые — заселено шмелем, но рабочие еще не вылупились; красные — в семье, кроме самки-основательницы, уже есть взрослые рабочие шмели. Две желтых вешки означают, что тут, вместо шмелей… осы.

У подножия вешек, в земле, плотно сбитые деревянные ящички, в них — вата. Сбоку в ящик вставлен подземный же «шмелепровод» — трубка, выходящая в метре от улья в углубление. Все это тщательно замаскировано дерном, так что ничего постороннего на Поляне не видно — лишь летковые ямки с дырочкой, ведущей к шмелиному улью. В начале лета самки-основательницы сами понаходили эти дырочки, тщательно обследовали интерьеры ульев, и те из них, которые оказались более всего похожими на старые гнезда подземных грызунов, облюбовали под жилища для будущих семей. До меня же здешние шмели заселяли покинутые норы полевок, хомячков, лесных мышей: им непременно нужна теплая мягкая подстилка от бывшей колыбельки, в которой мышиная мама воспитывала своих малюток. Вырыть же самой такое подземное убежище и натаскать в него сверху нужное количество утепляющего материала сама шмелиха-основательница гнезда не в состоянии. Шмели подземно гнездящихся видов в результате длительной совместной эволюции связаны с норами грызунов, и одна из причин вымирания трудолюбивого и симпатичного шмелиного племени — тотальная борьба человека со всеми без разбору «мышевидными» грызунами, якобы злостными вредителями полей, а на самом деле важнейшим звеном многих экологических цепей. Без всех этих маленьких зверьков напрочь исчезнут не только шмели множества видов — сядут на голодный паек, а то и вовсе вымрут многие крупные животные, питающиеся грызунами: канюки, пустельги, совы, филины, ласки, хорьки, горностаи, лисы…

Вскрытый подземный улей для шмелей. Шмель на клевере; в гнезде малого земляного шмеля.

Леток подземного улья.

А вот и он, легкий на помине зверек: шорох в траве, ближе, ближе… Здесь проходит давно знакомая мне, но никому больше неведомая тропиночка, по которой, как по трубе, под надежным покровом трав, бегают куда-то полевки. Вся Поляна испещрена сложнейшей сетью их тайных тропок, хорошо видимых только весной, когда сойдут снега, а новой травки еще нет.

Вон одна из полевочьих тропок пересекает нашу рабочую тропу; я замираю, и через полминуты на ней появляется симпатичный бурый зверек с коротким хвостиком и совсем маленькими, «немышиными» ушками. На миг остановился, глянул на меня черными бусинками своих глаз — и умчался дальше. Через десяток секунд тропу пересекает еще один зверек. И когда они только спят? Днем бегают, ночью тоже, ранним утром, когда почти все живое погружено в сладкий глубокий сон, — торопятся по каким-то неведомым мне полевочьим делам…

Подхожу к оранжевой вешке. Здесь рабочие особи еще не вывелись: шмель Бомбус дистингвэндус относится к «поздним» видам. Осматриваю леток частицы земли, осыпавшейся на дно углубления за ночь, но отодвинутые от отверстия трубки означают, что здешняя шмелиха-мать в добром здравии.

Осторожно снимаю дерновину, лоскут полиэтиленовой пленки, деревянную крышку улья. Вся заполнявшая его вата тщательно обработана: пышно и равномерно натереблена, стала чуть-чуть более желтой; сверху ей придана форма правильного холмика. Аккуратно отгибаю верхнюю часть этой кровли и чувствую: внутри тепло-тепло, даже жарко. Это заботливая шмелиха, «пережигая» внутри себя запасенный за день мед, согревает потомство, поддерживая в гнездовой камере температуру, близкую к температуре человеческого тела, даже в самую холодную погоду.

А вот и сама камера — круглая комнатка размером с небольшое куриное яйцо, ватные стенки которой аккуратно оштукатурены желтым воском. Внизу — коричневый сот с несколькими выпуклостями — это коконы с куколками будущих шмелят. Посреди сота глубокая выемка, к которой плотно припала шмелиха, вытянув и распластав свое, обычно круглое, тело. Это она так греет своих детей. Короткое недовольное жужжание — ну зачем, мол, опять потревожил? — но сама ни с места: нагрев желательно не прерывать, а с моими кратковременными «ревизиями» шмелиха уже свыклась.

Кадр из фильма «Шмелиные Холмы». Шмелиха вида Бомбус гельферанус греет коконы с крупными куколками.

У каждого летка лежала бирка с номером гнезда.

Когда-то я находил вот такие огромные гнезда шмелей. Теперь их нет: шмели вымирают.

Из комнатки к летовой трубке шмелепровода идет сквозь вату ход, также обмазанный воском. Здесь стоит замечательное изделие — объемистая круглая полупрозрачная ваза очень правильной формы. Ее шмелиха сделала из воска «вручную», работая притом в полнейшей темноте — тем не менее вазочка смотрится явно выточенной на станке или сформованной на крохотном гончарном круге. В ней поблескивает мед, но лишь на самом дне; вечером же ваза была полнехонькой. Немало же сладкого «горючего» уходит за ночь для обогрева этой чудо-комнатки!

Самка шмеля вида Бомбус сихели делает из воска объемистый сосуд — «медовый горшочек».

Часа через три, когда взойдет солнце и раскроются утренние цветы, шмелиха будет ненадолго покидать дом — пополнить запасы меда в этой вазе и цветня, которым она кормит своих личинок, находящихся внутри воскового нашлепка на соте.

Из ящика потянуло замечательным, ни с чем другим не сравнимым, медово-ароматным шмелиным запахом. Пора закрывать крышку: ведь это из гнезда уходит драгоценное тепло…

Подхожу к следующему гнезду, обозначенному красной вешкой. Здесь уже появились рабочие — шмель Бомбус серрисквама принадлежит к ранним видам. Снимаю дерновую крышку, пленку, дощечку… Меня встречает дружное многоголосое жужжание, скорее дружелюбное, чем сердитое: состояние дел этой семейки я тоже проверяю раза два в сутки.

Несколько видов моих мохнатых друзей (начиная с верхнего, против часовой стрелки) — Бомбус горторум (садовый), лапидариус (каменный; под Исилькулем полностью вымер), люкорум (малый земляной), серрисквама (степной), гипнорум (городской), эквестрис (конский), агрорум (полевой), мускорум (моховой; очень редок), субтерранеу (подземный, на грани вымирания). Названия не всегда соответствуют местообитанию: агрорум живет в лесах, повсеместный эквестрис назван так потому, что когда-то энтомологи встретили его у конюшни…

Замечательная картина! Маленькие мохнатые шмелята — их восемь — и большущая мама эффектно облепили сот с будущим потомством. Шмели этого вида окрашены очень своеобразно: по светло-желтому фону черные широкие перевязки, а конец брюшка — ярко-красный. Весь наличный состав семьи плотно припал к коконам с куколками, к личиночьим и яйцевым «нашлепкам».

Если бы я вскрыл не это, а найденное в природе гнездо такого же вида шмелей, они повели бы себя иначе: вылетели бы по тревоге — отогнать и наказать незваного пришельца ударами ядовитых жал, а оставшиеся в гнезде дружно опрокинулись бы на спину, выставив многочисленные жала наружу наподобие ежиных иголок: прикоснешься и сразу получишь множество уколов, но не простых, а с ядом, который рассосется лишь через день-два. Но у шмелей отличная память и хорошо развито то, что мы в человеческом обществе зовем интеллектом. Короче говоря, мои подопечные хорошо знают и помнят и меня самого, и те безопасные для их семьи процедуры по осмотру и уходу, которые я тут провожу — и за все долгие годы моей работы со шмелями на Поляне ни один из них меня не ужалил.

Осмотрим, читатель, еще одно гнездо. Вас сейчас удивит, а может, и возмутит, необычная картина. У выхода из гнезда в шмелепровод — трупы трех самок, на соте — рабочие разных мастей: желто-черно-розовые, это вид Бомбус сихели, и серо-черно-зеленоватые — Бомбус эквэстрис.

Здесь произошла трехкратная смена самок — обычное в шмелиной жизни явление. Все шмелихи, как оказалось, относятся к двум «партиям» — это основательницы и продолжательницы. Ведь нередко бывает, что основательница, на которую ложится бремя не только поиска и оборудования гнездовья, но и, в отличие от муравьиных мам, еще и регулярное снабжение его кормом с дальними вылетами, отопление, защита от врагов, — дряхлеет: обтрепываются крылья, ослабевают органы чувств, мышцы, изнашиваются внутренние органы… Появляется опасность того, что после выплода первенцев-шмелят некому будет пополнять запас яиц для развития шмелей второго, третьего и последующих поколений, и в семье не выплодятся новые молодые самки. Природа, предусмотрев подобные случаи, поступила так: самки-продолжательницы своих гнезд не закладывают, а терпеливо и методично проверяют уже образовавшиеся семьи — не одряхлела ли где основательница? Определив круг гнезд, вызывающих такие подозрения, продолжательница посещает теперь только их. Наконец выясняется, что в каком-то гнезде основательница уже явно не дотянет до конца сезона; короткая схватка, смертельный удар жалом… Трупик бедолаги оттаскивается ближе к выходу, бравая-здоровая мачеха уже по-хозяйски восседает на соте, кладет новые яйца. А рабочие шмели, поволновавшись от силы сутки, смиряются и, будто бы ничего такого не случилось, добросовестно выполняют свои многочисленные обязанности: ухаживают за потомством, улучшают интерьер гнезда, снабжают его пыльцой и медом, проветривают при перегреве, защищают от врагов…

Через десяток дней отчего-то занедужила и «мачеха», но сюда уже несколько раз наведывалась другая продолжательница… Я находил гнезда, где у входа лежало рядышком шесть шмелиных трупиков, что означало: в подземелье произошло шесть смен самок!

А шмель Бобмус эквестрис — «профессиональный» продолжатель семей других видов. Отсюда и разношерстность семейки, которую мы сейчас разглядывали. Но нередко эквестрис образует с самой весны «чистопородные» семьи, благополучно здравствующие до конца сезона.

Как и почему я начал заниматься шмелями?

Поляна в 70-е годы.

Без шмелей — а у них очень длинный хоботок — урожаи семян красного клевера очень невелики. Длинная и узкая цветочная его трубка делает клевер малодоступным для медоносных пчел, могущих достать своим коротким хоботком нектар только в пору высокого его стояния, что случается далеко не всегда. У шмелей же хобот вдвое, а то и втрое длиннее пчелиного, и клевер для них — излюбленное растение. Увы, под натиском хозяйственной деятельности человека трудолюбивое, ранимое шмелиное племя быстро пошло на убыль, и со всею остротой встал вопрос: нельзя ли их, шмелей, сохранить, размножить и поставить на службу человеку?

Цветки «шмелелюбивых» растений.

Мои шмели очень любили окопник (слепок сделан в 1974 году способом, описанным на стр. 181).

В Омской области клевер не сеяли, тем более на семена — но какое это имело значение, когда острую нужду в универсальных насекомых-опылителях испытывали другие зоны страны? Тем более, что в окрестностях Исилькуля, да и в самом городке, шмелей водилось великое множество. А я уже знал, что в Австралию и Новую Зеландию, где своих шмелей не было, а клевер стали сеять, их завезли из Европы, и эти «спецпереселенцы» отлично там прижились и теперь успешно и устойчиво опыляют клеверные поля. Подумал, что если под Исилькулем собирать шмелиные гнезда и отправлять в клеверные районы? Или отлавливать по весне самок, ищущих место для гнездования, и переселять куда нужно? Но так быстро истощишь природные их популяции, да и жаль мучить умных насекомых, отправляя их на чужбину этапом.

Шмели разных видов жили у меня тогда и на балконе, и прямо в квартире, где порой гудело до сорока громадных шмелиных самок, а на двери красовалась надпись: «Осторожно — шмели!». Здесь я проник во многие тайны совсем необычной, странной шмелиной жизни, изучил их повадки, привычки, характеры; многие гнездились прямо тут, в комнате. Но для массового разведения шмелей эти способы не годились, и я стал делать «имитации» мышиных природных гнезд: сначала это были ямки, наполненные ватой, паклей и прикрытые сверху палочками и дерном; после этого я перешел на ящики со «шмелепроводом», с устройством которых мы уже познакомились. Но на луговинах и полянах их летки затаптывал пасущийся скот, иные же я просто терял, когда разрастались травы. Ставил вешки, но они привлекали внимание любопытных, которые выворачивали из земли мои конструкции и выпотрашивали их содержимое — нет ли тут меда?

Так выглядела наша квартира в Исилькуле: по «канатной дороге» бегут муравьи, повсюду шмелевники, растения для кормежки шмелей. От ближнего улья — «шмелепровод» на улицу.

И вот, на великое счастье, попалась нам Поляна, на которой жужжало множество шмелей. Было это двадцать первого июня 1969 года, когда я с еще маленьким Сережей колесил на мотовелосипеде по окрестным колкам. «Нет, — подумал я, — на этот раз не поступлю так, как обошелся когда-то с Лесочком, не брошу на произвол судьбы Поляну и сделаю все от меня зависящее, чтобы по-настоящему ее заповедовать».

И, представьте, получилось! После настойчивых писем виднейших ученых местным властям первый в нашей стране заказник полезной энтомофауны — Поляна с прилегающими к ней колками и другими луговинами общей площадью 6,5 гектара — был утвержден сначала Исилькульским, а потом и Омским исполкомами, огорожен, снабжен объявлениями.

А так было на Поляне в те же годы. Видны надземные шмелёвники.

Не скажу, что и дальше все шло гладко. Один раз Поляну по ошибке пилот облил с самолета чем-то жидким, неприятно пахнущим; к счастью, это оказался не инсектицид, а ТУР — вещество для замедления роста пшеницы, так что не пострадали ни насекомые, ни луговая растительность. В другой раз, тоже «по ошибке», на северную часть Поляны кто-то вывалил машину суперфосфата — он мог въехать сюда потому, что давняя уже деревянная оградка в нескольких местах подгнила и рухнула. Рану эту потом спешно «залечивали», как могли, два совхоза — «Лесной» и «Боевое»; но нет худа без добра: в Сибирском отделении ВАСХНИЛ враз нашлись средства для более капитальной ограды, и теперь это не деревянные хилые столбики, а чугунные толстые трубы с несколькими рядами толстой проволоки и прочными объявлениями, и ни на чем сюда больше не въедешь; пешком — пожалуйста…

Поляна, 1971 год. Фильм «Шмелиные холмы» снимает оператор Ю. Сорокин.

Вот лишь несколько страничек из моих «шмелиных» записных книжек тех давних прошедших лет.

…Продолговатый жучок цвета охры сидит на цветке девясила, ничего не ест, поводит усиками. На цветок едва присел рабочий шмель — жучок хвать его за челюсть, да такой мертвой хваткой, что оба покатились с цветка на землю. Барахтался шмель, барахтался, пытаясь избавиться от нахала, взобрался с ним на травинку, зажужжал изо всех сил, кое-как поднялся, и неровно, тяжело полетел к своему жилищу: сейчас не до цветков, надо избавиться от неожиданного «груза»; я — бегом за ним. Шмель — к подземному летку, я быстренько снимаю дерновую кровлю, крышку ящика, приподнимаю вату, жду… Вот показалась «парочка» — ковыляющий шмель с жуком, поджавшим ноги и висящим на шмелиной челюсти.

Только шмель вошел в гнездовую полость с копошащимися тут его собратьями — жук отцепился, и давай по-хозяйски шнырять по гнезду. Бедолага-шмелек обрадовался «освобождению» — и снова в дырочку летка, выполнять недоделанное задание…

Жуки-антерофагусы (так их зовут полатыни) — обычные обитатели, можно сказать завсегдатаи, шмелиных гнезд. Вреда им жуки не приносят — кроме неприятностей, связанных с транспортировкой, — а личинки подъедают остатки пищи и всякий гнездовый сор. Ради них и стараются взрослые жуки: взлезут на цветок и ждут шмеля, не подозревающего, что сейчас он станет невольным «извозчиком»…

Жук Антерофагус, поджидавший шмеля на цветке, уцепился за челюсти и отправляется в его жилище.

Самка шмеля вида Бомбус мускорум (мохового). Вид быстро вымирает: высокие кочкообразные гнезда на лугах срезаются косами еще до вылета молодых самок.

Медовые сосуды в шмелином гнезде — порой самых удивительных форм.

…Если при закладке шмелиного улья над ватой остается большая воздушная полость — его могут заселить общественные осы. Поясню: общественные насекомые — это те, что, как шмели, живут семьями; к одиночным же осам, строящим «персональные» гнезда и никогда не видящим детей, относятся описанные в «Дорогах»

«Осторожно: шершни!» — надпись под кровлей нашего домика в заказнике, где загнездились эти огромные осы. Нас не трогали, остальных — отпугивали. Бескорыстные и верные сторожа!

Обиженных осами шмелей приходилось подкармливать.

У обоих подземных ульев со злющими осами мы с Сережей ночью заткнули летки, а утром унесли их в Питомник. Поставили один в глубине куста, привязав к заглушке летка длинную бечевку. Отойдя на два десятка метров, дернули за шнурок… Словно желтое облако взрыва вспыхнуло у дырочки ящика — туча ос! Наблюдать, что будет дальше — опасно, пришлось убегать от греха подальше.

Так же поступили мы и со вторым «осятником». Помогло: у шмелиных ульев мы замечали теперь лишь единичных ос — обитательниц дальних колков. Причинить существенный ущерб нашим шмелям они уже не могли, и медовые горшочки снова наполнились сладким питательным кормом для личинок. А на ос я не в обиде. У них своя жизнь — сложная, интересная, во многом нам непонятная. Пройдут годы, и в микрозаповедниках под Новосибирском я буду оставлять несколько шмелиных ульев заведомо пустыми, без ватной «начинки» — для ос, и осы будут их охотно заселять, привыкнут ко мне и не будут жалить даже при глубоких осмотрах их замечательных бумажных гнезд, одно из которых вы видите на снимке: сейчас это музейный экспонат.

Осиное гнездо на крышке пенопластового улья (для снимка крышка перевернута вверх ногами).

…Посчастливилось мне наблюдать и рождение шмеленка. Гляжу через стекло наблюдательного улья: над коконом, еще не вскрытым, «колдуют» два рабочих шмелика. Вот один из них ущипнул кокон жвалами, продырявил — и давай резать оболочку как ножницами. Сделать это нелегко: кокон соткан личинкой из прочного шелка да еще обильно обмазан воском. Другой шмель тоже включился в дело, ведет разрез в противоположную сторону. Отогнули шмели обрезки — и внутри кокона я вижу светлую, еще влажную, слипшуюся шерстку новорожденного шмелика: значит, он только что сбросил куколочью оболочку, но самостоятельно вскрыть изнутри кокон не в силах.

Рождение шмеленка: собратья вскрывают кокон…

Шмели заторопились — видимо, в чемто нарушился «график рождения», довольно грубо схватили новорожденного за шиворот и, упираясь в края кокона, с силой выдернули собрата из колыбельки. Родился новый член шмелиной общины! Уход за ним теперь будет недолог и прост: бегло облизать тело и суставы, распрямить ему хорошенько крылышки — и по своим рабочим местам. А он будет теперь несколько дней на внутригнездовых работах, через недельку же, получив разрешение на самостоятельный вылет, отправится на Поляну за золотистой цветочной пыльцой и сладким душистым нектаром для будущих собратьев.

…Один из ульев с подземной семьей вида Бомбус люкорум я как-то перевез в Исилькуль и определил в квартире — в форточке третьего этажа. Семья нормально отработала, дала мне нужный материал для наблюдений; к осени, как и положено, в ней появились крупные молодые самочки, какое-то время потрудились на общее благо, доставляя вместе с рабочими пыльцу и нектар для последних шмелей семьи (она ведь существует только один сезон) — и разлетелись кто куда на зимовку: зимуют они каждая по отдельности, зарывшись неглубоко под дерн где-нибудь в укромных уголках.

Этот мой «знаменитый» этюд (его не раз воспроизводили журналы и книги) «Шмель у капли меда» написан мною минут за восемь на оберточной бумаге…

А так у меня зимовали самочки нескольких видов.

Кое-что из моего домашнего «шмелепитомника».

Работает шмель-вентиляторщик.

На следующий год я работал только в заказнике и домашних ульев не устраивал. Зато весной и в начале лета домочадцы мне рассказали: какие-то шмелихи Бомбус люкорум вьются подле форточки, иногда даже как бы «стучатся» в нее. Конечно же, это те, что разлетелись на зимовку осенью: некоторые самки ищут место для нового гнезда неподалеку от своей родины — это явление довольно обычное. Мне было не до них и, потолкавшись у балкона с неделю, они разлетелись устраивать свои гнезда где-то в других местах.

Прошел еще один год. Я давно забыл о тех шмелихах, как вдруг, в конце мая, вижу: в форточку к нам «стучится» крупная молодая самочка Бомбус люкорум! Не может этого быть: самки живут самое большое от осени до осени — а эта откуда взялась?

Может, это другая, случайная самочка? Нет, исключено: люкорумы ищут места для гнездования только у земли (по-русски их нередко зовут «малый земляной шмель», хотя в дословном переводе люкорум означает «рощевый»), в старых норах грызунов. На третий же этаж их не заманишь, разве лишь к цветам; но цветов здесь не было, да и полет у самки явно «гнездоищущий», а не «фуражировочный». На балконах и чердаках в наших краях гнездятся шмели лишь трех видов: гипнорум, агрорум и эквестрис, так что самочка Бомбус люкорум не должна бы ни с того ни с сего искать место для гнезда у форточки нашего третьего этажа, да так долго и настойчиво.

Вывод напрашивается один: информация о точном месте рождения передалась от позапрошлогодней прародительницы не только ее дочерям, но и третьему поколению — вот этой ее внучке, с полнейшим разрывом во времени в целый год. Где у шмелей хранится такая информация, как извлекается, посредством чего и как передается — узнать мне так и не удалось.

Я очень прошу молодых естествоиспытателей: повторите эти опыты, они несложны. Шмель Бомбус люкорум быстро приручается, крайне неприхотлив и пока что в наших краях нередок, раскраска простая — черно-желто-белая.

Разве не величайшим будет открытие, скажем, химического вещества или физического поля, в котором на длительное время с точностью до дециметра закодирована долгота, широта и даже высота определенного геодезического пункта?

Можно долго и много рассказывать о шмелях — этих трудолюбивых мохнатых тружениках, очень обиженных людьми, об их повадках, привычках, инстинктах, о маленьких и больших подарках, полученных мною от них, и о том, как я их воспитывал, лелеял, наблюдал — но объем этой книги ограничен, пора, как говорится, и честь знать; может быть, удастся когда-нибудь издать отдельную Шмелиную Книгу… Ведь прозанимался я ими, в Новосибирской и Омской областях, целых двадцать лет, до самого того времени, когда был ликвидирован организованный мною у ВАСХНИЛ-городка единственный в своем роде пригородный шмелезаказник площадью три гектара — чудесный лесок с уютными лужайками, цветами и массой разнообразнейших насекомых. Он просуществовал десять лет и тоже дал много познавательного и практического материала. Именно здесь, в Шмелеграде, удалось изменить гнездовые инстинкты трех видов шмелей — испокон веку гнездившихся подземно, и они стали заселять у нас надземные, на столбиках, ульи, что было очень удобным для ухода, наблюдений, транспортировки. В результате на привыкающем к Шмелеграду поле урожай семян клевера стал вдвое выше, чем на других участках.

Такие шмелёвники мы применяли под Новосибирском.

Шмелеград наш был огорожен аккуратными асбоцементными столбами, внутри — чист и живописен; его не раз показывали по телевидению: кусочек живой Природы под боком у миллионного города. Здесь мы проводили и школьные экскурсии, и всесоюзные энтомологические семинары. Новосибирским Шмелеградом восторгалась большая группа американских экологов, а посол Великобритании в СССР сэр Артур Киббл, вдруг попав из официальных кабинетов в сияющий осенним золотом заказник с его ручными шмелями и разноцветными бабочками, был совершенно очарован и не хотел отсюда уходить…

На первом плане — клеверное поле; за оградкой — новосибирская Страна шмелей. Уникальный заказник этот, как я ни бился, был погублен (учеными!) в 1987 году.

Сейчас Шмелеграда нет — никто мне не помог в его спасении; Сибирский научно-исследовательский институт кормов, на чьих землях он находился, снес нашу ограду, и теперь это — грязный, истоптанный, захламленный колок, каких под Новосибирском сотни. Остались у меня лишь записи в дневниках, научные труды, фотографии, наброски и этюды обитателей Шмелеграда да его карты за несколько лет (1977, 1978, 1979, 1980 гг.), испещренные значками наших шмелевников — вот они, читатель, перед вами.

Квадратики — шмелёвники подземные, треугольники — надземные. Зачернены те, в которых «сами собой» образовались мощные шмелиные семьи.

Неправда ли, великий грех взяли на душу дипломированные аграрии-природоненавистники, уничтожившие этот замечательный уголок?

Всерьез заинтересовавшихся шмелями я отошлю к своей книжечке «Шмели — опылители клевера» (Москва, Россельхозиздат, 1984 г.), а также к книге И. А. Халифмана «Трубачи играют сбор» (Москва, «Детская литература», 1971 год), иллюстрировать которую, конечно же, довелось мне.

…Ну а теперь вернемся на исилькульскую Поляну — в далекий семьдесят третий год. По обе стороны Главной тропы — ряды земляных холмиков-кротовинок. Чья это работа? Раньше я думал — кротов, но как-то увидел: очередную порцию земли выталкивает снизу совсем не похожий на крота зверек, с головой, напоминающей валеночек, крохотными, едва заметными глазками, и большущими бело-желтыми резцами. Землю он выталкивал не ногами, а… ртом — как бы аккуратненько выплевывал изрядную ее порцию. Грызун этот, как оказалось, зовется и метким именем — слепушонка (она).

Слепушонка — жительница луговых таинственных подземелий.

Питаются слепушонки, в отличие от насекомоядных кротов, корнями растений — а этой пищи на Поляне было предостаточно. Посмотрите на эти «картошечки»: как вы думаете, какому растению они принадлежат? Наверное, не угадаете: душистому горошку, или, как его зовут ботаники, чине клубневой. Пурпурные ее цветки издают сильный и в то же время нежнейший запах садовых роз лучшего сорта. «Картошечки» же имеют крахмалистый вкус (клубеньки на корнях бобовых растений запасают впрок азот) и служат блюдом номер один для слепушонок моей Поляны, которые, ясное дело, сдерживают от чрезмерного по ней расселения те или иные виды растений.

Меня же слепушоночьи кротовины интересуют по совсем другой причине — конечно же, энтомологической. Сейчас мы с вами найдем что-то интересное. Осторожно, не мните зря траву в стороне от тропинки, лучше ступайте точно за мной — след в след. Третья кротовинка, четвертая, пятая… Стоп! Вот то, что нам нужно: видите, у ее вершины — вороночка? Не делая резких движений, присядем рядом на корточки. На самом дне очень правильной, будто высверленной каким-то широким специальным сверлом воронки виднеются два тонких темных крючочка — это концы жвал чрезвычайно любопытного хищного насекомого, которого зовут муравьиным львом.

На холмике слепушонки кто-то высверлил аккуратную воронку…

Название соответствует истине лишь отчасти. Да, наш «лев» тоже хищник, но уж никак не «узко-муравьиный»: в пищу ему годится любое насекомое, даже такое, что не идет в пищу птицам и муравьям из-за резкого запаха или едкого вкуса — так что ему больше бы подходило название «насекомий лев». Ведь не зовем же мы настоящего льва зебровым или гнучьим (от слова «гну» — на эту антилопу он тоже охотится).

Однако менять традиционное название не будем, а сделаем так: я поймаю кого-нибудь из шестиногих, которых вдоволь в траве у наших ног, и осторожно, чтобы не спугнуть хозяина, подтолкну соломиной к воронке — а вы, читатель, внимательно наблюдайте за происходящим.

Да тут, похоже, и без нашей помощи все обойдется: жучок-тускляк — небольшая овальная жужелица с темно-медным отливом — засеменил по кротовинке. Ближе к воронке, ближе, еще ближе… Тускляк уже на ее краю, оступился, поехал быстро вниз — чуть ли не в зубы хищнику!

Видимо, сообразив, что это опасно, бедняга, изо всех сил семеня ногами, пытается «въехать» на склон, но коварный мелкий грунт соскальзывает, как лавина снега с крутой горы, съезжает вниз большими языками. Тем не менее, жуку удалось добраться до середины склона. Еще немного, и…

И вдруг снизу на беглеца брызнула такая сильная и частая очередь из порций сухой земли, поддаваемой хозяином ловушки, что жук опять съехал на самый ее низ. В мгновение ока два коварных крючковидных острых рога схватили добычу за бока, и тускляк, брюшко которого уже затянуто в землю, встал в воронке торчком, растерянно молотя по воздуху всеми шестью ногами.

Но поздно: резкий сильный рывок в глубь сыпучего грунта — и жук виден до половины; еще пара таких же рывков — и ничего на поверхности нет, и будто не произошло тут, на кротовинке, ровно никакой трагедии.

Жук-карапузик оказался не по зубам муравьиному льву — скользок и тверд. Теперь он удирает подальше…

…Муравьиных львов на Поляне всегда много. Я храню слайд с изображением слепушоночьей кротовинки, на которой уместилось ровно двенадцать львиных воронок! Своего рода рекорд…

Ловчие ямы муравьиных львов на слепушоночьей кротовине. Рисунок со слайда, сделанного на Поляне.

И почти каждый год отлавливаю подземных охотников, быстро поддев грунт коробочкой. Как любой порядочный хищник, они могут обходиться подолгу без пищи, но я везу их домой в отдельных контейнерах, наученный горьким опытом: однажды вот так же в пути у муравьиных львов имел место случай каннибализма…

Дома помещаю пленников в таз с песком. Натерпевшись страху после поимки и транспортировки, они долго лежат неподвижно, притворившись мертвыми, и теперь я могу детально их рассмотреть.

Прежде всего должен сказать, что эти странные создания — не взрослые насекомые, а всего лишь личинки. Но какие личинки! Широченная плоская голова с двумя огромными зубастыми жвалами, покрытыми щетиной — не только орудие охоты, но и отличная лопата землекопа, а также снаряд для метания порций песка в убегающую добычу. Когда лев очень голоден и над воронкой кто-нибудь летит, «пилот» подвергается снизу мощному зенитному обстрелу, и песчинки летят на полуторадециметровую высоту; конечно, вероятность сбить цель маловата, ну а вдруг?

Личинка муравьиного льва. Исилькуль, 28 июня 1967 г.

Зрение у личинки очень острое, хотя выпуклые глаза ее невелики и состоят всего лишь из нескольких фасеток. Охотница незаметно выставляет эти перископы над песком и терпеливо следит за краем воронки и воздушным над нею пространством.

Когда я первый раз догадался поместить личинок муравьиных львов в таз с песком, меня ждало множество сюрпризов. Вылежав с полчаса на песке, одна их них дернулась, подалась назад, углубив заостренный конец брюшка. Дернулась еще, еще, и вот — скрылась полностью, только небольшой перемещающийся бугорок песка указывал, куда ползет насекомое.

Настал вечер. Личинки, спрятавшись в песке, не подавали признаков жизни. И я лег спать. А ночью проснулся от громкого треска, который повторялся через равные промежутки времени. На окне у меня жило тогда много насекомых и даже кой-какая четвероногая живность, в том числе ящерицы, и я долго не мог догадаться, кто же это так странно шумит. Оказалось, из таза вылетают вбок порции песка, стуча по бумаге, которой была накрыта одна из посудин.

Я встал, подошел ближе и увидел редкое зрелище: личинка начала делать ловчую воронку! Углубившись в песок, она подавалась назад, а потом резким взмахом головы выбрасывала далеко в сторону изрядную порцию песка: широкое, вогнутое темя, сведенные клешни с длинными зубцами и щетиной — замечательный землевыбрасывающий инструмент! На песке начала обозначаться глубокая борозда, загибающаяся дугой, и через некоторое время первый круг, проведенный словно циркулем, украсил поверхность песка.

Внутри первого круга пролег второй, третий, — песок, поддаваемый мощной головой-лопатой, все летел и летел из таза, и через полчаса воронка была почти готова. Опытный и старательный мастер — кто учил его этим приемам? Конечно, это программа, унаследованная от предков, — но могла ли она выработаться только в результате естественного отбора в ходе пресловутой «борьбы за существование»? Утверждать это может лишь безнадежный схоласт, никогда не видевший работу насекомых-строителей.

Ловушка настороже… Песок на ее склонах еле держится, и горе тому, кто угодит на край ямки и оступится. Но постоянно ловить на заклание моим питомцам насекомых мне было попросту жаль, требовалось изыскать какой-то заменитель — но хищницы наотрез отказывались от кусочков мяса, да и от всего того, что не двигалось. Тогда я пропитал комочек ваты молоком, подвесил его на тонкой нитке к соломинке, и издали, чтобы со дна воронки не была видна моя рука, ввел качающееся «угощение» в воздушное пространство над ловушкой. Тут же последовал залп, я проимитировал «падение», и в ватку вонзились острые клешни хищницы.

Минут через десять ватный шарик был сух, и я незаметно добавил в него молока пипеткой с тонко оттянутым носиком: львиный «насос» работал быстро и сильно. Если разглядеть клешню в лупу, то можно заметить, что она состоит из двух лопастей — верхней и нижней, сложенных так, что образуется трубка. Нижняя лопасть очень гибка и может двигаться в своем желобке взад и вперед, выдвигаясь из конца клешни. Два таких жала вонзаются в бока жертвы, и по трубкам из нее выкачиваются соки…

Насекомьих останков в воронке не увидишь — они бы мешали охоте. Лев поддевает их головой и сильным движением выбрасывает далеко за пределы ловушки. Маленькие силачи поступали так даже с тяжелыми камешками, которые я нарочно кидал в воронку: подсунет личинка под камешек голову — и долой его!

Рисованные кадры к телепередаче "В логове муравьиного льва" — Омское ТВ, 1967 г.

Каких только экспериментов я не ставил с этими удивительными существами! Они строили свои ловчие воронки даже в… манной крупе. От обильной молочной пищи они быстро росли, и однажды я не досчитался одной воронки. Покопался в песке — и нашел в его глубине крупный шарик, обклеенный песчинками. Это был кокон муравьиного льва. Поглядеть бы, что там, внутри! Но я решился на это, когда ушла в песок и соткала кокон вторая личинка.

Воронка; свежий кокон с куколкой; кокон, покинутый взрослым муравьельвом.

И вот я осторожно вскрываю кокон тонкими ножничками. Надрез, еще надрез… Я отогнул лоскут. Внутренняя стенка кокона, грубого снаружи, нежно-шелковистая, — и шелк этот отливал перламутром — царская колыбель кровожадной хищницы… Взрезаю кокон глубже; стоп — там кто-то шевелится! И вот передо мною совершенно странное существо, скорее похожее на маленькую бабу-ягу, чем на куколку насекомого. И тем не менее это куколка, в которую совсем недавно превратилась толстая рогатая личинка. Я тут же сделал с нее набросок, водворил на место, как мог «закрыл дверь»…

Вскрытый кокон муравьиного льва.

А потом мне несказанно повезло. Однажды я случайно заметил внутри банки, в которой лежали коконы, какое-то движение. Это из кокона вышел взрослый муравьиный лев. Новая чудесная метаморфоза… Маленький оборотень походил бы теперь на стрекозу, если бы не коротенькие чешуйки на спине вместо крыльев. Когда они вырастут, крылья? Ведь у взрослого насекомого четыре большущих прозрачных крыла. Но насекомое ползало по песку на дне банки и не меняло своего облика. Неужели этот неудачник так и останется с недоразвитыми — может, от моей молочной диеты — крыльями?

Муравьиный лев вполз на веточку, что стояла в банке, уселся поудобнее вниз спиной, и вдруг я заметил, что «чешуйки» его начали быстро расти.

Крылья!!!

Прошло три минуты, пять, десять… В эти считанные минуты я особенно жалел, что не имею своей кинокамеры: получились бы уникальные кадры!

И я делал наброски — один, другой, третий; крылья удлинялись на глазах, быстро-быстро «вытекая» из спинки… Много я видел всяких насекомьих метаморфоз, рождений бабочек из гусениц-куколок, и у них тоже росли крылья, но незаметно для глаз, часами; то же у мух, жуков, перепончатокрылых. Но такой скорости роста, чтобы вот так, зримо, за минуты на сантиметры, — такого я не видел никогда и нигде про такое не читал.

У бабочек крылья растут куда медленней.

Здесь явно использовалась гравитация — притяжение Земли: гемолимфа (насекомья кровь), накачиваемая в жилки маленького выроста, делала его тяжелее; и он опускался вниз под собственной тяжестью, не то разворачиваясь, не то посекундно усложняясь и формируясь; все это очень походило на ускоренную киносъемку распускающегося цветка — когда пленку потом прокручивают с нормальной скоростью, цветок распускается за секунды на глазах. Но то в кино, а это совершалось наяву, и я едва успевал делать наброски.

Прошло двенадцать минут, и большие, роскошные, прозрачные крылья, украшенные нежнейшей сеткой жилок, будто кружевом, украсили насекомое, ничем теперь не напоминающее мрачного жителя подземелья. Но это было еще не все: чтобы крылья при таком сверхскоростном росте не мешали друг другу, они «выпускались» из спинки наискосок; когда же достигли почти нормальной длины, то все четыре крыла враз повернулись вдоль своей оси и приняли нужное положение «домиком» как у всех взрослых сетчатокрылых насекомых, к которым относится муравьиный лев.

Вскоре из кокона вышел и другой. Днем мои «воспитанники» сидели спокойно, зато по ночам из затянутой сеткой большой банки слышался громкий шелест их крыльев: в отличие от стрекоз, на которых они так похожи, взрослые муравьиные львы охотятся только по ночам. Нередко случалось, что при моих ночных охотах в Крыму и Исилькуле они прилетали на свет фонаря — именно потому я сначала познакомился со взрослыми «муравьельвами», а уж потом — с ловчими воронками их личинок.

Этого взрослого Мирмелеона я сфотографировал на окне у стекла, когда он вдоволь налетался по комнате…

Удивительный рост крыльев муравьиного льва мне посчастливилось наблюдать дважды. И оба раза меня как естествоиспытателя и художника это зрелище потрясало; мне кажется, что равных ему нет, может быть, во всей Вселенной.

Нет, не зря устроен тут двадцать лет назад заказник для охраны насекомых!

Близкая родственница муравьельва златоглазка помогает сберечь урожай: ее личинки охотятся на тлей.

Строение и жизненный цикл златоглазки. Чтобы никто не съел ее яички, они посажены на длинные тонкие стерженьки.

…Вот и совершили мы с вами, читатель, совсем коротенькую экскурсию по Поляне — всего лишь в несколько десятков шагов, и вы узнали о жизни здешних насекомых совсем немного. Но теперь наверняка не скажете то, что о них нередко доводится слышать: «а какая от них польза?», «зачем они нужны, и без насекомых было б хорошо», и так далее. И будете смотреть на мир живых существ внимательнее, и станете его оберегать, что для меня будет высшей наградой, означающей, что книгу эту писал-рисовал не зря.

А пока я вас оставлю: меня, уж извините, ждут дела. Конечно же, связанные с насекомыми: вон там, за оранжевыми столбиками ограждения Поляны, на мерцающе-белом гречишном поле — это уже 1990-й год — установлен ряд разноцветных то ли палаток, то ли избушек — жилища наших мегахил, или, как мы их нарекли, мегахильники.

Мегахильник моей конструкции на полях совхоза «Украинский» Омской области в 1989 году.

Однако почему этот вид мегахил — люцерновые пчелы-листорезы — оказались не на люцерновом, а на гречишном поле? О, в этом-то как раз одна из главных «изюминок» моей биотехнологии, в корне отличающейся от принятой в мировой практике.

Пчел-листорезов этого вида — Мегахиле ротундата (мегахила округлая) — начали разводить совсем недавно, не более полувека. Ротундата — один из видов обширного рода мегахил, представители которого, как уже знает читатель, делают ячейки из кусочков листьев, затаскиваемых в готовый пустой тоннель. Мегахила округлая встречается в диком виде в Европе и Азии (в том числе и в Сибири), но бок о бок эти пчелы селиться не любят.

В тридцатые годы с какими-то материалами ячейки этих мегахил случайно завезли в Америку, где листорезы стали усиленно размножаться, заселяя подряд все мало-мальски подходящее для гнездовий — дырки от гвоздей, камышинки, щели. И, что самое замечательное, их потомки стали не только терпимыми друг к другу, а наоборот, предпочитали селиться рядышком — то есть обрели инстинкт колониальности, ранее им совершенно несвойственный.

А тут заметили фермеры: пчелки охотно посещают цветки люцерны, ловко открывая сложный биологический «замок», препятствующий домашней медоносной пчеле проникать к нектару. И урожаи семян люцерны — ценного кормового растения — стали резко повышаться. Ведь без насекомых она не дает семян вовсе, и потому эти семена баснословно дороги.

Закрытый и вскрытый цветочки люцерны. Обратите внимание на сложную систему стерженьков и ямок, удерживающих тычиночную колонку в «лодочке», она напряжена с силой около 30 атмосфер, и аккуратно вскрыть этот биологический замок умеют лишь мегахилы и некоторые дикие подземные пчелы.

Люди стали предлагать мегахилам подходящие жилища вплоть до соломок для коктейля — и насекомые откликались новым повышением семенной продуктивности люцерны. Тогда их стали разводить в деревянных и пенопластовых пластинах с желобками, которые в сложенном виде образуют блок с множеством гнездовых тоннельчиков. Дело это за считанные годы получило всемирный размах, а потомки мегахил-«эмигрантов» внешне ничем не отличаются от здешних прародителей, сохраняют где угодно благоприобретенный инстинкт колониальности, так пригодившийся им на пользу людям.

Устройство американского «улья» для мегахил: желобчатые дощечки сложены друг с другом, образуя канальцы.

Крупнейший специалист по ротундате Гордон Хоббс, с которым меня связывали давнишние «шмелиные» узы (доктор Хоббс был также опытным шмелеводом с мировым именем), приготовил мне подарок: ящичек с коконами мегахил, с которого должно было начаться их искусственное разведение в нашей стране. Но злая судьба распорядилась так: болезнь века рак неожиданно свела в могилу замечательного естествоиспытателя, а его помощник наказ своего руководителя не выполнил — не отправил в Сибирь последний дар Хоббса.

Тогда, по моей идее, в Канаду поехали представители нашего сельскохозяйственного министерства, закупили большую партию коконов и оборудование для двух люцерновых пчелоферм, которые были вскоре пущены в работу. Но высокопоставленные чиновники-завистники строго наказали: чтоб этому Гребенникову не попал ни единый кокон! Первую их горстку нам удалось заполучить — тайно, с превеликим трудом! — лишь в 1982 году. Почти детективная история эта заслуживает отдельной книги…

Поработав с листорезами сезон, я понял: «канадская» технология требует улучшения, а пока она громоздка, сложна, не учитывает тонкостей мегахильей жизни, их возможностей, желаний, настроений. Оказалось, что они более охотно, чем люцерну, посещают донник, эспарцет, гречиху, давая иной раз почти шестикратное увеличение потомства против количества родителей. Так возникла идея питомников первичного размножения мегахил — без люцерны.

Строительство «многоступенчатого» жилища для мегахильего потомства; развитие мегахилы в одной из ячеек.

Второе отличие моей технологии от канадской: вместо коротких дециметровых складных желобков — вдвое более длинные бумажные трубки, коконы из которых извлекаем просто в воде: вываливаем в чан сотни тысяч заселенных трубок, и коконы всплывают наверх. Они ведь герметичны: прочный шелк личинка обмазала внутри водонепроницаемым лаком.

Трубки из старых газет хороши тем, что мегахилы, «читая» буквы, быстро находят свое гнездо. Этой же цели служит немного разная длина трубок.

Технологию зимовки переделывать почти не потребовалось: зимуют коконы в холодном хранилище, перед вывозом же в поле их помещаем в инкубатор, где стоит банная жара: плюс тридцать пять при высокой влажности. Как только проклюнутся первые пчелки — в дорогу, на поля…

И очень помог делу — вспомним главу «Полет» — эффект полостных структур, открытый мною поначалу у гнезд галиктов в Камышловском логу. «Мегахилий» ЭПС был мощным, ощутимым за двести пять метров от гнездовий; он стимулировал самих пчелок, которые в этом защитном силовом поле работали куда веселей и производительней, а мелкие паразитические насекомые, каковых у мегахил мно-жество, не переносили ЭПС и удирали подальше. Впрочем, перепадало и нам: замешкаешься вблизи мегахильника (а как иначе проводить исследования?) — вскоре начинает кружиться голова, закладывает уши, кислит во рту, подташнивает… Но зато мегахилам хорошо — а это ведь главное.

Работа наша была безжалостно прервана в 1984 году. Я писал об этом в книге «Тайны мира насекомых»; лишь четыре года спустя удалось ее возобновить, но уже не у ВАСХНИЛ-городка, а в Омской области, разумеется, близ Исилькуля: сначала в совхозе «Украинский», а теперь вот у нашего заказника, что в совхозе «Лесной». Пытались рекомендовать листорезов и новосибирцам — увы, никто даже чуть-чуть не заинтересовался. Насколько могут быть разными две смежных сибирских области — Омская и Новосибирская — по отношению к природе!

Киногруппа во главе с В. М. Песковым запечатлевает наш Мегахилоград под Новосибирском в 1984 году. На первом плане — колония подземных пчелок рофитов, тоже отличных опылителей люцерны. Площадку с вечера мы посыпали мелом, а утром хорошо были видны свежие отвальчики земли: в отличие от мегахил рофиты работают круглосуточно. Сразу после показа по ТВ этот биополигон был злостно уничтожен.

…Слитно, звонко, торжественно жужжат десятки тысяч маленьких пчелиных крылышек у гнездовий, что на гречихе; мегахилы подлетают к трубчатым «квартирам» — кто с тяжелым желтоватым грузом пыльцы, нависшим снизу брюшка, кто со «стеноблоками» — овалами и кругляшами, вырезанными из листьев. Великий, самозабвенный, упоительный труд… Не однажды уже говорили посетители наших пчелопитомников: неудобно, мол, даже как-то обидно и завидно, когда смотришь на пчелок — они вон как дружно работают, а мы только знаем, что заседаем, голосуем, митингуем да телевизор смотрим…

И стоит это звонкое, ни на что другое не похожее, гудение над гречишным мерцающим морем, сливаясь с пряным густым ароматом миллиардов бело-розовых сочных цветков, и кажется мне, что все это не здесь, а на какой-то другой планете: нет, у нас на Земле такого еще не бывало…

Или это все длится тот сон, который я увидел здесь, у Поляны, много-много лет назад и с которого я начал эту книгу? Из странного, почти гипнотического оцепенения меня выводит звук мотора: синие «Жигули» пылят по дороге, приближаясь с юга к заказнику. Наверное, это та самая машина, которую я увидел в бинокль минутами двадцатью раньше, в стороне полустанка Юнино. Странно: по той, южной дороге давно уж никто не ездит; есть скоростная автострада севернее заказника — что же это за ездок? Машина идет неровно, вихляя из стороны в сторону; капот слева вогнут, вмята и разбита фара, номер — сорван… Из машины вываливаются два парня на плохо слушающихся ногах, на запястьях кожаные широкие браслеты с железными шипами, стриженые «под ноль» головы нелепо светятся на фоне темно-зеленого колка. У одного глаза навыкате, у другого, который с железной толстой цепью и крестом на мальчишеской шее, глаза вприщур; в машине еще четверо, из них одна или двое — девушки. И как только все поместились?

— Дед, выпить есть? — это тот, что с цепью. Что ответить ребятам, чтоб не обидеть — на ногах-то еле держатся юные искатели приключений? Теперь до меня доходит, что машина-то угнанная: оба номера сорваны. Развлекается молодежь…

— Да врежь ты ему, чтоб заговорил! Короче, пчеловод, мед гони свой да водяру или что у тебя там, если жить хочешь! Считаю до трех! — командует с прищуренными глазами, а тот, что с цепью, снимает ее с шеи, тяжело поигрывая, как плетью, и раскручивая. — Ну?

Успею ли объяснить воинственно настроенным юным угонщикам, что мегахилы относятся к совсем другому семейству перепончатокрылых, что меда они не дают? Увы, пожалуй, нет… Те четверо тоже вышли из машины, хохочут. Давно не слышанное грязное ругательство резануло слух — непривычно слышать такое из уст девицы.

Я один, с голыми руками; они хоть дети, но их шестеро; со страхом вспомнилось, когда блатные проиграли меня в карты на челябинской пересылке, отдав на избиение малолеткам, на счастье, не насмерть — а сейчас, может, и хуже: этих шестерых, вошедших «в азарт», кто остановит хотя бы «на половине»? Неужели это повторится, неужто оно — в человеческой крови?

Разбойники есть и среди насекомых. Хищная муха ктырь нападает на пилильщика. Но так велела Природа, которой глубоко чужд бессмысленный человечий садизм.

Пустая бутылка летит в ближний мегахильник, что позади меня — хруст фанеры, звон осколков…

Мгновенно обернулся на звук — и жгучая, со свистом и звоном, боль перепоясала ноги. Небо завалилось набок, вспыхнув вдруг пбчему-то красным, затем — черно-соленым: второй удар — по затылку или шее. Неужели это все? Неужели вот так, вдали от людей, от семьи? Сознание гаснет какими-то пульсирующими вспышками; глаза ничего не видят — или выбиты, или в крови, или лежу лицом в землю; я ощущаю лишь удары, уже не цепью, а ногами — по боку, по спине, голове — злобные, беспорядочные; остервенело сильные, острые (туфлей?), но уже почему-то без боли. И без звука.

А потом появился звон. Только звон — и ничего больше. И пропала память. Чувтвую, что мне плохо, очень плохо, но кто я, где я, я ли это — нет, не знаю… Лишь вон, звон да тоскливо-мучительная тошнота; ярко-голубая точка появилась вдали, растет, близится — это сводчатый дверной проем, за которым голубой свет — вспыхнул и быстро меркнет.

…Но я остался жив и очнулся уже следующим утром. Машины не было, лишь обрывок цепи, которым «работала» вчерашняя компания, валяется у моего лица в побуревших брызгах крови. Страшная боль пронзает в глубине бок, затылок, все тело.

Но глаза целы, кисти рук — тоже… Возвращается память. Ближний мегахильник — на боку с проломленными стенками, над ним плотный рой листорезов… Так вот откуда звенящий звук! Не иначе мои питомцы спасли меня от верной смерти: угонщики в злобе опрокинули мегахильник, и многотысячный рой сбившихся с ориентировки насекомых не мог не испугать молодых извергов. Спасибо же вам, милые мои мегахилушки!

С трудом пытаюсь подняться на ноги, это получается лишь с четвертого раза. С неменьшим трудом поднимаю мегахильник, поправляю растяжки… Теперь бы домой, но как?

Да так же, как и сюда попал: «этюдник»-то с аппаратом в юго-западном колке заказника… Слава богу, в тайнике все цело; однако проходят долгие часы — и вот я с горем пополам стартую с Поляны ввысь. И снова плывут подо мной поля, колки, озера, но — ноет избитое тело, не отпускает сильнейшая тошнота и слабость, и муторно на душе: для чего я жил, для кого старался? Что происходит с людьми? Отчего они так неблагодарно-жестоки, почему звереют?

Тяжкие мысли эти вдруг враз прервало дальнее синее пятнышко на повороте полевой дороги: цвет-то у него — вчерашней машины! и чувствую, как сквозь телесную боль медленной крутою волной поднимается во мне какая-то первобытная, злая, упоительная радость — радость предстоящей неумолимой, пьянящей, разгульной мести… и рука сама собой, но твердо, ведет правую рукоять от себя, направляя аппарат вперед и вниз — туда, к синей машине. Сейчас я даже очень хочу быть видимым: сделать бы сначала над мерзавцами несколько победных устрашающих кругов, и…

…Направляю аппарат вниз, к синей машине…

Но, подлетев ближе, теряю эту охоту. Вот они, близко, вчерашние бесстрашные и храбрые вояки, и явно не видят меня. Ребятам лет по пятнадцать, не больше; у них сейчас свое горе: угнанная и разбитая машина встала, и, видать, намертво; перемазанные, они возятся вокруг нее, суетятся в беспомощной панике; оно и понятно — домой «просто так» не доберутся, и, скорее всего, придется крепко отвечать, особенно если раскроется то, что было у заказника.

Девушка, вчера нахально-громогласная, рыдает, скукожившись на обочине, а другая — похоже, что ее младшая сестренка, лет двенадцати, если стереть этот яркий безобразный грим, — испуганно гладит плачущую по голове.

Нет, детям мстить я не буду! Подрастут — пусть разберутся сами, или, что вернее всего, вскоре же узнают, почем фунт лиха. А о вчерашней оргии сообщать «куда следует» пока не стану.

Будьте здоровы, ребята! Хорошо бы, чтоб моя энтомологическая книга хоть как-то, но попала бы на глаза кому-нибудь из вас, и вы бы узнали себя, вспомнив то июльское утро, синий разбитый «жигуленок», залихватские удары цепью, а потом ногами, по человеческому беззащитному телу, и тысячный рой крохотных звенящих насекомых, от которых вы в панике укатили, не доведя до конца свою забаву, — благо, мотор тогда еще работал…

Не с таких ли, вроде бы невинных, детских забав рождается склонность к истязаниям, а потом — к убийствам?

Медленно поднимаюсь к небу — на душе опять посветлело, да и боль ослабла; верно ли я делаю, что направляюсь домой, в Новосибирск? Наверное, да: нужно смыть кровь, переодеться, обработать ссадины и кровоподтеки. Программа полета, конечно, пошла кувырком, но часть ее я, пожалуй, выполню, если сейчас сверну на юго-восток: там есть еще одно мое детище — степной заказник для охраны насекомых.

Пешая дорога к заказнику. Как интересно было отшагать по ней 13 километров, открывая попутно новые и новые тайны Природы! Слева — железная дорога на Челябинск.

«Даю газ», и быстро-быстро убегают назад поля, дороги, кусты; лесов здесь меньше, и бывшие привольные степи расчерчены сетью искусственных лесопосадок, прямоугольные клетки которых я пересекаю по диагонали. Справа остается казахский поселок Каскат, зеленые деревеньки Кудряевка, Ночка, большое красивое село Украинка, прямо — старинная деревня Новодонка, за которой опять поля; а слева — знакомый лес, и на опушке что-то ярко краснеет; значит, ученики средней школы, что в Украинке, уже установили предупредительные знаки вокруг заказника. Спасибо же вам, ребята, спасибо и вашему учителю биологии Федору Яковлевичу Штреку — неутомимому защитнику Природы и большому ее знатоку! Жаль, что сегодня не могу вам показаться в таком «разукрашенном» виде…

И я опускаюсь в точности на то место, где в 1989 году стоял полевой домик с надписью: «Полевой пункт научно-производственной группы «Мегахила», а напротив домика по огромному стогектарному люцерновому полю были расставлены такие же мегахильники, как сейчас у Поляны, и мы с Сергеем, прожаренные июльским солнцем, обдутые горячим степным ветром, вслух считали насекомых, жужжащих над многоцветьем люцернового моря: «Мелли турга — одна… рофит — один… мегахилы — две, нет, даже три… антофора — одна…», и это длилось долго-долго, весь июль и начало августа.

А потом ребята увезли на школьный склад многотрубчатые «общежития», сильно потяжелевшие от цветочной пыльцы, набитой в них пчелками, и шесть красных горячих комбайнов «Нива» два дня молотили на этом огромном поле скошенные и уже подсохшие валки, а Сергей едва успевал записывать грузовики, полные золотых тяжелых семян.

Обмолот люцерны 28 августа 1989 г. в совхозе "Украинский" Омской области. Справа налево: школьники Миша и Женя; я с коконами; укрытие с мегахилами; директор совхоза В. М. Эйсмонт; директор школы Ю. В. Константинов; Сергей.

Бобы люцерны — наподобие гороховых, только мельче и закручены в спиральку. Несколько спиралек сгруппированы в гроздь. Здесь я держу такую полновесную гроздь — результат работы наших мегахилок в 1989 году.

Оказалось: наши маленькие труженицы дополнительно наработали совхозу «Украинский» три с половиной тонны люцерновых семян; агрономы знают — это на более чем огромную сумму. И хотя нам не перепало за все эти труды ни гроша, я оставил там, у далекой от Новосибирска Новодонки, свой «очередной» энтомопарк — сохраненный

Date: 2015-12-12; view: 484; Нарушение авторских прав