Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






ОТ АВТОРА 3 page





 

 

В такой моховой подушечке наверняка живут тихоходки.

 

Странные это существа — даже по внешнему виду. Длинное валикообразное тельце вроде поросячьего, голова с красными, как рубины, глазками и острой мордочкой, короткие ножки с коготками, но ног не четыре, как у млекопитающих, и не шесть, как у насекомых, а… восемь. Туловище и ножки тихоходок перетяжками как бы разделены на членики, что должно роднить их с насекомыми, если бы не одно «но». Сухих тихоходок нагревали до +150 °C, охлаждали на много часов до -251 °C (близко к абсолютному нулю, то есть -273 °C), затем помещали в воду; через несколько минут живехонькие зверушки как ни в чем не бывало ковыляли на своих смешных ножках в поле зрения микроскопа. Подолгу их держали в чистом водороде и других совершенно непригодных для жизни газах — хоть бы что…

Спрашивается, зачем земному животному такой запас жизненной силы? Самые большие морозы на Земле не превышают минус 90 °C в Антарктиде, вода же — колыбель Жизни — не может быть горячее ста градусов, да на планете и крайне мало водоемов с кипящей водой.

И тогда почему бы не допустить такое: микроскопические комочки тихоходок, поднявшиеся с потоками воздуха в верхние, очень разреженные, прикосмические слои атмосферы, оказываются во власти того самого явления, которое называется солнечным ветром — именно он «срывает» мелкие частицы с кометных ядер и «отдувает» их в многомиллионокилометровый кометный хвост. Есть и у нашей Земли противосолнечный газовый хвост, открытый советским астрономом И. С. Астаповичем. Так почему бы в этом земном хвосте не быть какому-то количеству микроскопических комочков тихоходок?

Отталкиваемые светилом все дальше и дальше, они покинут окрестности Земли, улетят к другим звездным мирам; пройдут миллионы, миллиарды лет, и крохотная, но живая пылинка, одна из великого их множества, достигнет планеты, похожей на нашу, но еще не имеющую живых существ; опустится там в лужицу, и…

И не от таких ли существ, наподобие сверхживучих крошек-тихоходок, пошла Жизнь на нашей планете, занесенная сюда четыре миллиарда лет назад из неведомых далей Космоса?

Вот какие удивительные «микрозверушки» водились на старой черепичной крыше нашего дома номер 14 по Фабричному спуску города Симферополя, скопляясь-размножаясь во мху и песке, в старых железных желобах, откуда я их добывал в великом множестве…

 

 

В поле зрения микроскопа — таинственные существа тихоходки — маленькие друзья моего детства…

 

Вообще я рос стеснительным мальчиком. Но захватившая всего меня страсть к Живому привела меня — самого, без матери! — на кафедру зоологии крымского пединститута (сейчас — университет), где в моем полном распоряжении были и цейсовские золоченые микроскопы, и книги-определители, и коллекции насекомых, и специальные «запущенные» аквариумы с инфузориями и водорослями, а заведующий кафедрой, высокий лысый дядечка — профессор В. М. Боровский, проходя мимо меня, уткнувшегося в микроскоп или книгу, поощрительно похлопывал меня по плечу. Зачастил я и на Крымскую станцию защиты растений, главный энтомолог которой — Е. А. Херсонская хвалила мои рисунки насекомых и водила в сады развешивать пакетики с трихограммой — крошечными наездничками, истребляющими яйца бабочек-плодожорок. На шелковой фабрике очень благожелательные тетеньки в белых халатах дарили мне белые коконы с живыми куколками и большущие коконищи охристо-желтоватого цвета. Из маленьких коконов у меня дома вылуплялись небольшие белые бабочки шелкопряды, а из больших — ширококрылые бабочки-сатурнии кремового цвета; в середине каждого крыла был для чего-то стеклянно-прозрачный глазочек, окруженный красивой круглой каемкой. Из коконов этих бабочек, которые называются большой дубовый (или китайский) шелкопряд, вырабатывали чесучу — прочнейший шелк, который шел для изготовления парашютов. Было странно, что такие великолепные большекрылые сильные насекомые совсем не умели или не хотели летать и, даже подброшенные, грузно падали на пол. Сейчас их разводить перестали: кокон трудно разматывается, да и искусственных шелков напридумывали много. А жаль! Какой интересный познавательный материал для тех же станций юннатов дали бы эти крупные, смирные и красивые бабочки.

 

 

Этих громадных дубовых шелкопрядов я успешно разводил в детстве. С перистыми усиками — самец.

 

В особенный восторг приводили меня многочисленные ящики, которые мне, десятилетнему мальчишке, разрешали выдвигать из стеллажей сотрудники симферопольского музея. Там были собраны насекомые разных стран — огромные, блестевшие всеми цветами радуги бабочки, жуки самой невероятной формы и окраски, гигантские цикады, палочники, фонарницы и прочие необыкновенные представители самого обширного класса животного мира нашей тогда еще удивительной, неиспорченной планеты; заведовал отделом природы музея добродушный и благожелательный человек со странной фамилией Нога.

Прошли десятилетия, давно закончилась Великая Отечественная, и оказалось: в музее тех коллекций больше нет. Кто, мол, передал их в сельхозинститут, потом еще куда-то… Говорили мне об этом неохотно, кто-то даже пытался переубедить меня: мол, ничего такого не было, это плод моей детской фантазии. Оно и понятно: поиски непременно привели бы к какому-то «частному» коллекционеру — а цена коллекций сейчас более чем огромная: многих из этих экзотических насекомых уже на Земле нет — истреблены начисто. Похожая история произошла с тоже очень богатыми коллекциями тропических насекомых в Омском краеведческом музее, «уведенных» бесследно оттуда в сороковые-пятидесятые годы; очень большую коллекцию насекомых — пусть не тропических, а наших, но Экспонаты которой имели возраст до ста лет — один из бывших директоров Сибирского научно-исследовательского института земледелия и химизации сельского хозяйства, где я работаю, силою сплавил в какой-то вуз, и никому не известно, какие ценности оттуда прибрали к рукам знающие толк в насекомых частные коллекционеры. Почему же мы так безжалостны не только к Природе, но и к собственной культуре, поощряя и терпя вандализм, обирая тем самым своих детей и внуков? Юные читатели этой книги, прошу вас очень: не будьте такими!

И еще о коллекциях. Одно время моя любовь к Живому подверглась сильному испытанию. Еще восьмилетнего, отец сводил меня к своему приятелю С. И. Забнину, крымскому краеведу и натуралисту, известному больше тем, что он открыл стоянку первобытных людей в Красной пещере южнее Симферополя, и культура эта по имени пещеры получила название кызылкобинской, но я был поражен другим. До мельчайших подробностей могу восстановить в памяти его рабочую комнату, где в клетках и садках ползали насекомые, ящерицы и змеи, в аквариумах жили моллюски, плавали морские коньки и другие диковинные черноморские рыбы, на стенах висели коллекции усатых и рогатых заморских красавцев-жуков, а на столе — большими стопками лежали ватные матрасики с огромным количеством трупов моих закадычных друзей — крымских насекомых. Они были уложены на вате аккуратными, бесконечными рядами, не то что в музейных коллекциях, где вид представлялся лишь двумя экземплярами — самцом и самкой.

 

 

Небольшой, очень редкий крымский бражник Горгон летал только в предрассветные часы. Уцелел ли до наших дней — как это проверишь?

 

Оказалось: Сергей Иванович — профессиональный охотник на насекомых, ловит их по всему Крыму, убивая в морилках — больших банках с цианистым калием, и отправляет в Москву на фабрику «Природа и школа», в МГУ и другие учреждения, оплачивавшие ему эту, в общем-то, нелегкую работу, сдельно, «с поголовья». Чего только тут не было! Сотни крымских жужелиц, бронзовок, носорогов, медляков, огромных и красивых хрущей; жуков-оленей; были тут гигантские бескрылые кузнечики — степная дыбка; тысячи мертвых бабочек, дневных и ночных, со сложенными крыльями; бесчисленные трупики стрекоз с навсегда погасшими глазами…

Я был потрясен. Неужели столь огромное количество моих друзей-насекомых действительно где-то нужно в таком виде? Да и вообще — за что их, совершенно безвредных, убили? И вспомнил: так вот откуда магазин наглядных пособий берет «сырье» для своего «товара»! Еще маленького меня в этом магазине возмущали такие коллекции, и в память врезалась особенно стопка одинаковых многочисленных коробок с названием «Изменчивость у насекомых»; в каждой — по семь жуков-оленей: у левого — огромные жвалы, у второго — жвалы покороче, у последнего — совсем небольшие. Сколько же жуков надо было истребить, чтобы снабдить все школы страны хотя бы вот этим, в общем-то ненужным набором с фабричной маркой «Природа и школа»!

 

 

Трупы жуков-оленей (с короткими жвалами — самки) заготовленные для «наглядных пособий» профессиональным энтомологом-охотником.

 

А я-то, завидев однажды во Дворе таких вот двух жуков-оленей, сошедшихся в поединке на старом столбе, не посмел их тронуть и битый час наблюдал их, да так, чтобы не спугнуть; они благополучно закончили свой турнир — это у них такой предбрачный обычай, не причиняющий рогатым рыцарям никакого физического вреда, — и улетели с хриплым жужжанием, выставив свои огромные крылья. Они ведь живут на дубах, а такого дерева в нашем Дворе не было…

 

Страсть к коллекционированию, однако, привела к тому, что обзавелся морилкой и я. Это была баночка с полосками бумаги, куда я клал вату, смоченную бензином. Но насекомые умирали в ней очень долго, сильно при этом мучаясь, и Сергей Иванович дал мне бутылочку с хлороформом. Дело пошло куда «веселее»: в сладких парах этого яда насекомые погибали значительно быстрее, и потому гораздо меньше портили свои наряды. Второй пузырек яда — это был сернистый эфир — мне дали в пединституте, ну а дальше я не помню, как и превратился в «своего» человека в ближней аптеке, где мне, известному в нашем микрорайоне «натуралисту», продавали эфир и хлороформ безо всякого рецепта… Да что там эфир! Под честное слово, что буду осторожен, я, девятилетний, получил там однажды добрую ложку цианистого калия — смертельно ядовитых светлых кристалликов.

Следуя инструкции для коллекционеров, залил их на дне морилки гипсом, и брошенная в эту адскую душегубку бабочка гибла мгновенно, будто подстреленная, сделав крыльями от силы один взмах — стало быть, совсем «не портилась». А от морилки, даже закрытой, пахло какими-то фруктовыми косточками.

 

 

Морилка — баночка с полосками бумаги и ядом.

 

…Аптека та — по симферопольской улице Володарского — цела и по сей день и носит тот же номер 8; убежден: никто никогда в ней не поверит, что в тридцатые годы здесь без лишних слов, из уважения к науке и детям (а детей в Симферополе тогда очень любили), отпускали девятилетнему мальчику цианистый калий, эфир и хлороформ…

До темпов и размахов Сергея Ивановича мне было далеко, но я, получивший уже право выходить на улицу, а потом и в ближайшие окрестности, едва успевал разложить на ватные матрасики свои уловы — и с большого пустыря перед домом, и с Петровской балки, что рассекала надвое Неаполь Скифский у нынешней нашей улицы, и у родников, бивших из-под скал. К счастью, нездоровая охотничья страсть всякий раз уступала страсти естествоиспытателя и наблюдателя. Какой бы заманчивой «дичь» ни была, но, если она творила что-либо интересное, рука с сачком останавливалась, и я тихонько опускался на землю, чтобы лучше, подробнее знать повадки, нравы, инстинкты насекомых. Книги Фабра оставались для меня намного более важными и интересными учебниками, чем многочисленные инструкции по сбору коллекций из уже изрядно пополнившейся моей энтомологической библиотечки.

 

И до сих пор мне стыдно за то, что, насмотревшись на работу профессионального охотника на насекомых и стараясь ему подражать, я в детстве своими руками загубил в морилках много ни в чем не повинных созданий, в том числе и тех, что нынче записаны в Красную Книгу. С тех пор Смерть мне отвратительна в любом ее проявлении, независимо от размеров и «рангов» Живых Существ — тем более сотворенная, даже по необходимости, собственными руками…

…Конец нашей улочки выходил к югу на уже упомянутую Петровскую балку, склон которой был тогда не застроен, и хозяева, державшие в наших краях коров, овец и коз, свозили сюда излишки подстилки и помета животных: щедрая в те времена крымская земля удобрений еще не требовала. И верхняя часть откоса была своеобразным «складом» перегноя-компоста. Узнав, что ребятишки приносят оттуда каких-то «майских жуков», я обследовал откос уже «профессионально». Здесь действительно было Царство Жуков, а именно жуков-носорогов — огромных, длиною со спичечный коробок (по латыни Ориктес назикорнис), и вида поменьше, под названием Силён (Филлогнатус силенус); за что ученые назвали именем греческого бога веселья и вина медлительного жука, личинка которого питается перегноем, — не имею понятия…

 

 

Жуки-носороги Ориктес назикорнис и Филлогнатус силенус.

 

Жучиный Откос был буквально начинен и толстенными личинками обоих видов носорогов, и куколками, и самими жуками, блестяще-каштаново-коричневыми, а совсем молодые жуки были еще мягкими и охристо-желтыми. Преобладали малые носороги — силены. Самочки обоих видов жуков были без особенностей, а у самцов бросался в глаза рог на голове — длинный, чуть кривой, с туповатым концом у большого носорога, и остро-крючковатый у силена. На спинке у первого была пологая ложбинка с тремя вершинками; у второго — глубокая яма с резкими краями без зубцов.

Никогда я не видел, чтобы самцы обоих носорогов как-то применяли свои рога — в грунте ли, при ползании, при размножении, в полете. Зачем им такое? А тем более — тропическим жукам-геркулесам, голиафам, рогачам, что хранились в музее?

Загадка эта преследовала меня всю жизнь (да и не только меня): зачем самцам многих видов насекомых странные, порой огромные, сложные, явно мешающие, рога и всякие другие выросты?

А совсем недавно я ее разгадал, о чем читатель узнает из последующих глав; пока лишь скажу, что открытие это оказалось куда более широким и важным, чем схоластические изыскания по выявлению роли жучиных рогов.

 

 

Гвианская бабочка Морфо Менелай. Для чего ей такая сияюще-синяя окраска — пока тайна.

 

А вот назначение многих «непонятных» жучиных рогов и выростов я установил. И применил открытие во многих сферах (глава «Полет»). Это австралийский жук Больбоцерус.

 

Носороги поднимались на крыло с Откоса лишь поздним вечером и с солидным жужжанием разлетались; нередко их привлекал свет электро-фонаря на столбе, что стоял перед нашим парадным крыльцом, — метрах в 180 от Откоса. Стукнувшись об лампу или рефлектор, они падали вниз, к подножию столба, где иногда скапливались во множестве: взлететь этим грузным жукам с ровного места не так-то легко.

Здесь же, ударившись о фонарь и упав вниз, нередко ползали другие жуки, в том числе огромные хрущи — мраморный, со сложным красивым рисунком на надкрыльях, и белый хрущ — будто вырезанный из светлого мрамора и отполированный. Лет носорогов продолжался часов до двух ночи. А утром Жучиный Откос был без единого жука…

 

 

Белый хрущ Полифилла альба — мечта моих ночных «подфонарных» охот.

 

Зато начинали свои полеты громадные, страшные на вид осы — сколии. Я их видел и раньше во Дворе — то у огуречной грядки, удобренной навозом, то на пышных цветках чертополоха в Диком Уголке. Не забыть уколов толстенного, клином, жала сколий, пока их, твердо-костлявых, но вертких и сильных, я вытаскивал из сачка. Яда при ужалении было немного, или же он был слабым, но зато из дырочки в коже — как от гвоздя — сочилась кровь…

Так вот, едва взошедшее солнце начинало прогревать Жучиный Откос, как из его недр вылезали сколии и реяли над ним; число их быстро возрастало, иной раз от мельтешения сотен их темных тел и их же теней на Откосе у меня начинала кружиться голова.

 

 

Сколии на Жучином Откосе.

 

При таком количестве ос узнать, чем они тут занимались, для энтомолога, даже начинающего, не составляло труда: ковырнешь перегной, а там — десяток толстенных личинок носорогов, согнутых крутою дугой; если личинка прямая — смотри на ее живот, и увидишь там либо крупное яйцо сколии, либо вышедшую ее личинку, сосущую худеющую неподвижную «хозяйку».

Зарываясь в грунт, сколия-самка выбирала личинку носорога «по вкусу», обездвиживала ее точными ударами жала в нервный ствол (это я узнал после из книг Фабра: какое счастье, что они у нас были!), расширяла пространство «комнатки» для роста своего дитяти, уплотняя стенки и как бы штукатуря, приклеивала к брюшку жертвы яйцо и выбиралась наружу для дальнейшей охоты.

Вышедшая из яйца личинка неспешно поглощала эти «живые консервы» — обездвиженную осой «хозяйку», росла; затем ткала шелковый кокон (они попадались тут во множестве), в котором превращалась в куколку; весною следующего года на свет появлялись новые армии сколий, реявшие над Жучиным Откосом — дабы жить, плодиться-размножаться…

На личинок большого жука-носорога охотилась, как я выяснил, сколия гигантская: огромное черное чудище с темными крыльями, ярко-желтыми пятнами по брюху и лобастой лысой головой светло-оранжевого цвета. Личинки же носорогов-силенов шли на корм потомству сколии волосатой, заметно меньшей по размеру, и еще какому-то виду сколий, тоже не очень крупному. Ночевали же взрослые сколии не так, как все осы, а непременно зарывшись в землю.

 

 

Сколия, обездвижив личинку жука-носорога, сейчас отложит на нее свое яичко.

 

Именно в те годы, когда я наблюдал сколий на Жучином Откосе, энтомологи усиленно пытались их приспособить для борьбы с жуками, вредящими посевам сахарного тростника на Гавайях, Филиппинах, в Малайе, Квинсленде (Австралия), на островах Маврикий, ПуэртоРико, Фиджи, в США. В сороковых годах ученые нашей страны вели большие работы по применению сколий против личинок крупных хрущей. Проблема эта «отпала» сама собой: те бедные хрущи — в том числе и мраморный — вскоре стали кандидатами в печальную Красную Книгу…

А развитие личинок этих громадных ос, превращение их в куколок и выплод взрослых я не раз наблюдал дома, перенеся сюда с Откоса несколько подходящих «пар» из слившихся почти воедино личинок: худеющей бедолаги «хозяйки» и толстеющей хищницы. Приносил также сюда незараженных личинок носорогов и пускал в банку с ними сколию-самку. Она сразу принималась за дело, после короткой борьбы обездвиживала личинку глубоким уколом жала, и та моментально выпрямлялась «палкой». После этого охотница зачем-то мяла ее жвалами, теребила, да не кое-как, а «от головы к хвосту» и наоборот — смысл этой обязательной процедуры неясен даже для современных энтомологов, а потом уж приклеивала к ней крупное продолговатое яйцо.

…Сейчас, понятное дело, Жучиного Откоса нет и в помине — по обеим сторонам Петровской балки густо настроили дома частники. Не гудят летними ночами ни большие носороги, ни «майские» силены, ни великаны-хрущи, а жаркими днями вместо ни с чем не сравнимых сколиевых эскадрилий — разве что надоедливые мухи да домашние пчелы «берут взяток» с бумажек от мороженого на тротуаре, с объедков фруктов и других «сладостей» неприглядных мусорных куч, высящихся напротив калиток в многодневно ожидании мусоровозной автомашины. Вот и вся современная энтомофауна моей родной улицы…

Сразу за Петровской балкой, к югу с нас, начиналось поросшее сочной травой холмистое плато, которое я уже упоминал под названием «Зеленая горка», уже дави забытое, потому что оно почти все застроено особняками отставных военачальнике и других состоятельных людей. Незастроенным остался лишь небольшой пятачок обнесенный невысокой защитной стеною все, что удалось отстоять археологам, грудью вставшим на защиту от ее временных вандалов-застройщиков хотя бы центра руин Неаполя Скифского, его акрополя. Ведь этот древнейший город исторический памятник мирового значения.

Бывая в отпуске, с грустью ходил я по тому, дважды священному для меня клочку земли, ныне поруганному — там выгуливают горожане собак — и зажатом со всех сторон стремительно растущим городом так, что вряд ли историки и археологи удержат осаду толстосумов-частников, наседающих на акрополь древний через «акрополи нынешние» — горисполкомы, мэрии, а то и минуя их…

Почему эта земля для меня дважды священна? И как историческое место, которому я кровно приобщен, это трудно объяснить вкратце[1] — и как мой первый загородный энтомологический полигон.

Местность эта резко отличалась от Двора и по рельефу, и по простору, и по почве, и по растительности, а значит, и по энтомофауне. Древние руины за два тысячелетия покрыл слой чернозема, толщиной не менее метра, плотно заросшего травянистой растительностью с преобладанием злаков — и тут образовалась Степь.

 

 

Вид руин Неаполя Скифского с нашей улицы в 30-е годы. Таким я запомнил его навсегда…

 

Из бабочек на этом степном плато преобладали сатириды — из семейства бархатниц. Серые, коричневые, пестрые, они нередко имели на крыльях темные круглы пятна с беленькой точкой, что делало эту деталь узора похожей на выпуклый глаз какого-то животного с ярким бликом. Может быть, это служило сатиридам для отпугивания птиц? Как бы то ни было, загадка круглых «глаз» на крыльях бабочек не решена учеными и по сей день.

На яркой зелени неапольских холмов резко выделялись крупные жуки-чернотелки нескольких видов: толстые круглые пимелии и гнапторы; острозадые медляки блапсы вроде тех, что жили в подполы нашего дома, но разных форм и размеров; продолговатые, словно кем-то специально вытянутые, медляки-просоеды и многие другие представители обширного семейства чернотелок. Их всех роднит не только цвет, но и неторопливость в движениях, а главное, герметичность хитиновых покровов: надкрылья слились в сплошной непроницаемый футляр, вдобавок еще основательно подвернутый книзу, и все движущиеся детали их лат точнейшим образом подогнаны друг к другу, как доспехи рыцаря, а сейчас бы я сказал — как скафандр астронавта, вышедшего на Луну. Зачем жукам такая конструкция? А затем, чтобы во второй, засушливой половине лета, когда сочная зелень Степи превратится в светло-желтый сухой скользкий ковер (ребятишки любили по нему съезжать с холмов на фанерках), и со знойного неба неделями не выпадет ни капли дождя, — удержать от испарения влагу, накопленную в теле внутри твердого, герметичного даже в суставах жучиного панциря. Потому чернотелки свободно и неторопливо разгуливали по холмам и низинам Неаполя средь бела дня, не боясь ни жары, ни птиц: многие медляки, застигнутые врагом, выделяют едкую бурую жидкость с резким запахом.

 

 

Два «скифских» медляка — Гнаптор и Пимелия.

 

Особенно много разной живности скрывалось днем под камнями — остатками прежних храмов, жилищ, изгородей. Поднимешь древний камень — кого тут только нет: и жужелицы всех цветов и размеров, и уховертки, и улитки, и земляные черви, и мокрицы, тоже всякие-превсякие и вальковатые медлительные кивсяки с несметным количеством коротких ножек, узкотелые светлые геофилы… Попадались даже страшноватые сколопендры, вызывавшие панику у ребят, ну а я наловчился брать их пальцами у головы так, что ядовитые челюсти многоножки не могли причинить мне вреда, а хоть бы и причинили — это я знал по опыту — боль была бы невелика, вроде как от ужаления осы. Крым это все же не тропики, где водятся по-настоящему ядовитые сколопендры.

 

 

Сколько живности было тогда здесь почти под каждым камнем! На переднем плане — паук сольпуга (фаланга).

 

Там и сям в степном черноземе виднелись зияюще-круглые отверстия — норки тарантулов. Возле некоторых валялись остатки трапез этих ночных охотников — жучиные панцири и ноги, обтрепанные бабочкины крылья. Норки тарантулов были здесь совершенно вертикальны (в Сибири так не бывает), и извлекать восьминогих жителей наружу меня научили соседские ребята. На конец нитки прикреплялась небольшая гирька из вязкого гудрона, что шел на асфальтовые тротуары. Опустишь нитку до дна сантиметров на тридцать или больше, потюкаешь «гирькой» по тарантулу, он рассердится, ухватит ее острыми челюстями-хелицерами, а вытащить их, пока тянешь упирающегося ногами о стенки норы паука вверх, не успевает. Так и висит он на нитке, громадный, серый, волосатый, недовольно растопырив ноги, пока не удастся освободиться от вязкого кома смолы и снова спрятаться в своем глубоком жилище-колодце.

Трели всевозможных кобылок неслись из трав. Там же ползали акриды — существа, близкие к кобылкам и кузнечикам, длинноногие, зеленые, но с невероятно высоким заострелым лбом, что делало выражение их физиономий каким-то удивленным; макушку венчала пара плоских листовидных усиков. Ребята их звали «кониками»: возьмут акриду в руку, поднесут ей ко рту стебелек травы, насекомое вцепится в него и какое-то время не отпускает, а ловец приговаривает: «Коник»-коник, покури, папе-маме не скажу!» И бедняга-коник «курил» эту соломинку, пока его не отпускали…

 

 

У «коников»-акрид были странно удлиненные головы с высоко поднятыми глазами.

 

Очень увлекательными были для меня охоты за звонкими певцами, чьи песни разливались на сотни метров, — полевыми сверчками. Они стрекотали у своих норок, но при малейшей тревоге скрывались в убежище и не выходили оттуда иногда часами. Надо было издали по возможности точно определить сторону, куда направлены голова стрекотуна и отверстие норки, незаметно подкрасться сзади без малейшего шороха и кусочком картона отрезать отступление певца в убежище — а это всего три четыре сантиметра, — после чего его, растерявшегося и мечущегося по луговинке, нетрудно взять сачком.

Головастый, иссиня-черный певец долго возмущался; дома, в сетчатом садке, сытно накормленный, через пару дней успокаивался и продолжал прерванные серенады, столь громкие, с эдаким металлическим тембром, что садок приходилось выставлять во Двор.

Но особенно много для развития моей любви к Живому, для познания Тайн Мира Насекомых дали удивительные шестиногие мастера, землекопы и трудяги, заботливые родители — жуки из семейства пластинчатоусых (в это же семейство входят носороги, хрущи, бронзовки), — я имею в виду навозников. Не морщитесь брезгливо от этого названия: поверьте мне, недаром их обожествляли древние египтяне, и не зря великий Жан-Анри Фабр, основоположник науки о поведении животных — этологии — отдал их изучению много лет жизни.

Зеленая Горка служила тогда пастбищем для домашнего скота нашей городской окраины (сегодня это, увы, центр). Ранним утром слышались звуки пастушьей дудки, мычание коров, блеянье коз и овец, шествовавших по нашей улице туда, за балку, где аппетитно зеленели еще мокрые от утренней росы бугры и пригорки этого удивительного плато. И через несколько часов к лепешкам коровьего помета с уже подсыхающими корочками, к козьим и овечьим «орешкам» слеталось разноцветное, разно-великое племя жуков-навозников. Для описания их повадок и изображения их «портретов» понадобилась бы толстенная книга; упомяну лишь основных. А объединяло их, на мой тогдашний взгляд, три главных признака: отменное обоняние — чуют помет своими пластинчатыми усами за сотни метров; специальные копательные ноги — смотрите рисунок; какое-то особое трудолюбие и сметка.

Больше всего было жуков и жучков из рода афодий. Отколупнешь засохшую корочку коровьей лепешки — а там их несть числа: черных, коричневых, даже ярко-красных длинненьких цилиндрических афодиев; личинки их питаются либо прямо в лепешке, либо в очень неглубоких норках, устроенных матерью.

Более интересными были коротыши-онтофагусы. Много лет спустя, в Сибири, я ставил опыт, описанный мною в книге «Миллион загадок»: маленький жучишка Онтофагус аустриакус увозил груз, превышающий его собственный вес в 4210 раз! У онтофагусов сильные роющие ноги с зубцами, как у ковша экскаватора; передний край головы уплощен и заострен, как у лопаты-заступа; на голове и спинке иных видов возвышаются удивительные выросты и выступы. Особенно странными они были у самцов вида Онтофагус таврус, что в дословном переводе означает калоед-бык, — длинные изогнутые назад рога, словно у какого-то тропического буйвола.

 

 

Онтофагус таврус («бык»).

 

На свежие кучки помета нередко слетались и более крупные, очень подвижные жуки-гимноплевры. Ловко отсекая лишний материал, эти скульпторы быстро формировали из навоза шары, идеально круглые, и вскоре укатывали их в разные стороны, пятясь задом и упираясь в землю передними ногами. Уплотнив катанием корочку шара, жучиха закапывала его в землю, перекомпоновывала шар наподобие груши, откладывала в него яйцо, тщательно заделав его в удлиненную часть «груши», и выбиралась наружу, чтобы найти новую свежую пищу для своих детишек и повторить процедуру столько раз, сколько яиц осталось в ее брюшке. Помнится, иной раз гимноплевры трудились столь «массово» и усердно, что увесистая утренняя коровья лепешка начисто исчезала к вечеру.

Самым маленьким «шарокатателем» был навозник-сизиф. Напомню, что Сизиф — герой древнегреческого мифа, наказанный богами за свои грехи: докатит тяжелый камень до вершины горы, камень скатывается вниз — и так бесконечно; с тех пор любой тяжелый, но ненужный труд зовут сизифовым.

Того не скажешь о жучке-сизифе — коротыше размером с крупную горошину и длиннейшими ногами: свои шарики из овечьего помета сизифы катали относительно недолго из-за их небольшой величины и вскоре зарывали в землю. И еще одно отличие от гимноплевров и тем более от древнего грешника-одиночки: шестиногие трудяги всегда работали вдвоем — и мать, и отец — и на обкатывании шаров, и при рытье норки.

Date: 2015-12-12; view: 441; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию