Филиппа Грегори Хозяйка Дома Риверсов 2 page

— Да, — рассмеялась бабушка, — но он, к сожалению, не француз! Он английский регент, и лучше бы ему вернуться на свой болотистый остров, к своему маленькому племяннику, который, бедняжка, вынужден править тамошним королевством. Пусть бы Бедфорд навел порядок у себя на родине, а нас бы оставил в покое и позволил нам самим править Францией.

— Нам самим? — с изумлением повторил мой дядя, словно намереваясь выяснить, действительно ли бабушка считает, что нашему семейству, которое и без того правило полудюжиной графств и пребывало в родстве с императорами Священной Римской империи, неплохо бы также прибрать к рукам и французский трон.

Улыбнувшись, бабушка храбро подтвердила:

— Да, именно нам!

На следующий день мы с Жанной отправились в маленькую часовню на территории нашего замка, вместе преклонили колени перед алтарем, и она почти час истово молилась, низко опустив голову. Когда явился священник, Жанна приняла из его рук святое причастие. Я вышла и ждала за церковью. Из всех известных мне людей только Жанна каждый день ходила к причастию — точно к завтраку. Даже моя мать, строже многих исполнявшая церковные предписания, и то причащалась лишь раз в месяц. Затем мы вместе вернулись в покои моей бабушки; мы постоянно смеялись, поскольку за ноги нам то и дело цеплялись разбросанные по полу травы. Особенно веселило Жанну, когда в дверях я была вынуждена низко наклонять голову из-за моего высоченного головного убора, который не помещался в наши узкие и, главное, низкие дверные проемы.

— Это очень красиво, — указала она на мой убор, — но я бы ни за что не согласилась носить на голове такую штуку.

Будучи иного мнения, я остановилась, желая показать всю красоту своих одежд. Я даже покружилась перед ней в яркой полосе света, падавшей из узкого, как бойница, окна. По-моему, мои наряды были просто великолепны: темно-синяя верхняя юбка, ярко-бирюзовая нижняя, на талии тугой широкий пояс, а на голове высокий конической формы головной убор, с вершины которого ниспадает бледно-голубая вуаль, замечательно подчеркивающая чудесный оттенок моих светлых волос. Я раскинула руки в стороны, демонстрируя Жанне красивые треугольные рукава, по краю изящно расшитые золотой нитью; я и подол чуточку приподняла — пусть видит мои прелестные алые туфельки из мягкой кожи со вздернутыми кверху носками.

— Но ведь в таком платье невозможно ни работать, ни ездить верхом, ни даже просто бегать, — сказала Жанна.

— А оно и не предназначено ни для работы, ни для верховой езды, ни для шумных игр, — рассудительно ответила я. — Оно нужно, чтобы другим себя показать. Оно словно сообщает всему миру: я молода, хороша собой и готова для замужества, а отец мой настолько богат, что я украшаю рукава золотой вышивкой и ношу драгоценную шелковую вуаль. Этот наряд также свидетельствует о моем благородном происхождении, ведь, в отличие от бедных девушек, я даже зимой могу ходить в шелке и бархате, а не в грубой шерсти.

— А я бы ни за что в таком наряде не вышла на люди!

— А тебе бы и не разрешили так выйти! — тут же весьма нелюбезно парировала я. — Ты должна одеваться в соответствии со своим положением в обществе, подчиняться закону и носить вещи коричневых и серых тонов. Неужели ты и впрямь думала, что достигла таких высот, чтобы позволить себе мантию с горностаем? Или, может, ты хочешь получить обратно свой золотой плащ? Говорят, во время боя ты выглядела не хуже любого рыцаря и одевалась как благородные господа. Говорят, ты очень любила свое красивое знамя и блестящее оружие, но больше всего ты любила свой золотой плащ. Значит, не врут: ты виновна в грехе тщеславия!

Жанна вспыхнула и попыталась защититься:

— Меня должны были видеть все! Ведь я возглавляла армию.

— И непременно в золоте?

— Я обязана почитать Господа.

— Ну, по крайней мере, тебе точно нельзя иметь такой головной убор, как у меня, даже если ты и облачишься в женское платье, — произнесла я примирительным тоном. — Тебе придется надевать что-нибудь поскромнее, как и подобает фрейлинам, но ничего столь же высокого и, если честно, столь же неуклюжего. Это будет просто аккуратный чепчик, прикрывающий волосы. А под платьем ты могла бы по-прежнему носить свои сапожки и продолжать сколько угодно ходить пешком и даже бегать. Может, все же примеришь платье? Тогда тебя уже никто не сможет обвинить в том, что ты нарушаешь закон и носишь мужскую одежду. Это ведь признак ереси — когда женщина одевается как мужчина. Зачем тебе рисковать? Почему бы просто не сменить наряд, чтобы твоим врагам не в чем было тебя упрекнуть? Давай наденем хотя бы самое простенькое платье, а?

Она упрямо помотала головой.

— Я дала обет. Обет Господу нашему. И когда король потребует явиться, я должна быть готова вновь вскочить на коня и во всеоружии помчаться к нему на помощь. Я просто солдат, Жакетта, солдат, получивший временную передышку, а не фрейлина твоей бабушки. И одеваться я буду как солдат. Я знаю: вскоре мой король опять призовет меня; возможно, даже завтра…

Я быстро оглянулась. Какой-то мальчишка-паж, несший кувшин с горячей водой, находился от нас достаточно близко и наверняка все слышал. Я выждала, когда он поклонится нам и удалится, и прошептала:

— Тише, тебе не следует даже называть его королем.

Она рассмеялась; на ее лице было написано полное бесстрашие.

— Это ведь я привела его в Реймс, где его и короновали; я стояла там под своим знаменем, когда его помазали на царство; я была первой свидетельницей, как он в королевской короне вышел к своим подданным. Разумеется, он — коронованный король Франции и помазанник божий!

— Англичане вырвут язык любому, кто так скажет, — предупредила я. — Это на первый раз. А если они во второй раз услышат от тебя подобные заявления, то выжгут тебе на лбу клеймо, на всю жизнь изуродовав. Английский король Генрих Шестой — вот кого следует называть также и королем Франции; а тот, кого ты назвала королем, носит титул всего лишь дофина; так его и нужно называть и никак иначе.

Жанна снова рассмеялась и с неподдельным весельем воскликнула:

— Его даже французом называть нельзя! Ваш великий герцог Бедфорд считает, что его нужно называть арманьяком. Однако великий герцог Бедфорд прямо-таки дрожал от страха и метался по всему Руану, собирая войско, когда я стояла под стенами Парижа с французской армией — да, я не собираюсь молчать, именно с французской! — дабы отвоевать нашу столицу для нашего короля, для нашего французского короля! И ведь Париж нам тоже почти удалось взять!..

Я в ужасе зажала уши руками.

— Не желаю тебя слушать! Ты не должна это произносить! Меня же высекут, если я стану тебя слушать!

Опомнившись, она тут же схватила меня за руки и с виноватым видом промолвила:

— Ах, Жакетта, прости! Я вовсе не хочу навлечь беду на твою голову. Обещаю, что больше ничего такого тебе говорить не стану. Но и ты должна понять: я совершила нечто куда более значительное, чем просто призвала людей выступить против власти англичан. Моя армия использовала против них и стрелы, и пушки, и стенобитные орудия, и ружья. Англичан вряд ли волнуют мои речи и мужские штаны, которые я ношу. Дело не в этом. Ведь я нанесла им не одно поражение, и я доказала всем, что они не имеют права распоряжаться моей страной. Та армия, которую я собрала и возглавила, несколько раз подряд одержала над ними неоспоримую победу.

— Надеюсь, им никогда не удастся захватить тебя в плен, а потом допрашивать, задавая тебе коварные вопросы. Иначе, конечно, они вспомнят и о твоих речах, и о твоих призывах, и о выпущенных против них стрелах, и о твоих пушках, которые стреляли по их войскам.

Жанна слегка побледнела — видимо, представив себе подобную перспективу, — и тихо ответила:

— Я тоже на это надеюсь. Но на все воля Божья. Господь милосерден; надеюсь, Он избавит меня от этого.

— Моя двоюродная бабушка сейчас как раз пишет письмо дофину, — почти шепотом поведала я ей. — Они с дядей вчера вечером обсуждали это. Она обещала написать дофину и убедить его уплатить за тебя выкуп. И тогда мой дядя сможет передать тебя фр… арманьякам.

Она благодарно склонила голову, бормоча молитву, а потом с твердой уверенностью заявила:

— Мой король непременно пошлет за мной! Да, он пошлет за мной, призовет меня к себе, и мы продолжим нашу благородную войну.

В августе стало еще жарче; бабушка каждый день после полудня удалялась в свои покои и отдыхала; легкий шелковый полог ее кровати специально сбрызгивали лавандовой водой. В спальне у нее было тихо; сквозь щели закрытых ставень на каменный пол падали полоски солнечного света. Бабушка любила, когда я читала ей; она слушала меня, лежа с закрытыми глазами и скрестив руки под грудью на высокой линии талии, и в такие минуты казалась мне похожей на посмертное изваяние, украшавшее надгробие в окутанном сумраком богатом склепе. Отложив в сторону высокий двурогий головной убор, который она всегда носила, бабушка распускала свои длинные, густо пронизанные сединой косы, и они свободно рассыпались по прохладным вышитым подушкам. Она часто давала мне книги из своей библиотеки, повествовавшие о великой романтической любви, о трубадурах и прекрасных дамах, заблудившихся в густом, непроходимом лесу. А однажды она протянула мне книгу и велела:

— Почитай мне.

Это была рукописная копия на старофранцузском языке, и читала я медленно, с трудом разбирая незнакомое написание слов. Читать мешали и иллюстрации на полях, точно побеги шиповника опутавшие весь текст; кроме того, писец, тщательно копировавший каждую букву, обладал чрезвычайно витиеватым почерком, что также затрудняло понимание. Однако постепенно сюжет истории прояснился. В книге говорилось о том, как некий рыцарь, заблудившись в темном лесу, вдруг услышал плеск воды и тронулся на этот звук, желая утолить жажду. На залитой лунным светом поляне он увидел белый мраморный бассейн, журчащий фонтан и купальщицу — неописуемо прекрасную женщину с кожей белее мрамора и волосами темнее ночного неба. Рыцарь, разумеется, тут же в нее влюбился, как и она в него, и отвез ее в замок. Красавица согласилась выйти за него замуж, но с одним условием: каждый месяц он должен давать ей возможность вдоволь плавать, причем в полном одиночестве.

— Ты знаешь эту историю? — спросила бабушка на следующий день. — Тебе отец рассказывал ее?

— Что-то такое слышала, — осторожно отозвалась я.

Мне было известно, как часто бабушка сердится на моего отца, и я не была уверена, нужно ли сообщать ей, что я давно знакома с этой легендой об основании нашего Дома и его знаменитой прародительнице.

— Ну, так сейчас ты прочтешь подлинную историю Мелюзины. — Бабушка снова закрыла глаза. — Тебе пора ее знать. Продолжай.

Итак, молодые супруги были очень счастливы. К ним в гости съезжались со всех концов света. И дети у них родились очень красивые, особенно девочки; мальчики, правда, получились какие-то странные, немного диковатые.

— Сыновья… — прошептала бабушка, словно беседуя сама с собой. — Ах, если бы женщина могла по собственному желанию рожать сыновей! Если б только они могли получаться такими, каких она сама хочет!

Шли годы, но супруга рыцаря ничуть не теряла былой красоты, и ее мужа все сильнее начало разбирать любопытство. И вот однажды он не сумел воспротивиться порыву: чтобы выведать тайну ее уединенных купаний, он прокрался в купальню и стал подсматривать за своей женой…

Бабушка подняла руку, останавливая меня, и задала вопрос:

— Тебе известно, что он там увидел?

С трудом оторвавшись от текста, я подняла голову, придерживая пальцем ту страницу, где на картинке был изображен мужчина, подглядывающий в щель в стене купальни, и прекрасная женщина, густые волосы которой змеями вились по белым плечам; вода так и сверкала, так и переливалась, увлажняя ее тело… покрытое крупной чешуей!

— Она что, была рыбой? — прошептала я.

— Нет, просто существом не из нашего мира, — спокойно пояснила бабушка. — Она пыталась жить как обыкновенная женщина; однако некоторые женщины не созданы для этого. Она очень старалась, следовала принятым в обществе ее мужа обычаям; но некоторым женщинам такой путь заказан. Наш мир — это мир мужчин, Жакетта, он принадлежит мужчинам, а некоторые женщины просто не способны вечно маршировать под аккомпанемент мужских барабанов. Ты понимаешь меня?

Разумеется, я ничего не понимала. Я была еще слишком юна и даже не догадывалась, что мужчина и женщина могут очень любить друг друга, их сердца могут биться в унисон, но в то же самое время для обоих очевидно, как сильно, как безнадежно сильно они отличаются друг от друга.

— Ну, это неважно. Продолжай. Уже скоро конец.

В общем, супруг не смог вынести того, что открылось: оказывается, его жена является неким странным и совершенно чуждым миру людей существом. А она не могла простить ему того, что он шпионил за ней. И ушла от него, взяв с собой прекрасных дочерей; он же остался жить один с сыновьями, его сердце было разбито. Но когда он был уже на пороге смерти, красавица Мелюзина — то ли русалка, то ли водная богиня — вернулась к нему, и он услышал, как горько она оплакивает детей, которых потеряла, его, своего мужа, которого любила по-прежнему, и тот мир, в котором так и не нашлось для нее места. Отныне плач Мелюзины раздавался каждый раз, когда предстояло умереть кому-то из ее рода.

Когда я закрыла книгу, в комнате надолго воцарилась тишина. Я даже подумала, что бабушка уснула. Однако это было не так; она вдруг негромко произнесла:

— С тех пор некоторые женщины в нашей семье и обладают даром предвидения. А кое-кто из них унаследовал от Мелюзины и прочие способности, дарованные силами иного мира, того, в котором живет она сама. Некоторые из нас поистине не только ее дочери, но и ее наследницы.

Я затаила дыхание и даже вздохнуть боялась — так сильно мне хотелось, чтобы бабушка еще что-нибудь рассказала.

— Как ты думаешь, Жакетта, ты можешь быть одной из ее наследниц?

— Да, это возможно, — пробормотала я. — И очень надеюсь, что это так и есть.

— В таком случае ты должна внимательно слушать, — мягко посоветовала мне бабушка, — слушать безмолвие, наблюдать за пустотой. И всегда быть настороже. Мелюзина легко меняет обличья; подобно ртути, она способна переливаться из одной формы в другую. Ты можешь столкнуться с ней где угодно, она переменчива, как речная вода. Но когда ты сама пожелаешь ее встретить, то, вполне возможно, увидишь лишь собственное отражение в воде озера или ручья, и сколько бы ты ни напрягала зрение, пытаясь разглядеть ее в зеленоватой глубине водоема, больше ты ничего не увидишь.

— Станет ли она моим учителем? Согласится ли руководить мной?

— Ты сама должна стать себе учителем. Но возможно, ты услышишь ее, если, конечно, она захочет с тобой говорить. — Бабушка помолчала и махнула рукой в сторону обширного шкафа в изножии кровати. — Подай-ка мою шкатулку с драгоценностями.

Открыв скрипучую дверцу, я обнаружила внутри, рядом с роскошными платьями, большой деревянный ларец, завернутый в полупрозрачную напудренную шелковую ткань. Я вытащила его и принесла бабушке. Внутри оказалось множество ящичков, и в каждом находились несметные сокровища.

— Загляни в самый маленький ящичек, — велела она.

Там лежал бархатный кошелечек. Развязав украшенные кисточками шнурки, я встряхнула его, и мне в ладонь упал тяжелый золотой браслет, с которого свисало сотни две крошечных амулетов самой различной формы. Я успела заметить овечку, лошадь, звезду, ложку, кнут, ястреба, шпору…

— Когда понадобится узнать что-нибудь очень-очень важное, выбери два или три амулета, те, которые соответствуют задуманному. Ты все их видишь перед собой. Каждый из выбранных амулетов привяжи к леске или шнурку и опусти в ближайшие к дому реку или ручей, пение воды в которых ты слышишь по ночам, когда все вокруг затихает. Пусть амулеты остаются там до новолуния. Затем обрежь все лески, кроме одной, и, потянув за нее, вытащи амулет из воды. Так откроется твое будущее. Река даст тебе ответ. Река скажет, как именно ты должна поступить.

Я кивнула. Браслет у меня на ладони казался очень холодным и тяжелым. Значит, каждый крошечный амулет — это выбор; каждый дает возможность обрести ясный ответ или же связан с напрасным ожиданием в случае ошибки.

— А когда захочешь что-то получить или совершить, пойди на берег реки и прошепчи ей свое желание, как произносят молитву. А если решишь кого-то проклясть, напиши проклятье на листке бумаги, сверни из него маленький кораблик и пусти плыть по реке. Река — вот твоя главная союзница, твой друг, твоя хозяйка. Ты поняла меня?

Я снова кивнула, хотя по-прежнему мало что понимала.

— Но когда кого-нибудь проклинаешь… — бабушка помолчала и вздохнула, словно очень устала, — будь особенно осторожна с выражениями, Жакетта. Старайся четко определить свою цель и конкретного человека; ты должна быть абсолютно уверена, что проклинаешь именно того, кого нужно. Слово проклятия подобно пущенной стреле, оно может пролететь мимо цели и поразить невинного. Имей в виду, мудрые колдуньи очень редко прибегают к наложению проклятия.

Меня пробрал озноб, хотя в комнате было очень жарко.

— Я непременно научу тебя и кое-чему еще, — пообещала бабушка, — это по праву твое наследие, ведь ты старшая девочка в нашей семье.

— Неужели мальчики ничего этого не знают? Даже мой брат Луи?

Чуть приподняв веки, бабушка лениво на меня посмотрела и улыбнулась.

— Мужчины правят тем миром, который очевиден. Как только что-то становится им известно, они прибирают это к рукам. Все новое они тут же присваивают. Они подобны алхимикам, которые заняты поисками законов мироздания, однако сами же утаивают от всех эти законы. Все, что они открывают, они сразу и прячут, не желая, чтобы это становилось всеобщим достоянием. Они пытаются придать знаниям ту же крайне эгоистичную форму, которая свойственна им самим. И что остается нам, женщинам? Только царство неведомого.

— Но разве женщины не могут играть в нашем мире главенствующую роль? Вот ты, например, бабушка. А Иоланду Арагонскую и вовсе называют «королевой четырех королевств». Может, и я тоже буду править великими государствами, как ты и она?

— Может, и будешь. Но предупреждаю тебя: женщине, которая стремится к могуществу и богатству, придется заплатить за это высокую цену. Возможно, ты и станешь великой женщиной, подобной Мелюзине или Иоланде, или хотя бы мне, но ты все равно останешься женщиной, всегда будешь чувствовать себя неуверенно в этом мире мужчин. Ты вольна делать все, что в твоих силах; возможно, ты даже обретешь некую власть, особенно если удачно выйдешь замуж или получишь хорошее наследство, однако тебя никогда не оставит ощущение того, сколь труден твой путь, сколь тверда дорога у тебя под ногами. Может, в ином мире — а впрочем, кто знает, что там, в ином мире? — тебя и услышат; или ты сама услышишь их…

— Кого? Что я услышу?

Бабушка улыбнулась.

— Тебе и самой известно. Ты уже слышала их.

— Голоса? — спросила я, вспомнив о Жанне.

— Возможно.

Невыносимая августовская жара медленно спадала; в сентябре стало гораздо прохладнее. Блекло-зеленая листва на деревьях в большом лесу и на берегах озера начала желтеть, и ласточки каждый вечер кружили над башнями замка, словно прощаясь с нами до следующего лета. Они гонялись друг за другом, на головокружительной скорости описывая круги, и их стаи напоминали взметнувшуюся в танце вуаль. Бесконечные ряды виноградников под тяжестью зрелых гроздей склонились к самой земле; крестьянки, засучив рукава на мускулистых руках и прихватив большие плетеные корзины, каждый день с утра до вечера собирали виноград, а мужчины ставили полные корзины в повозки и везли в давильню. Запах винограда и забродившего вина неизбывно висел над деревней; подолы платьев у женщин покрылись синими пятнами, подошвы ног стали лиловыми; все считали, что год выдался на редкость удачный — и урожай богатый, и ягоды сочные. Когда мы с фрейлинами, катаясь верхом, проезжали через деревню, нам предлагали попробовать молодого вина; оно было легким и терпким на вкус, и от него во рту отчего-то становилось щекотно; мы морщились, а крестьяне смеялись.

Мою бабушку больше не застать было в ее любимом кресле, где она всегда сидела, строго выпрямив спину, и руководила не только своими служанками, но и всем замком, а также землями моего дядюшки. Еще в начале лета мы каждый день видели ее в этом кресле, но по мере того, как солнце стало меньше припекать, она как-то притихла и с каждым днем становилась тоже все бледнее и холоднее. Вскоре после завтрака она удалялась отдохнуть и лежала почти до вечера; лишь тогда она поднималась с постели, под руку с моим дядей выходила в большой обеденный зал и приветствовала собравшихся, которые встречали своих господина и госпожу радостными криками и грохотом клинков по столу.

Жанна, ежедневно посещавшая церковь, поминала бабушку в своих молитвах. Я же, точно ребенок, попросту смирилась с ее новым распорядком жизни; каждый полдень я навещала ее, садилась возле постели и читала ей вслух. И неизменно с нетерпением ожидала, когда она снова разоткровенничается со мною, поведает о том, какие желания, обращенные к богине Мелюзине, уплывали в виде бумажных корабликов по водам рек и ручьев, текущих в море, когда меня еще и на свете не было. Бабушка научила меня гадать по картам; вытаскивая из колоды очередную карту, она сообщала название этой карты и объясняла ее значение.

— А теперь попробуй ты, — предложила она однажды и, перетасовав колоду, вынула карту и ткнула в нее своим тонким пальцем. — Что, например, говорит тебе вот эта?

Я перевернула карту. С картинки на нас смотрела сама Смерть в черном плаще с капюшоном, скрывавшем лицо; плечи у Смерти были понуро опущены, и на одном плече она несла косу.

— Ах так! — воскликнула бабушка. — Значит, ты и ко мне наконец заглянула, подружка? Жакетта, сбегай, пожалуйста, к дяде и попроси его поскорее зайти ко мне.

Я проводила дядю к ней в спальню, и он опустился на колени возле ее постели. Бабушка благословляющим жестом коснулась его головы, затем легонько оттолкнула его от себя и произнесла строго, словно именно он виноват в том, что осенние дни становятся все холоднее:

— Нет, я просто не в силах больше выносить эту погоду. И как только вы можете жить здесь! В ваших краях почти так же холодно, как в Англии, а зимы, по-моему, длятся целую вечность. Нет, это не для меня. Я уезжаю на юг, в Прованс.

— Ты уверена? — засомневался дядя. — Мне казалось, ты в последнее время чувствуешь себя неважно. По-моему, ты всего лишь немного устала; может, тебе лучше сперва отдохнуть здесь?

Бабушка раздраженно щелкнула пальцами и высокомерным тоном заявила:

— Здесь мне слишком холодно. Можешь отдать соответствующие распоряжения охране, а я велю выстлать мой портшез мехами. Однако весной я непременно вернусь.

— Разве не удобнее тебе было бы остаться сейчас здесь, в теплом доме? — не сдавался дядя.

— Можешь считать это моим капризом, но мне хочется еще разок повидать Рону, — ответила бабушка. — И потом, нужно еще закончить кое-какие дела.

Спорить с ней никто никогда не осмеливался — все-таки она была демуазель де Люксембург! Так что через несколько дней ее просторный портшез стоял у дверей, буквально заваленный внутри пушистыми шкурами, а бронзовая переносная грелка была полна горячих углей; на пол в портшезе положили нагретые на плите кирпичи, чтобы в ближайшие пару часов бабушка совсем не ощущала холода. Для прощания с ней все обитатели дома, в том числе и слуги, выстроились у крыльца.

Она подала руку Жанне, затем поцеловала мою тетю Жеанну и меня, и дядя помог ей подняться в портшез. Напоследок она крепко сжала его руку своей сухой ладошкой и сказала:

— Обещай, что в твоем доме Девственница по-прежнему будет в безопасности. И главное — береги ее от англичан; таков мой тебе наказ.

Дядя покорно поклонился и попросил:

— Ты только возвращайся поскорее.

Его жена, моя тетка Жеанна, жизнь которой с отъездом хозяйки нашего Дома существенно облегчалась, поспешила к бабушке, помогла ей устроиться в портшезе и поцеловала в бледную холодную щеку. Но именно меня демуазель де Люксембург высмотрела в толпе провожающих и поманила к себе крючковатым, костлявым пальцем.

— Да благословит тебя Господь, Жакетта, — промолвила она, когда я подошла к ней. — Не забывай того, чему я учила тебя. Ты у нас пойдешь далеко! — И она ободряюще улыбнулась мне. — По-моему, куда дальше, чем ты сейчас можешь себе вообразить.

— Мы ведь весной снова увидимся, да?

Бабушка не ответила, лишь пообещала:

— Я непременно пришлю тебе свои книги. И тот браслет.

— Но весной ты навестишь меня и моих родителей в Сен-Поле?

И по ее грустной улыбке я поняла, что никогда ее больше не увижу.

— Благослови тебя Господь, детка, — повторила она и тут же задернула занавески портшеза, словно опасаясь холодного утреннего ветерка.

И кавалькада выехала за ворота замка.

В ноябре я проснулась среди ночи в своей девичьей постели, которую делила со своей фрейлиной Элизабет, села и прислушалась. Мне показалось, что кто-то нежным голосом, очень высоким, но еле уловимым, окликнул меня по имени. Затем совершенно отчетливо послышалось чье-то пение. Странно, но пение доносилось прямо из окна, хотя наша комната была на одном из верхних этажей башни. Накинув поверх ночной рубашки плащ, я подошла к окну и сквозь щель в деревянных ставнях выглянула наружу, однако там не было видно ни зги. Окрестные поля и леса были черны, как самый черный фетр, и совершенно безмолвны, и все же то пронзительное пение явственно раздавалось за окном, безусловно, это пел не соловей, хотя звук был почти таким же высоким и чистым. И, уж конечно, это был не крик совы — скорее, этот мелодичный и протяжный голос напоминал мальчишеский: так поют солисты в хоре мальчиков. Я вернулась к постели и растолкала Элизабет.

— Ты слышишь?

Но та даже проснуться была не в силах и полусонным голосом пробормотала:

— Ничего я не слышу. Я сплю. Прекрати толкаться, Жакетта.

Только тут я заметила, что стою босыми ногами на совершенно ледяном каменном полу, и снова забралась в кровать. Когда я сунула замерзшие ноги под теплый бочок Элизабет, она что-то недовольно пробурчала и повернулась ко мне спиной. Некоторое время я лежала, подозревая, что не усну и так и буду в теплой постели внимать этому таинственному пению. Однако, согревшись, я довольно быстро задремала.

А через шесть дней нам сообщили, что Жеанна Люксембургская, моя двоюродная бабушка, умерла глубокой ночью во сне. Это случилось в Авиньоне, на берегу великой реки Роны. И только тут я наконец поняла, чей голос тогда звучал, кто пел мне в ночи среди башен замка.

Стоило английскому герцогу Бедфорду узнать, что Жанна д'Арк лишилась самой могущественной своей защитницы, как он послал судью Пьера Кошона и целый отряд вооруженных людей провести переговоры относительно ее выкупа; теперь ей грозил церковный суд по обвинению в ереси. Из рук в руки были переданы поистине огромные суммы денег: двадцать тысяч ливров тому, кто стащил Жанну с коня, и десять тысяч франков моему дяде, причем с самыми добрыми пожеланиями от английского короля. Мой дядя даже слушать не стал свою жену, умолявшую его не выдавать Жанну и оставить ее у нас. Я же была лицом и вовсе незначительным и права голоса не имела, так что была вынуждена молча смотреть, как мой дядя соглашается передать Жанну для допроса церковному суду.

— Я же не к англичанам ее отправляю, — оправдывался дядя перед женой. — Как и велела мне демуазель — а я не забыл о ее словах, — я не сдаю Девственницу нашим врагам, а лишь вручаю ее в руки церкви. Это, кстати, позволит ей очистить свое имя от выдвинутых против нее обвинений в ереси. Ее будут судить служители Господа нашего, и если она невинна, они вернут ей свободу.

Тетя Жеанна взглянула на своего мужа с таким ужасом, словно перед ней была сама Смерть, а я подумала: неужели дядя действительно верит подобной чепухе? Неужели он считает нас, женщин, настолько глупыми, что пытается запудрить нам мозги заверениями, будто церковь, находящаяся в полной зависимости от англичан, церковь, которой управляют назначенные англичанами епископы, и впрямь способна судить по справедливости? Что церковники смогут заявить тем, кто ими правит и платит им, что девушка, сумевшая всю Францию поднять на борьбу с англичанами, — это самая обыкновенная деревенская девчонка, возможно, несколько излишне шумная и надоедливая, но абсолютно ни в чем не виноватая? Что ей достаточно самого простого наказания — например, три раза прочесть «Аве, Мария», — и ее можно отсылать обратно в деревню к родителям и коровам?

— Милорд, кто сообщит о вашем решении Жанне? — осмелилась все же вмешаться я.

— О, она и так уже все знает, — бросил дядя через плечо и вышел на крыльцо попрощаться с Пьером Кошоном; уже в дверях он обернулся и добавил: — Я послал к ней пажа; он велит ей собираться и быть готовой незамедлительно уехать вместе с месье Кошоном.

Меня охватили ужасные предчувствия, и я кинулась бежать, словно спасала собственную жизнь, — но нет, вовсе не на женскую половину, куда направился мальчик-паж с известием, что Жанну передают в руки англичан. И не в старую темницу, куда она могла бы пойти, чтобы забрать свой жалкий мешок с пожитками: походной деревянной ложкой, острым кинжалом и молитвенником, который подарила ей моя бабушка. Я сразу ринулась по винтовой лестнице наверх, влетела на галерею над парадным залом, юркнула в крошечную дверку, на ходу ударившись своим дурацким головным убором о дверной косяк, причем с такой силой, что шпильки так и посыпались у меня из волос, и, топоча ногами и как можно выше задрав подол платья, стала быстро подниматься по каменной лестнице на плоскую крышу башни. Сердце, казалось, вот-вот выскочит у меня из груди, я задыхалась, зато, очутившись на крыше, сразу увидела Жанну. Она стояла на самом краю башенной стены, раскинув руки, словно птица, готовая к полету. Когда дверь с грохотом распахнулась, она оглянулась, посмотрела на меня, услышала мой пронзительный крик: «Нет, Жанна! Нет!» — и тут же шагнула в бездну.

Date: 2015-12-12; view: 325; Нарушение авторских прав