Проблема» красоты

Матиас упоминает о молодом, учившемся в Лейпциге художнике, который обрел в последнее время немалую популярность: несколько лет назад Матиас отказался от мысли представлять его работы в своей галерее. «Слишком красивые», — решил он тогда. Матиас и сам признает, что «красивости» — не его стихия, даже понимая, что это предубеждение не всегда ему на руку. Стефан цитирует покойного Тибора Калмана — дизайнера, с которым я часто сотрудничал в прошлом и на которого одно время работал сам Стефан: «Красота мне не мешает, но она не очень интересна».

Матиас уверяет, что красота, будучи эфемерной, мимолетной и преходящей, напоминает нам о смерти. Сам я в жизни бы не поставил знака равенства между двумя этими понятиями; само утверждение звучит слишком уж романтично, в духе Рильке, но я понимаю, о чем оно говорит. Болезненность прекрасного. Ха! Думаю, это отчасти верно, если говоришь о человеке — потрясающе красивой женщине, например. С годами такая красота неминуемо потускнеет, а со временем и вовсе исчезнет, не оставив следа. Стало быть (развивая ту же мысль), листать модный журнал — печальное, даже трагическое действо? Ну, в любом случае это так, пусть даже по другим причинам. Но что тогда сказать о людях, которым повезло красиво состариться — которые с годами становятся интереснее, обретают своеобразную, нетрадиционную красоту? Прогулка по залам Лувра, с точки зрения Матиаса, может оказаться по-настоящему гнетущим переживанием. Я часто думаю о красоте песни (которая исчезает сразу, едва услышишь ее), или о красоте промелькнувшего за окном пейзажа, которая постоянно обновляется (мы надеемся), или же о красоте тех старых вещей, которые лишь становятся прекраснее, чем больше на них царапин и прочих следов использования. Моя подруга Синди говорит, что с людьми иногда происходит то же самое: некоторые, взрослея, обретают свои настоящие лица, когда, например, детские, не особенно выразительные черты юности с годами постепенно открывают подлинное, красивое лицо взрослеющего человека. Такие люди в молодости не обладают настоящей красотой — в любом случае, такая красота не глубока.

Некоторым людям сложно определить, что такое красота: нередко вещи, которые с первого взгляда могут показаться уродливыми или странными, постепенно захватывают, и мы обнаруживаем в них глубину и красоту более совершенную, чем обыкновенная внешняя прелесть. Определения сложны, ненадежны и к тому же меняются со временем. Они не абсолютны: такое определение невозможно дать раз и навсегда. И если это правда, никто не может указать на предмет или человека, уверенно произнеся: «Вот это красота!»

В защиту какого-то подобия «абсолютной красоты» я могу привести прочитанную где-то мысль о существовании эволюционных и биологических причин, объясняющих наши критерии приписывания людям физической красоты и привлекательности. У нас имеются встроенные эволюцией визуальные предпочтения, позволяющие судить о привлекательности (и других сопутствующих качествах вроде физического развития) людей и животных, с которыми мы встречаемся. Говорят, что симметрия, например, свидетельствует о ровном физиологическом развитии: симметричные черты лица — признак вероятного генетического здоровья. Подтекст в том, что мы, по всей вероятности, биологически запрограммированы видеть определенные вещи (других людей, в данном случае) красивыми. Кроме того, подразумевается, что мы находим их красивыми потому, что они выглядят подходящими, желанными партнерами для продолжения рода. Мы называем их «красивыми», но подразумеваем нечто другое.

Если эти рассуждения верны, тогда, думается мне, возможно распространить тот же принцип на другие эстетические области — на пейзажи и помещения, например. Почему бы и нет? Разве некоторые пейзажи, с их уникальным освещением и окружением, не несут в себе вечно актуальные сведения, дававшие нашим предкам сигнал: вот отличное место для охоты, для выращивания пищи, для обзаведения семьей? Стоит ли думать, будто обусловленные эволюцией правила расшифровки зрительных образов нашим сознанием применимы исключительно к лицам и телам представителей нашего собственного вида? Даже если лица быстрее выдают ценную социальную и сексуальную информацию, чем что-либо еще.

Разговор переходит на «изнанку», на оборотную, в некотором смысле, сторону красоты: к венским художникам-акционистам, работавшим в 60-х годах. Точнее, к творчеству покойного Отто Мюля, который отправился в тюрьму за сексуальные действия в отношении всего живого и неживого в своей коммуне, включая и детей.

Вот текст сценария одной из его «акций»:

«Я размазываю искусственный мед по старухе и затем напускаю на нее 5 килограммов мух, которых неделю морил голодом, заперев в коробку. Затем я убиваю мух прямо на ее морщинистой коже с помощью мухобойки». Бедная бабуся.

И еще один (http://www.brightlightsfilm.com/38/muhl3.htm):

Действо делится на различные фазы. Сначала идет натюрморт. Все начинается предельно просто. Тела моделей омывает теплая вода — она бежит и бежит, не причиняя никакого вреда. Следом идет масло, различные супы с клецками, мясом и овощами, быть может, даже с виноградинами. Дальше начинается цвет: потеки кетчупа, варенья, красного свекольного сока. Местами все еще просматривается чистая кожа. Затем действие раскручивается, вперед выходит тяжелая артиллерия. Я часто использовал тесто, которое тянется массивными потеками, или яйца, муку или капусту. Наконец я высыпал матрасные перья. Во всем этом была определенная структура, в том, как материалы следуют друг за другом. Почти как в кулинарии. Однажды я делал «Выпеку ягодиц». Сначала молоко, потом яйца и сухари. Я не работал со всем телом — только с задницей, очень провокационно. Женщина стояла на коленях в кресле, развернувшись задом к публике. Сначала я обрызгал ее ягодицы молоком. Затем припорошил мукой, словно готовил кляр для венского шницеля. Мука пристала к коже. Следом я размазал яичный желток и напоследок — толченые сухари. Выглядело просто великолепно!

Отто Мюль. Фотография акции «Кто-нибудь может объяснить?» © 2009 Artists Rights Society (ARS), New York / ADAGP, Paris

А вот и та «акция», после которой Мюля арестовали:

Рождественская акция «О, елка новогодняя». Я лежу, обнаженный, с женщиной, в сени рождественской елки. Я нанял мясника. Он убил свинью при помощи шприца. Вырвал сердце и бросил его нам. Сердце все еще дергалось. Брызгала кровь. В помещении царила полная тишина, не было слышно даже дыхания.

Я медленно взобрался на стремянку и помочился на женщину и сердце свиньи внизу. И вот тогда в женщине взыграла борьба за равноправие. Она бросилась к стремянке с криком: «Ах ты, свинья! Грязная скотина!» При мне был килограмм муки, и я высыпал ее на женщину. Белый туман. Она вновь закричала: «Свинья!» — и исчезла, растворилась в тумане. В тот же миг кто-то решил закидать меня картошкой. Он подходил все ближе и ближе, мне стало не по себе. У меня оставался еще килограмм муки, и я осыпал его с ног до головы. Мука припорошила ему лицо и костюм. Он стоял там — белоснежный, как снеговик.

Отто Мюль. «Без названия» CNAC/MNAM/Dist. Reunion des Musees Nationaux/ Art Resource, NY © 2009 Artists Rights Society (ARS), New York / ADAGP, Paris

Мюль сказал: «Моя жизнь должна быть идеальной, иметь направление, служить произведением искусства». Отто воспринимал эту идею всерьез и вскоре забросил артистические «акции» и хэппенинги, созданные для утонченной публики мира искусства, решив, что они сами по себе служат чем-то вроде терапии, а потому не требуют присутствия зрителей. Значит, эти действия можно с пользой внедрить в жизнь за пределами контекста музеев и галерей. И в итоге ему удастся вырвать искусство из его «рамы», о чем он так долго мечтал: «У каждой „акции“ есть своя рама, своя сцена, и люди стоят вокруг. Все это несерьезно, имеет искусственное происхождение. А я намерен избавиться от прилагательного „искусственный“».

Под влиянием психосексуальных теорий Вильгельма Райха Мюль основал собственную коммуну. Нечто вроде бесконечного сеанса группового психоанализа. Участников коммуны поощряли разыгрывать — физически — свои сексуальные и психологические проблемы. Можно только вообразить, учитывая прежние «акции» Мюля, чем это обернулось. Брак внутри коммуны был запрещен. А еще там имелся джазовый ансамбль, поскольку Мюль был большим поклонником Чарли Паркера. Говорят, что в итоге коммуна превратилась в его личное владение, в гротеск, в кошмарный культ художника-хиппи.

Теперь же, отчасти реабилитированный в восприятии мира искусства, в последние годы Мюль получил своего рода признание в виде больших ретроспектив в престижных музеях.

Date: 2015-12-12; view: 484; Нарушение авторских прав