Мой дворец

Я тоже родилась во дворце. Это был охотничий дворец, переделанный под базу отдыха. В те времена называли его уже не «дворец», а «база». Слово, ассоциировавшееся у меня с пирожным безе, поэтому я представляла себе свой дом как нечто съедобное.

Наверное, когда‑то я его опрометчиво съела, потому что теперь он во мне – многоэтажная постройка внутри меня. Форма ее, однако, непостоянна, непредсказуема. Это значит, что дворец живой, что он меняется вместе со мною. Мы живем друг в друге. Он во мне, я – в нем, хотя иногда я чувствую себя в нем гостьей, а порой знаю, что это я – его владелица. Ночью дворец кажется более рельефным, вырисовывается из темноты, зеленовато мерцая. При солнечном свете дворец слишком яркий, поэтому днем становится невидимым, но я по‑прежнему ощущаю его в себе.

Его подвалы тянутся лабиринтами; их крохотные оконца выходят на заросшие травой внутренние дворики. В сырых подземных погребах, перегороженных тонкими стенами, лежат груды проросшего картофеля, стоят бочки с солеными огурцами, всеми забытыми, а потому покрывшимися тонким пушком плесени. Я знаю, что подвалы уходят в глубь земли, мне даже кажется, что я знаю ходы, ведущие в подземные пещеры. Поиски их – затея столь же захватывающая, сколь и опасная: можно не найти обратный путь.

Дворец то заселяется, то пустеет. Иногда здесь проходят какие‑то научные конгрессы, тогда в него съезжается масса гостей, идут заседания, пышные банкеты. И дворец превращается в гостиницу. Но временами он стоит пустым и даже кажется нежилым. Из него исчезает мебель, в залах сорван паркет, разрушены камины, все лестницы – шаткие, прогнившие – внезапно обваливаются под ногами, открывая неожиданные пропасти. И тогда в заброшенном дворце поселяются животные. Я видела косуль, спящих на кипах картонных коробок, и собак, свернувшихся клубком на выцветших диванах, слышала в пустом коридоре легкую, мягкую поступь кошачьих лап. А также громкий топот на мраморной лестнице, но не смогла догадаться, что это был за зверь.

Первый этаж – это огромный вестибюль, разделенный пополам узорчатой металлической решеткой. Здесь аквариумы моего отца. Зеленоватая вода замедляет течение времени – рыбы двигаются плавно, грациозно. Они что‑то говорят, разевают рты, но я их не слышу. Вуалехвосты, эти рыбьи Мэрилин Монро, тянут за собой тюлевые шлейфы, переливающиеся россыпью неоновых огоньков. Аквариумы затеряны среди агав, чьи мясистые острые руки пронзают пространство. Кто‑то не удержался и нацарапал на их зеленых листьях свои инициалы. А кто‑то: «Я люблю Эву». Агава залечивает эти раны и тем самым увековечивает на своем теле чужие признания. Из вестибюля можно пройти в библиотеку. Среди сотен, а то и тысяч книг, обернутых в серую бумагу с номером на корешке, где‑то стоит первая книжка, которую я прочитала: плотный увесистый том, густо заполненный буквами, параллели ведущих в неведомое тропинок, предвкушение новых открытий, новых миров. Страницы книги искушали мои глаза, переманивали мой взгляд с неба, верхушек деревьев, поверхности пруда, изломов пространства между деревьями на маленький прямоугольник перед носом, где в любой миг могло разыграться действо.

На второй этаж ведет широкая лестница, застланная ковровой дорожкой. Наверху – спальни и два лекционных зала. А может быть, бальных? Их паркет помнит всевозможные танцевальные па. Во втором зале, там, где выход на террасу и в парк, высится огромный камин с зеркалом. Огонь в нем разводят раз в год, в День поминовения усопших[23]. Я могу взобраться по мраморным колоннам и встать перед зеркалом, которое столь велико, что отражает меня в полный рост, а еще весь зал и террасу, и парк. Прежде чем мне стало известно все о зеркалах, я поняла, что благодаря им можно попасть в другую часть дворца, ту, что всеми забыта. Там – узкие проходы, пробитые в камне, галереи и глубокие внутренние дворы. Я обнаружила там беспорядочно расставленные скульптуры. Разумеется, они и должны были здесь оказаться. В изгнании. Их эстетика неприемлема даже для самых чудаковатых почитателей искусства – это грубо отесанные изваяния полулюдей, полуживотных. Их омывают дожди и лишают четкости форм.

Над последними этажами, невысокими и душными – чердак. Я помню лестницу, ведущую туда: вначале широкая, с резными балясинами и отполированными до блеска перилами, она затем делает резкий поворот в воздухе и сменяется узкими прогнившими ступенями. Надо идти ближе к стене, прижимаясь к ее гладкой поверхности, чтобы нога вдруг не застряла в дыре.

Чердак огромный. Деревянный пол покрыт пылью. Толстый ее слой покоится на всех находящихся здесь предметах, так что самые маленькие превращаются в загадочные серые кучки – крохотный засохший огрызок яблока становится аккуратной пушистой выпуклостью; лежащая палка от швабры образует неожиданную волну на поверхности досок.

На чердаке можно заблудиться – он слишком большой, чтобы запомнить его досконально. Я знаю, что в каком‑то углу лежит старый матрац, место давних недозволенных развлечений. Но чьих, этого я не могу припомнить. Самое, однако, поразительное здесь – окна на крутом скате кровли, они небольшие, расположены чуточку высоковато, так что приходится вставать на цыпочки, чтобы выглянуть наружу. Но вид из них необычен. Невозможно забыть того, что открывается взору. Тут же осознаешь, сколь могуч, сколь громаден дворец. Из окон чердака все кажется крохотным и нереальным – этакий игрушечный мир, изготовленный специально для электрической железной дороги, домики из конструктора «Лего», пейзажи в диснеевских мультфильмах. И столько всего можно увидеть в этом мире: леса, поля, реки и железнодорожные перегоны, большие города и порты, пустыни и автомагистрали. Собственно говоря – хотя не понимаю, как такое возможно, – видна отсюда округлость земного шара. Это зрелище захватывает дух; потом тоскуешь по нему и думаешь, как бы снова удрать снизу и, взобравшись по ветхим ступеням на чердак, опять встать на цыпочки и увидеть то, что находится снаружи.

Я сказала Марте, что у каждого из нас есть два дома – один конкретный, локализованный во времени и пространстве; второй – бесконечный, без адреса, не надеющийся быть увековеченным в архитектурных формах. И что в обоих живем мы одновременно.

КРЫШИ

В семье Гётценов был один профессор, настоящий профессор, который всю жизнь читал книги, что‑то изучал, путешествовал и которого нисколько не интересовали сады. Звали его Йонас Густав Вольфганг Чишвиц фон Гётцен. За свою долгую жизнь (1862–1945) он написал много книг по истории религии, из которых самыми главными были «Das Heilige. Uber Schlesien Mystik»[24](1914), а также «Der Ursprung der Religion»[25](1918). В жизни у него были две страсти: религия и крыши. Возможно, что‑то роднило эти две темы, так он считал, возможно, они как‑то дополняли друг друга. Религией он увлекся еще в молодости, побывав на одной рождественской службе в сельском храме, где на овальной картине вокруг Богоматери витали святые с атрибутами своей мученической смерти. Увлечение крышами пришло позже, во время очередной реконструкции дворца, когда надо было полностью заменить старую кровлю и положить современную черепицу. За что бы ни брался Йонас Густав Вольфганг, все должно было быть сделано точно, тщательно и добросовестно. Поэтому он прочитал все о крышах, кровлях, черепице и гонте. Охваченный революционным порывом, которым в начале века отличался весь «Zeitgeist»[26], он решил заменить привычную плоскую черепицу, прозванную «берлинкой», на более универсальную, выполненную в готическом стиле, в традициях западной архитектуры – светло‑кирпичную «монашку». С той поры Шлёс своей черепичной крышей прославился на всю Силезию. Его приезжали смотреть ближние и дальние соседи, священники и архитекторы. Шлёс выглядел, как бургундский замок, как монастыри в Баварии.

Где бы Йонас Густав Вольфганг ни проезжал, повсюду его глаза выискивали кровли. Казалось бы, рассеянный, блуждающий взгляд просто скользил поверх проносящихся за окном поезда городов, но на самом деле глаз примечал каждую трубу, каждый скат. По типу кровли Йонас узнавал, в какой части Европы находится.

Он учился в Лозанне и в Женеве. Познакомился там с трудами Фрейда, Фрейзера[27], Дюркгейма[28]. Огромное впечатление произвел на него Рудольф Отто[29]. Швейцарские крыши – одни из красивейших в мире. Черепицу там делают из необычной многоцветной глины, и не встретишь кровли, однородной по колориту. Их поверхности переливаются разными оттенками красок, поражают несметным многообразием цвета, который может приобрести обычная глина. Крыши напоминают лоскутные покрывала – «пэтчворк». В Швейцарии надо всегда брать номер на самом верхнем этаже отеля и смотреть из окон на эти чарующие взор кровли. Черепицу кладут не так, как в Силезии, не «кружевом», а «чешуйками», поэтому дома выглядят, как огромные рыбы, перевернутые кверху брюхом, выброшенные на сушу из каких‑то диковинных морей.

Потом в Гейдельберге он защитил диссертацию о жизни и писаниях легендарной силезской святой по имени Кюммернис. Преподавал в университете, специализировался на сектах, действовавших в Силезии в период реформации. Главным образом, в Швенкфельдисте и Ножовщиках. Писал об этом статьи.

Крыши в Гейдельберге – типично немецкие: красные и стальные. Остроконечные кровли церквей цвета антрацита, который успокаивает глаз. После лекций профессор, прогуливаясь, поднимался к замку и сверху смотрел на город, бурлящий по вечерам от дешевого студенческого сидра и научных теорий.

Существует какая‑то неуловимая связь между религией и крышей дома. Первая ассоциация банальна – что это высшая сфера. Но из этого ничего не следует. Дело совсем в другом. Йонасу Густаву Вольфгангу пришла эта мысль в голову однажды, когда он вот так смотрел с террас гейдельбергского замка на город: как крыша, так и религия служат последним прикрытием, венцом, который одновременно замыкает пространство, отделяя его от внешнего мира, от неба, от заоблачных высот и торжественной бесконечности мироздания. Благодаря религии можно нормально жить и не тревожиться из‑за какой‑то там бесконечности, которая иначе стала бы невыносима; а дома можно надежно спрятаться от ветра, дождя и излучений космоса. Речь здесь идет о чем‑то вроде заслонки, раскрытого зонта, убежища, задвинутой крышки люка, то есть возможности отгородиться, скрыться в безопасном, хорошо знакомом, меблированном пространстве.