Граница

Чехия граничит с нашей землей, она в пределах видимости. Летом оттуда доносились лай собак и пение петухов. В августовские ночи завывали чешские зерновые комбайны. По субботам гремела дискотека в Сонове. Граница очень старая, она испокон веков разделяла какие‑то государства. Не так легко было ее изменить. Деревья свыклись с тем, что растут на границе, так же, как и животные. Однако деревья с ней считались – не покидали своих мест. Звери же по своей глупости границу ни в грош не ставили. Стада косуль каждую зиму, как аристократки, отправлялись на юг. Лисица ходила туда и обратно два раза на дню – едва всходило солнце, она появлялась на косогоре и потом возвращалась в начале шестого, когда все смотрели «Телеэкспресс». По этой лисе можно было сверять часы. Так же и мы переходили через границу, либо собирая грибы, либо из лени, потому что нам не хотелось трястись на велосипеде до Тлумачова, где переходить границу полагалось по закону. Мы взваливали велосипеды на спину и через минуту оказывались по другую сторону. Вспаханная лесная просека через пару метров вновь превращалась в дорогу. Мы привыкли, что день и ночь нас охраняют пограничники – лучи света их ночного дозора, грохот их внедорожника, тарахтенье мотоциклов в темноте. Десятки мужчин в камуфляже, стерегущих полоску поросшей бурьяном земли, где зреет малина, не страшась быть сорванной, крупная и ароматная. Пожалуй, нам проще было бы поверить, что они сторожат эту малину.

КОМЕТА

Ни с того ни с сего мне пришла в голову мысль странная и грандиозная: что мы полагаем себя людьми лишь из‑за забывчивости и по невнимательности. Что на самом деле, в единственно настоящей реальности, мы – некие существа, вовлеченные в великую космическую битву, которая, вероятно, длится с незапамятных времен и неизвестно, закончится ли вообще. Мы видим только кое‑какие ее отблески в кровавых восходах луны, в пожарах и бурях, в октябрьском опадании подмерзшей листвы, в пугливом полете бабочки, в неравномерном пульсировании времени, которое до бесконечности удлиняет ночи и внезапно останавливается каждый полдень. А значит, я – ангел или демон, посланный в хаос одной жизни с какой‑то миссией, которая либо осуществляется сама по себе, ни от чего независимо, либо я о ней напрочь забыла. Это забытое и есть часть войны, оружие той, другой стороны, и оно меня сразило, я изнемогаю от ран и истекаю кровью, на мгновение я выведена из игры. Поэтому я не могу оценить, сколь могущественна моя сила или сколь велика моя слабость, я не знаю себя, ничего не помню и потому не смею искать в себе ни эту слабость, ни эту силу. Поразительное чувство – знать, что глубоко, где‑то под спудом, ты – некто совсем иной, чем тебе всегда представлялось. Но это тебя не пугает, наоборот: приносит облегчение. Отступает какая‑то усталость, которая таилась в каждом мгновении жизни.

Спустя минуту это целиком завладевшее мною чувство исчезло, растворилось в конкретных образах: открытой двери в прихожую, спящих сук, рабочих, пришедших на рассвете ставить каменную ограду.

Вечером Р. поехал в город, а я пошла к Марте. Над перевалом висела комета – застывшая в своем падении, замерзший огонек на небе, чуждый этому миру. Мы сидели с Мартой за столом. Она расчесывала волосы для париков и раскладывала на клеенке тонюсенькие многоцветные прядки; заняла ими всю поверхность стола. Я читала ей повествование о святой. Мне казалось, что она слушала невнимательно. Рылась в ящиках, шелестела газетами, в которых хранила свои запасы волос. Весенние мухи и мошкара уже заприметили электрические лампы человеческих жилищ. Увеличенные стократ крылатые тени метались по стенам кухни. В конце Марта задала только один вопрос. Кем был тот, кто написал житие святой. И откуда ему это все известно.

Ночью вернулся Р. Он вынимал покупки из пакетов и рассказывал, что в городе люди выходят на балконы и в бинокли разглядывают комету.