Убеждение и истина

Заявления об убеждениях в политике и в науке – не одно и то же. Когда я говорю: «Я верю в эволюцию» или «Я верю в Большой взрыв», это звучит совсем иначе, чем когда я заявляю: «Я верю в фиксированный подоходный налог» или «Я верю в либеральную демократию». Эволюция и Большой взрыв либо были, либо нет, и все свидетельства указывают на то, что они были. Вопрос происхождения видов и происхождения вселенной – в принципе, загадки, которые можно разгадать с помощью большего количества данных и более удачной теории. Но вопрос о правильной форме налогообложения или структуре правительства зависит от общих целей, которых предстоит достичь, поэтому больше данных и усовершенствованная теория способны помочь нам лишь в том случае, если цель установлена. Однако определение этой ключевой политической цели зависит от сугубо субъективного процесса политических дебатов, в которых обе стороны выступают в защиту образа жизни, который они считают наилучшим. Так вышло, что я считаю фиксированный налог намного более справедливым, нежели прогрессивный, потому что не думаю, что людей надо наказывать более высокими налогами только потому, что они упорным трудом и творческим подходом добились более высоких доходов. Но мои друзья‑либералы возражают, что прогрессивный налог справедливее, так как по людям с более низким доходом одна и та же налоговая ставка бьет больнее, чем по людям, доход которых выше.

Хотя наука не в состоянии разрешить такие вопросы справедливости ко всеобщему удовлетворению, можно и должно приводить обоснованные доводы для научного информирования политических убеждений: порой заявления об убеждениях в политике мало чем отличаются от заявлений об убеждениях в науке. Я сам много раз пересекал эту границу, наиболее примечательный случай – в книгах «Наука добра и зла» и «Рыночный разум». На практике я отвергаю натуралистическую ошибку (которую иногда называют ошибкой «есть и должно быть»), согласно которой тому, что есть, не следует определять должное, то есть если дело обстоит тем или иным образом, это не обязательно означает, что так оно и должно обстоять, или если что‑то естественно, это не значит, что оно правильно. В некоторых случаях так оно и есть, в других – нет. Я твердо убежден, что при построении общества мы должны ориентироваться и даже опираться на информацию, полученную благодаря реалистическому взгляду на человеческую природу и на двенадцать наборов данных, которые я представил для нее; провалившиеся коммунистические и социалистические эксперименты показывают, что происходит, когда игнорируешь естественное – люди гибнут сотнями миллионов.

Еще один пример пересечения границы между «есть» и «должно быть» можно найти в книге Тимоти Ферриса «Наука о свободе» (The Science of Liberty), в которой он сочетает демократию и науку.[293]Так Феррис утверждает, что политическое убеждение Джона Локка, согласно которому все люди должны быть равными перед законом (один из факторов построения Конституции США), в XVII веке представляло собой непроверенную теорию. Его могли опровергнуть. Мы могли дать женщинам и чернокожим право голоса и обнаружить, что демократия неэффективна, если ее не практикуют только белые мужчины, как это было во времена Локка. Но этого не произошло. Мы провели эксперимент и получили однозначно положительные ответы.

«Либерализм и наука – это методы, а не идеологии, – объяснял мне Феррис, когда поначалу я усомнился в его тезисе, предположив, что все политические убеждения представляют собой идеологии. – Оба предполагают петлю обратной связи, с помощью которой действия (например, законы) можно оценить, чтобы посмотреть, действительно ли они продолжают вызывать всеобщее одобрение. Ни наука, ни либерализм не выдвигают никаких доктринерских притязаний помимо эффективности соответствующих методов, то есть что наука получает знания, а либерализм дает общественное устройство, в целом приемлемое для свободных людей». Однако, возразил я, разве не все политические притязания являются тем или иным типом убеждений? Нет, ответил Феррис: «Иначе говоря, (классический) либерализм – не убеждение, не вера. Это предлагаемый метод, который с легкостью мог оказаться несостоятельным на практике. Поскольку вместо этого он оказался успешным, то заслуживает поддержки. Ни на одном этапе этого пути вера не требуется – разве что, скажем, в том смысле, что Джон Локк «верил» (или, скорее, разумно полагал), что он наткнулся на нечто перспективное».[294]

К сожалению, далеко не все согласны с тем, что общей целью общества должна быть бо́льшая степень равенства, свободы, независимости, богатства и процветания для большего количества людей, мест, времени, как считают такие комментаторы, как я сам, Тимоти Феррис и большинство других западных обозревателей. В некоторых обществах, например, крайне исламских теократических, верят, что слишком значительное равенство, свобода, независимость, богатство и процветание ведут к упадку, распущенности, промискуитету, порнографии, проституции, подростковым беременностям, суицидам, абортам, венерическим заболеваниям, к «сексу, наркотикам и рок‑н‑роллу». Эд Хусейн вспоминал в «Исламисте» (The Islamist), своей книге об исламском экстремизме и своем прохождении подготовки в мусульманском братстве в Великобритании, что их девизом были слова «Коран – наша конституция, джихад – наш путь, мученичество – наше стремление». Один из членов ячейки внушал Хусейну: «Демократия – харам! Запрещена в исламе. Ты что, не знаешь? «Демократия» – греческое понятие, от слов «демос» и «кратос» – власть народа. В исламе власть принадлежит не нам, а Аллаху… Нынешний мир страдает от злокачественных опухолей свободы и демократии».[295]

Некоторые исламисты считают своей высшей целью подчинение Богу и его священной книге, что приводит их к вере в незыблемую и строго иерархическую социальную структуру, в которой, например, женщины должны подчиняться мужчинам, женщин следует казнить за прелюбодеяние, к ним следует относиться как к имуществу, мало чем отличающемуся от скота или другой собственности. Выражаясь словами пакистанского журналиста и происламского идеолога Абуль‑Ала Маудуди, «исламу нужна вся планета, он не станет довольствоваться только частью ее. Ему нужен весь населенный мир… Он не ограничивается клочком земли, а требует всю вселенную [и] не стесняется прибегать к военным средствам, чтобы достичь своей цели».[296]

В то время как наука и свобода идут рука об руку, что вы скажете тому, кто не верит ни в то, ни в другое? «Попробуйте победить на выборах», – вот что скажет такому человеку Тимоти Феррис, хотя его слова почти наверняка пропустят мимо ушей, поскольку такие люди почти никогда не в состоянии победить на свободных и честных демократических выборах. Тем не менее Феррис объяснил мне, что он оптимистично настроен в отношении будущего демократии: «На практике в мире наблюдается больше консенсуса, чем принято считать, по крайней мере, в тех частях мира, где есть достаточно свободные СМИ, чтобы люди могли принимать решения на основе фактов. К примеру, не то чтобы в мусульманских странах «верили», что богатство и свобода неприемлемы. Эта позиция радикальных исламистов импонирует лишь небольшому меньшинству. Опросы неоднократно показывают, что большинство мусульман из числа тех, кто еще не живет в демократических странах, предпочитает либеральную демократию прочим системам правления».[297]Собственно говоря, большинство мусульман в Индонезии, Египте, Марокко, Пакистане и других исламских государствах противостоят исламизму и экстремизму любого рода. Нетрудно понять, почему, если изложить проблему так четко и сжато, как сделали Дэвид Фрам и Ричард Перл в своей книге «Конец злу» (An End to Evil), из которой можно вывести научное решение:

Возьмем обширный участок поверхности земли, населенный народом с богатой историей. Поможем этим людям обогатиться настолько, чтобы они могли позволить себе спутниковое телевидение и интернет, и увидеть, как живется по другую сторону Средиземного моря или Атлантического океана. Потом приговорим их к жизни в душных, убогих, загрязненных городах, которыми управляют коррумпированные и некомпетентные чиновники. Опутаем этих людей требованиями и средствами контроля, чтобы никому из них не удавалось стабильно зарабатывать, кроме как дав взятку какому‑нибудь бесчестному чиновнику. Подчиним этих людей элите, которая внезапно стала баснословно богатой благодаря теневым сделкам и запасам нефти, предположительно принадлежащим всем. Обложим их налогами в пользу правительства так, чтобы оно не давало ничего взамен – кроме армии, которая проигрывает каждую войну: ни дорог, ни больниц, ни чистой воды, ни освещения улиц. Будем на протяжении двух десятилетий из года в год снижать их жизненный уровень. Не дадим им создавать никаких учреждений и других площадок для дискуссий – ни парламента, ни даже муниципалитета, где эти люди могли бы обсудить свои претензии. Будем убивать, сажать в тюрьму, развращать, отправлять в изгнание всех политиков, артистов или интеллектуалов, способных заговорить о современных альтернативах бюрократической тирании. Будем пренебрегать школами, закрывать их, просто не создавать эффективную систему образования, чтобы мышление следующего поколения формировалось исключительно под влиянием священников, умы которых не содержат ничего, кроме средневекового богословия с небольшой примесью националистической жалости страны третьего мира к себе. Сочетая все перечисленное, что можно рассчитывать создать, кроме разъяренной толпы?[298]

Если вернуться в мой режим идеальной политики, научным решением политической проблемы угнетающих правительств является проверенный метод распространения либеральной демократии и рыночного капитализма путем свободного и открытого обмена информацией, товарами и услугами через проницаемые экономические границы. Либеральная демократия – не просто наименее плохая политическая система по сравнению со всеми другими (при всем уважении к Уинстону Черчиллю); это лучшая система из изобретенных, дающая людям шанс быть услышанными, возможность причастности, голос, обращающийся с истиной к власти. Рыночный капитализм – величайший генератор богатства в мировой истории, он срабатывал повсюду, где был опробован. Сочетание этих двух условий с идеальной политикой может стать реальной политикой.

* * *

И последнее замечание по истине и вере: для многих из моих друзей и коллег, либералов и атеистов, объяснение религиозных убеждений, такое, как представленное в этой книге, равносильно отрицанию значимости как внутренней ценности, так и внешней реальности. Многие из моих друзей и коллег, придерживающихся консервативных взглядов, восприняли это объяснение так же и исполнились негодования при мысли, что объяснение убеждения оправдывает его. Но это не обязательно. Объяснение, почему кто‑либо верит в демократию, не оправдывает демократию; объяснение, почему кто‑то придерживается либеральных или консервативных ценностей в рамках демократии, не оправдывает эти ценности. В принципе, формирование и укрепление политических, экономических или социальных убеждений ничем не отличается от формирования и укрепления религиозных. Объяснение, что люди консервативны потому, что их родители голосовали за республиканцев, что они выросли или теперь живут в «красном штате», что их религия опирается на консервативные ценности вместо либеральных или что по характеру они предпочитают упорядоченную социальную иерархию и строгие правила, не отрицает автоматически значимость консервативных принципов и ценностей не более, чем объяснение, что люди либеральны потому, что их родители голосовали за демократов, что они выросли или сейчас живут в «синем штате», что их религия опирается на либеральные ценности вместо консервативных, что по характеру они предпочитают сглаживание социальных иерархий и более гибкие правила, автоматически отрицает значимость либеральной позиции. Тем не менее тот факт, что наши убеждения настолько обременены эмоциональным багажом, должен побудить нас хотя бы ненадолго задуматься о позиции окружающих и проявить скептицизм к собственным убеждениям. Тот факт, что мы не склонны к подобным поступкам, – результат некой мощной когнитивной предубежденности, уверяющей нас, что мы всегда правы. Я подробно рассмотрю ее в следующей главе.

Тот факт, что наши убеждения настолько обременены эмоциональным багажом, должен побудить нас хотя бы ненадолго задуматься о позиции окружающих и проявить скептицизм к собственным убеждениям.