Девятый костер

Мы привели Эгиля в чувство, накормили и дали попить. И вот он лежит у костра. Ким принес ему свою москитную сетку. Время от времени я подхожу к Эгилю и отираю его лицо мокрым полотенцем. Бедняга не в себе. Он бредит, у него лихорадочные видения. Должно быть, перегрелся на солнце. Единственное, что он говорит, это: «It's like а jungle sometimes it makes me wonder how I keep from going under, ha ha ha».[47]

Мы сидим вокруг костра и дружно переживаем обиду на кредитную кассу. На нас произвело сильное впечатление, когда мы увидели Эгиля, взрослого парня, в таком состоянии. Не помнящего себя. Бессвязно бормочущего, перепуганного и больного. Мартин говорит, что у нас есть повод для иска. Мы должны подать в суд на кредитную кассу в защиту себя, Эгиля и сотен тысяч других людей. Эгиль может стать знаменем в борьбе против кредитной кассы. Наш коронный аргумент состоит в том, что если можно подать в суд на табачную кампанию и выиграть иск, то отчего нельзя добиться того же в тяжбе с кредитной кассой. В наше время все курильщики ясно отдают себе отчет, что курить опасно, и все равно курят. Точно так же все, берущие заем в кредитной кассе, отдают себе отчет, что долг придется возвращать, и все равно берут кредит. Кредитную кассу наверняка можно обвинить в сокрытии информации о том факте, что заем ухудшает качество жизни. Они нас обманули. Если взять по‑настоящему хорошего адвоката, все должно получиться. И в отличие от жертв табакокурения мы не потребуем компенсации. Мы требуем только аннулировать наши долги. Норвежская экономика процветает так, что можно только позавидовать. Время от времени разные политики пытаются убедить всех в обратном, но это же чистый блеф. Если аннулировать долги работающих по найму, это создаст кучу свободного времени. Времени, которое может быть использовано для размышлений и занятия общественными делами. Сейчас в обществе сложился перекос в сторону занятости. Люди слишком заняты. Им некогда поговорить. Работают в хвост и в гриву, чтобы расплатиться за свои знания и вещи. Выработка общественного мнения и дискуссии морального плана протекают в основном в среде безработных и наркоманов. Остальным некогда. Такие вот неважные дела!

Дискуссия продолжается, и мы приходим к выводу, что существует очень мало специальностей, которые нам нравятся. Все мы, без исключения, в первую очередь хотим быть свободными людьми. Независимыми. Мы не в состоянии сформулировать, на какую же работу мы бы с удовольствием согласились, но всем нам хочется самостоятельно распоряжаться своим временем. Быть гибкими. Не трудиться над чем‑то таким, в чем мы не видим смысла. Может быть, мы слишком уж избалованные. Наш с Эвеном отец часто повторяет, что мы предъявляем к жизни чересчур завышенные и нереальные требования. Наш отец – учитель гимназии. Он говорит, что в его молодости люди жили как живется, и в основном все были довольны. Они гоняли футбольный мяч на пустыре, и им было весело. Никто тогда не говорил, что хочет стать профессиональным футболистом и миллионером. Они играли в футбол, хотя денег на этом не зарабатывали. А нынче в каждом классе найдется несколько девочек и мальчиков, мечтающих устроиться в профессиональном спорте где‑нибудь в Англии или Италии. Или стать поп‑музыкантами мирового уровня. Или актерами. Режиссерами. Мы слишком высоко метим. Рассказывая это, папа только качает головой. Он боится, как бы мы не стали поколением разочарованных и недовольных людей.

Но мы‑то, сидящие сейчас вокруг костра, сами уже попробовали работу, на которой приходилось попотеть. Периодически мы тоже впрягались. Неожиданно со всех сторон так и посыпались истории о разных работах, и между нами даже возникает что‑то вроде соревнования – у кого была самая скверная.

Ким вытаскивал провода из контактов на протяжении нескольких дней. Я, правда, как‑то не совсем уловил, что там к чему, но, должно быть, это была какая‑та временная халтура, которой он занимался когда‑то в юности. Бессмысленные отроческие халтуры! В один прекрасный день они, надо думать, окрасятся в ностальгические тона. Эгиль, как уже сказано, находится в невменяемом состоянии, но я в курсе его жизненного пути и могу рассказать, как он замещал однажды учителя в невменяемых классах, на девяносто пять процентов состоявших из иноязычных учащихся. Спустя несколько недель, после ряда неудачных попыток добиться хоть какого‑то порядка и относительной тишины, он махнул рукой. Он понял, что оказался не тем человеком не на том месте, и решил, что с природой лучше не спорить. Отстраненным взглядом он видел себя сидящим за кафедрой и мысленно формулирующим убедительное заявление об увольнении, между тем как класс продолжал жить собственной жизнью.

Ингве разносил газеты и работал мойщиком в Стокгольме, но по нему не скажешь, чтобы его это сильно мучило. Ингве всегда держится молодцом. В жизни он – типичный победитель.

Эвен продавал телефоны. Об этом он никогда не говорит.

Мартин проходил альтернативную службу в университете. Долгих шестнадцать месяцев он переписывал бумаги и пил кофе. После этого он так скис, был так вымотан, что уже не знал, на каком он свете, и даже подумывал подать иск о компенсации. У него было такое чувство, что кто‑то обязан за это раскошелиться. А кроме того, он чистил пескоструем стены в четырехквартирных домах в Отилиенборге в Тронхейме, это летом‑то да в защитном костюме, да на солнцепеке, пачкотня такая, что и сравнить не с чем. Песок забивался повсюду и беспокоил еще недели спустя.

Руар прикреплял наклейки на мешочки с надписью «содержит грецкие орехи», наклеил их миллион на различные изделия Нидарской шоколадной фабрики. Кто‑то забыл упомянуть про орехи в товарной декларации, и если бы от них заболел страдающий аллергией ребенок, например в семье адвоката Верховного суда, поднялась бы такая буча, что не обрадуешься.

Я сам тоже проработал несколько горячих деньков в качестве подсобного рабочего по монтажу портальных кранов. У мастера родом с севера, под началом которого я работал, все разговоры вертелись вокруг денег и касались непонятных мне вещей. Как подсобный рабочий я должен был подавать ему тяжеленные металлические пружины и другие вещи, какие ему могли потребоваться, забирался на качающиеся леса на восьмиметровой высоте. Иногда к мастеру заглядывали другие мастера и вели свои непонятные беседы. Запертый в громадном ангаре, я должен был слушать их вульгарные замечания, и кончилось тем, что я оттуда ушел.

Победителем стал некий малый, кого мы не знали, но с ним дружил Руар. Он на лето поступил работать на бойню. Ему велели надеть рабочий комбинезон и послали в подвал, находившийся под самым цехом для забоя скота. В потолке распахнулся люк, и вниз полетели потроха только что убитого быка. Малый должен был собрать потроха и сложить их в какой‑то там контейнер. Сверху упали кишки. Еще теплые. Ему надо было смотреть в оба, чтобы они не попадали ему на голову. Это было похоже на какую‑то компьютерную игру. У тебя есть три жизни, и ты должен отбежать с внутренностями, пока тебя не пришибло по башке непрерывно сваливающимися сверху новыми порциями. Заполнив один грузовик, ты получаешь передышку и зарабатываешь бонусные очки, затем все начинается сначала. Если же ты наберешь пятьсот очков, не потеряв ни одной жизни, ты получаешь кучу бонусных очков, а если тебя стукнет по башке три раза, ты вышел из игры.

Так оно было тем летом.

После продолжительного молчания, когда все погрузились в задумчивость и костер уже догорал, Ким заявил, что мы слишком мало поговорили о Дэвиде Бирне. Мартин и Ингве его поддержали. О'кей! Может быть, вы правы. Но ведь вас же никто не останавливает. Не моя задача все время предлагать новые темы. Что вы хотели о нем поведать? Выяснилось, что Ким хотел только напомнить, что Бирн хороший человек. Делал много добра. Надо будет взять это на заметку.