Часть четвертая 3 page

— Подумать только, ведь эти пижоны не спят всю ночь напролет, — прошептал Дин. — Нет, ты только представь: впереди нас ждет огромный континент, ждут высоченные горы Сьерра-Мадре, которые мы видели только в кино! А джунгли без конца и края! А абсолютно голое плато, ничуть не меньше нашего, которое тянется до самой Гватемалы или еще черт знает докуда! Ух! Что же нам делать? Что же нам делать? Поехали!

Мы вышли и вернулись к машине. Последний взгляд на Америку, оставшуюся за яркими огнями моста через Рио-Гранде, — и мы повернулись к ней спиной и задним бампером автомобиля и умчались прочь.

Спустя мгновение мы уже были в пустыне, и за все пятьдесят миль этой плоской равнины не видели ни машины, ни огонька. Как раз тогда над Мексиканским заливом забрезжил рассвет, и повсюду возникли призрачные очертания напоминающих гигантские кораллы кактусов юкка.

— Что за дикая страна! — вскричал я.

Мы с Дином наконец-то ожили, а ведь еще в Ларедо мы валились с ног от усталости. Стэн, который уже бывал за границей, безмятежно спал на заднем сиденье. Вся Мексика лежала у наших с Дином ног.

— Ну вот, Сал, все теперь позади, начинается новый, неизвестный этап. Все было за эти годы — и радости, и горести… а теперь вдруг это! Так что вполне можно ни о чем больше не задумываться — знай себе гони напропалую, глазей по сторонам, как мы сейчас, и постигай мир. Ведь если уж на то пошло, до нас никто из американцев этого не делал… А они тут побывали, верно? Во времена Мексиканской войны. Мотались по этим местам с пушками.

— По этой дороге, — сказал я ему, — когда-то пролегал маршрут объявленных вне закона американских бандитов, которые уносили ноги за границу и добирались до Монтеррея. Вот попробуй вглядись в эту полутемную пустыню и вообрази себе призрак бывалого головореза, который сбежал из «Гробницы» и теперь одиноко несется верхом, чтобы навсегда кануть в Лету, и тогда ты увидишь…

— Это же мир, — перебил Дин. — Боже мой! — воскликнул он, ударив ладонью по рулю. — Это же целый мир! Мы ведь так и до Южной Америки доберемся, лишь бы дорога не кончилась. Нет, ты только представь! Сукин ты сын! Черт подери!

Мы мчались вперед. Небо светлело с поразительной быстротой, и вскоре мы уже начали различать белый песок пустыни и редкие хижины вдали от дороги. Дин замедлил ход, чтобы как следует их разглядеть.

— Настоящие развалюхи, старина. Такие разве что в Долине Смерти встретишь, да и то вряд ли. Да они же не от мира сего, эти люди.

Первый город, который был обозначен на карте, назывался Сабинас-Идальго. Ах как нам не терпелось туда попасть!

— А дорога-то ничем не отличается от американской, — вскричал Дин, — вот только одно в толк не возьму, смотри: на помильных столбах почему-то отмечаются километры, и показывают они расстояние до Мехико. Выходит, это единственный большой город на всю страну, все дороги к нему ведут.

До столицы оставалось всего семьсот шестьдесят семь миль, однако в километрах получалось больше тысячи.

— Черт возьми! Полный вперед! — орал Дин.

Совершенно обессиленный, я ненадолго закрыл глаза и только слышал, как Дин лупит кулаками по рулю и кричит: «Черт! Вот это да! Ну и страна!» — и еще: «Да!» Мы пересекли пустыню и около семи утра очутились с Сабинас-Идальго. Чтобы разглядеть городок, мы почти совсем сбавили скорость и, разбудив спавшего на заднем сиденье Стэна, принялись таращиться в окно. Главная улица была грязная и вся в выбоинах. По обеим сторонам тянулись замызганные, полуразвалившиеся глинобитные дома. По улице плелись навьюченные поклажей ослики. Из темных провалов дверей за нами наблюдали босоногие женщины. Улица была запружена людьми, которые шли начинать новый день мексиканской провинции. На нас пристально смотрели старики с длинными, подкрученными вверх усами. Появление троих обросших бородами, чумазых молодых американцев вместо привычных элегантных туристов страшно их заинтересовало. Подпрыгивая на ухабах, мы ползли по главной улице со скоростью десять миль в час, стараясь ничего не упустить. Прямо перед нами шли девушки. Когда мы поравнялись, одна из них спросила:

— Эй, куда это вы?

Пораженный, я повернулся к Дину:

— Слыхал, что она сказала?

Дин так обалдел, что даже не остановился. Он только приговаривал, продолжая медленно ехать вперед:

— Да, слыхал. Еще как слыхал, черт меня подери! Подумать только! Прямо не знаю, что и делать, — так меня пьянит и освежает этот утренний мир! Наконец-то мы попали в рай. Ведь нигде больше нет такой прохлады, такого благолепия, нигде больше нет ничего подобного!

— Так давай вернемся за ними! — предложил я.

— Да, — отозвался Дин, продолжая движение вперед со скоростью пять миль в час. Он был совершенно сбит с толку. Ведь здесь ему ни к чему было делать то, что он привык делать в Америке.

— Да таких у нас впереди сколько угодно! — сказал он. И все-таки он развернулся и снова подъехал к девушкам. Они шли в поле работать, они улыбались нам. Дин воззрился на них немигающими глазами.

— Черт возьми, — еле слышно шептал он. — Просто невероятно, до чего хорошо! Девочки, девочки. Особенно сейчас, Сал, когда я дошел до такого состояния, что могу заглядывать в дома, мимо которых мы едем, и смотреть, смотреть… Дверей-то нет — смотри не хочу. А там, внутри, соломенные тюфяки, на них спят смуглые детишки, и кое-кто уже начинает потягиваться, и тогда в опустошенную сном голову возвращаются мысли, там вновь просыпается человек, а матери уже готовят им в чугунках завтрак. А какие у них на окнах ставни! А старики! Старики так невозмутимы, так величественны, их ничем не проймешь. Здешним людям чужда подозрительность, да и откуда ей взяться! Здесь все бесстрастны, все смотрят на тебя честными карими глазами и молчат, просто смотрят, во взгляде этом есть все, что свойственно человеку, — хоть и еле уловимое, глубоко запрятанное, но есть. Только вспомни, какие идиотские рассказы про Мексику нам доводилось читать: сплошные одураченные гринго и прочая дребедень… Какой только чепухи не рассказывают про этих «чумазых»… А на самом-то деле люди здесь честные и добрые, они и мухи не обидят. Это же поразительно!

Дитя ночных проезжих дорог, Дин пожаловал наконец в реальный мир. Он ссутулился за рулем, смотрел по сторонам и не спеша катил вперед. Выезжая из Сабинас-Идальго, мы остановились заправиться. Тамошние скотоводы в соломенных шляпах и с закрученными усами устроили возле допотопных колонок настоящую сходку. Они ворчливо поддразнивали друг друга. Далеко в поле с трудом брел куда-то старик, хлыстом подгоняя ослика. Поднявшееся солнце чистым светом озаряло чистые, вековечные людские дела.

Мы продолжали путь к Монтеррею. Впереди громоздились высокие горы со снежными вершинами. Мы летели прямо на них. Горный проход расширился и запетлял вверх по ущелью, увлекая за собой и нас. Буквально за считаные минуты мы оставили позади мескитовую пустыню и теперь, обдуваемые прохладным ветерком, поднимались вверх по дороге, отгороженной от пропасти каменной стеной. По другую сторону, на отвесных скалах, были крупно выведены известкой имена президентов — АЛЕМАН![20]На этой горной дороге мы не встретили ни души. Попетляв среди облаков, дорога привела нас к громадному плато на вершине. На другом краю плато большой промышленный город Монтеррей выпускал клубы дыма в голубые небеса, где облака залива расписывали купол дня стадами чудовищных барашков. Въезд в Монтеррей меж бесконечных высоких заводских стен не отличался бы от въезда в Детройт, если бы не ослики, греющиеся под этими стенами на солнышке, лежа в траве; если бы не тесно понастроенные глинобитные дома, у дверей которых околачивались пронырливые хипстеры, а из окон выглядывали шлюхи; если бы не диковинные лавчонки, в которых наверняка можно было купить все, что угодно; если бы не узкие тротуарчики, запруженные толпой, не менее шумной, чем та, что забивает тротуары гонконгские.

— Аа-ууу! — взвыл Дин. — И к тому же еще солнце! Ты хоть просек, Сал, какое в Мексике солнце? От него просто чумеешь. У-уухх! Хочется ехать и ехать — дорога сама везет!

Мы заикнулись было о том, что неплохо бы остановиться и вкусить монтеррейских прелестей, однако Дин спешил как можно скорее добраться до Мехико, а к тому же считал, что дальше дорога станет еще интереснее, поэтому главное — вперед, только вперед. Он вел машину как одержимый, ни минуты не отдохнув. Мы со Стэном совершенно раскисли и уступили ему — нам необходимо было вздремнуть. За пределами Монтеррея я огляделся и увидел причудливые очертания двух громадных остроконечных вершин, похожих друг на друга, как близнецы, — вдали от старого Монтеррея, там, куда не добирались беглые разбойники.

Впереди был Монтеморелос, где не так высоко, но нестерпимо жарко. А по мере того как усиливалась жара, вокруг прибавлялось чудес. Дину во что бы то ни стало понадобилось разбудить меня и все показать.

— Смотри, Сал, такое упускать нельзя!

Я смотрел. Кругом были болота, а на обочине время от времени попадались странного вида мексиканцы в жалких лохмотьях. Одни шли по дороге с подвешенными к веревочным поясам мачете, другие рубили этими ножами кусты. Завидев нас, все они замирали и бесстрастным взором провожали машину. Иногда сквозь сплетение кустов нам удавалось разглядеть крытые соломой хижины с бамбуковыми стенами — самые настоящие африканские шалаши. Из таинственных, обвитых зеленью входов выглядывали чудесные девушки, загадочные, как луна.

— Эх, старина, хотел бы я остановиться и слегка расслабиться с этими милашками! — вскричал Дин. — Но гляди, поблизости все время крутятся ихние старики и старухи… И хоть держатся они обычно на заднем плане, а то и ярдах в ста — собирают сучья и ветки или присматривают за скотиной, — девушки никогда не остаются одни. В этой стране никто не бывает один. Пока ты спал, я врубался в эту дорогу и в эту страну. Если бы я только мог рассказать, о чем я передумал, старина! — Он обливался потом. В его безумных воспаленных глазах светилась затаенная нежность. Наконец-то он нашел подобных себе людей! Мы катили по бескрайней болотистой местности с неизменной скоростью сорок пять миль в час. — Сал, по-моему, эти болота надолго. Если ты поведешь машину, я посплю.

Я сел за руль и, погрузившись в раздумья о своем, поехал через Линарес, через разогретую плоскую болотистую равнину, через дымящуюся Рио-Сото-ла-Марина близ Идальго и дальше, дальше. Моему взору открылась огромная долина с зелеными джунглями, разрезанными на полосы засеянных кормовыми культурами полей. Стоя на стареньком узком мосту, на нас глазели сбившиеся в группки мужчины. Под мостом струилась нагретая река. Потом начался подъем, и вскоре на нас вновь надвинулась пустыня. Впереди был город Грегория. Стэн с Дином спали, я был один за рулем посреди своей вечности, а дорога убегала вперед, прямая как стрела. Разве так едут через Каролину или Техас, через Аризону или Иллинойс! Так ехать можно только через весь мир, в те места, где мы наконец познаем самих себя, оказавшись среди всемирных индейцев-феллахов — племени, составляющего изначальную сущность умытого слезами первобытного человечества, которое расселилось вдоль пояса, охватившего экваториальное брюхо земли от Малайи (длинного ногтя на пальце Китая) через громадный индийский субконтинент, Аравию и Марокко, до тех же самых пустынь и джунглей Мексики, а потом через морские волны и Полинезию — до мистического, укутанного в желтую мантию Сиама и все дальше вокруг, вокруг — вот почему одни и те же скорбные стенания слышатся и у полуразрушенных стен Кадиса в Испании, и за двенадцать тысяч миль оттуда, в самом сердце Бенареса, Столицы Мира. Какие сомнения! Эти люди были подлинными индейцами, ничуть не напоминающими тех Педро и Панчо, какими их представляют себе псевдоученые цивилизованные американцы: у них были широкие скулы, раскосые глаза и доброе сердце; они не были глупцами, они не были шутами; они были благородными и печальными индейцами, они были предтечей человечества, его отцами. Пусть волны морские принадлежат китайцам, земля — владение индейцев. Так же как скал не отнять у пустыни, не отнять индейцев у пустыни, именуемой «историей». И они знали это, когда провожали взглядом нас — вроде бы самодовольных, набитых деньгами американцев, собравшихся поразвлечься в их стране. Они знали, кто родоначальник, а кто — преемник извечной жизни на земле, знали и помалкивали. Потому что, когда мир «истории» придет к своей гибели и снова — уже в который раз! — настанут времена, предсказанные в Апокалипсисе феллахов, люди будут теми же глазами смотреть на мир из пещер Мексики, как и из пещер Бали, где было положено начало всех начал, где был вскормлен и получил урок познания Адам. Таким был ход моих мыслей, когда я въезжал в пышущий жаром, пропеченный солнцем город Грегория.

Еще в Сан-Антонио я в шутку пообещал Дину, что раздобуду ему девушку. Это было нечто среднее между вызовом и пари. Когда вблизи солнечной Грегории я остановил машину у бензоколонки, с противоположной стороны дороги ко мне направился босоногий паренек с громадным солнцезащитным экраном для ветрового стекла. Подойдя, он спросил, не желаю ли я этот экран купить.

— Хотеть? Шестьдесят песо. Habla Espanol? Sesenta peso. Меня звать Виктор.

— Нет, — ответил я и беспечно добавил: — Куплю сеньориту.

— Конечно! Факт! — возбужденно вскричал Виктор. — Я добывать вам девочки, только через время. Еще слишком жарко, — поморщившись, добавил он. — Ждать вечер. Хотеть экран?

Экран мне был не нужен, но от девушек я бы не отказался. Я разбудил Дина.

— Эй, старина, говорил я в Техасе, что будет тебе девушка? Так вот, просыпайся и разомни свои старые кости. Девушки уже ждут.

— Что? Что? — Дин вскочил как ошпаренный, хоть и с изможденным видом. — Где? Где?

— Вот Виктор нам покажет.

— Так поехали же! Вперед!

Выскочив из машины, Дин пожал Виктору руку. У бензоколонки околачивалась компания сияющих улыбками парней. Все они были в соломенных шляпах с обвисшими полями, а половина — босиком.

— Старина, — обратился Дин ко мне, — скажи, славный способ провести денек? Куда спокойнее, чем играть в Денвере на тотализаторе! Виктор, у тебя есть девочки? Где? A donde? — громко повторил он по-испански. — Врубись-ка, Сал, я говорю по-испански!

— Спроси его, нельзя ли здесь раздобыть немного травки? Эй, малыш, есть у тебя ма-рии-уа-на?

Малыш с серьезным видом кивнул:

— Факт, только через время, друг. Идти со мной.

— Ииии! Ура! Ого-го! — завопил Дин. Сна у него не было уже ни в одном глазу, он подпрыгивал от нетерпения на этой сонной мексиканской улице. — Все, поехали!

Я угощал собравшихся парней сигаретами «Лаки Страйк». Мы доставляли им несказанное удовольствие, особенно Дин. Размахивая друг перед другом сложенными чашей ладонями, они без умолку тараторили, то и дело упоминая этого тронутого американца.

— Подумать только, Сал, они же говорят о нас, они все секут! Боже мой, что за мир!

Виктор сел к нам в машину, и мы, кренясь на сторону, отползли от бензоколонки. От этой суматохи проснулся доселе безмятежно спавший Стэн Шефард.

Доехав до самой пустыни на другом конце города, мы свернули на изрытую колеями грунтовую дорогу, где машина принялась подпрыгивать пуще прежнего. Впереди показался дом Виктора. Он стоял на краю поросшей кактусами низины, в тени немногочисленных деревьев — ни дать ни взять глинобитная коробка из-под печенья. Во дворе слонялись без дела несколько человек.

— Кто это? — вскричал охваченный волнением Дин.

— Мои братья. Мать тоже там. И сестра. Моя семья. Я женат, живу в центре.

— А как же мать? — Дин даже вздрогнул. — Что она скажет насчет марихуаны?

— О, она мне ее добывать.

Мы остались в машине, а Виктор вылез и вприпрыжку помчался к дому. Там он сказал несколько слов старухе, и та проворно повернулась, удалилась в садик и принялась собирать сухие ветки и листья марихуаны, которые уже были сорваны с кустов и брошены сушиться на солнце пустыни. Братья Виктора тем временем, улыбаясь, сидели под деревом. Они хотели подойти и познакомиться с нами и искали в себе силы подняться и дотопать до машины. Виктор вернулся с обворожительной улыбкой на лице.

— Старина, — сказал Дин, — этот Виктор — милейший, бесподобнейший и самый безумный дикарь из всех, что мне попадались в жизни. Ты только погляди на него, погляди, как он идет спокойно, не спеша. В здешних краях ведь некуда торопиться.

В машину задувал ровный, назойливый ветер пустыни. Было очень жарко.

— Видеть, как жарко? — спросил Виктор, усаживаясь на переднее сиденье рядом с Дином и показывая пальцем на раскалившуюся крышу «форда». — Вы курить ма-рии-гуана, и больше не жарко. Вы подождать.

— Да, — сказал Дин, поправляя темные очки, — я подождать. Непременно, Виктор, дружище.

Немного погодя к нам семенящей походкой приблизился высокий братец Виктора с кучкой травы на газетном листе. Вывалив кучку Виктору на колени, он небрежно оперся о дверцу машины, кивнул, улыбнулся и произнес: «Привет!» В ответ Дин тоже кивнул и любезно улыбнулся. Никто ничего не говорил, и это было просто чудесно. Виктор приступил к изготовлению самокрутки невиданных размеров. В конце концов он скрутил (из простой оберточной бумаги) нечто напоминающее сигару «Корона», только с травкой. Просто гигантскую. Дин в изумлении таращил на нее глаза. Небрежно прикурив, Виктор пустил самокрутку по кругу. Затягиваться этой штуковиной было все равно что глубоко дышать, сунув голову в дымоход. При этом в глотке проносился сильнейший порыв обжигающего ветра. Мы задержали дыхание и почти одновременно выпустили дым. Одурели все мгновенно. Пот на лбу застыл, и мы вдруг оказались на взморье в Акапулько. Я посмотрел в заднее окошко машины. Еще один, самый чудной из братьев Виктора — высокий индеец перуанского типа с лентой, переброшенной для украшения через плечо, — стоял, прислонясь к столбу и улыбался, не решаясь подойти и пожать нам руки. Казалось, машину обступили сплошные братья: с Диновой стороны возник еще один. А потом произошло нечто еще более странное. Все окосели настолько, что обычные условности были начисто отброшены и мысли наши сосредоточились на самом главном, а главным тогда было то, какими диковинными кажутся друг другу американцы и мексиканцы, которых судьба сводит в пустыне. Мало того — диковинной казалась сама возможность видеть в такой непосредственной близости лица, пористую кожу, мозолистые пальцы и сводимые смущением скулы, принадлежащие совсем другому миру. Вот братья-индейцы и принялись вполголоса разбирать нас по косточкам. Мы видели, как они нас оценивающе разглядывают, как сравнивают полученные впечатления, как обсуждают наши недостатки, пытаясь одновременно их оправдать: «Да, да». А мы с Дином и Стэном в это время по-английски перемывали косточки им.

— Нет, вы только полюбуйтесь на того нелюдимого братца, что остался сзади! Он ведь ни на шаг не отошел от своего столба, а с лица у него так и не сходит эта радостная и до смешного застенчивая улыбка! А тот, что здесь, слева от меня, он постарше, поуверенней в себе, но ему грустно, точно он сбит с панталыку, точно он — очутившийся в городе бродяга. А вот Виктор — тот благородный женатик… Сами видите: ни дать ни взять царь египетский. Да, ребятишки что надо! Таких мне еще видеть не доводилось. Смотрите, как азартно они о нас спорят. Точно так же, как и мы о них, однако разница все-таки есть. Им, наверно, любопытно разобраться в том, как мы одеты, — впрочем, как и нам, — но вдобавок их интересует, что за диковинки мы храним в машине, почему так по-чудному смеемся — совсем не так, как они, а может, даже и то, как мы по сравнению с ними пахнем. Как бы то ни было, я бы все на свете отдал, только бы узнать, что они о нас говорят. — И Дин попытался: — Эй, Виктор, что сейчас сказал твой брат, старина?

Виктор устремил на Дина печальный взгляд своих осовелых карих глаз:

— Да, да.

— Нет, ты не понял вопроса. О чем вы говорите, ребята?

— О, — в крайнем смятении отозвался Виктор, — ты не нравится этот маргуана?

— Да нет, все чудесно! О чем вы говорите?

— Говорить? Да, мы говорить. Вам нравится Мексика?

Трудно было столковаться, не найдя общего языка. И все снова притихли, успокоились и принялись балдеть, попросту наслаждаясь веющим из пустыни ветерком. Каждый погрузился в вековечные раздумья, свойственные его национальности, расе и индивидуальности.

Настал черед девушек. Братья не спеша ретировались на свое место под деревом, мать наблюдала за происходящим, стоя у освещенного солнцем входа в дом, а мы, подпрыгивая на ухабах, медленно направились обратно в город.

Однако подпрыгивание это не причиняло нам больше никакого беспокойства. Напротив, трудно было вообразить себе более приятное и изысканное путешествие: изрытая дорога представлялась нам волнами синего моря. Неестественный, отливающий золотом румянец покрывал лицо Дина, когда он растолковывал нам, что пора наконец понять, как здорово работают рессоры, и именно такой ездой и надо наслаждаться. Вот так мы скакали и скакали, и даже Виктор понял и рассмеялся. Потом он показал налево, на дорогу, по которой надо ехать к девушкам, и Дин, посмотрев туда с неописуемым восторгом, наклонился влево, резко крутанул руль и плавно, уверенно помчал нас к цели, внимая тем временем попыткам Виктора заговорить и церемонно и высокопарно произнося:

— Да, конечно! У меня нет ни малейшего сомнения! Безусловно, старина! О, в самом деле! Ну и ну! Красота! Это же моя заветная мечта! Разумеется! Да! Продолжай, прошу тебя!

Виктор говорил серьезно, с неподражаемым испанским красноречием. В один безумный миг мне показалось, что Дин понимает каждое его слово и причиной тому лишь необузданная интуиция да внезапное гениальное наитие, непостижимым образом ниспосланное ему собственным страстным ликованием. И еще в тот самый миг он был так похож на Франклина Делано Рузвельта — некий обман моего горячечного зрения, бред воспаленного мозга, — что я привстал на сиденье с открытым от изумления ртом. Сквозь мириады игл неземного сияния тщился яразглядеть облик Дина, а Дин был похож на Бога. Я был так одурманен травкой, что пришлось откинуть голову на спинку сиденья. От постоянных подпрыгиваний машины по моему телу пробегала дрожь исступленного восторга. Я гнал от себя самую мысль о том, чтобы выглянуть в окошко и посмотреть на Мексику, — а мысль эта тоже прочно засела у меня в голове, — с тем содроганием, с каким в страхе перед слепотой отводят глаза от манящего своей таинственностью, набитого сокровищами сундука. Но глаз отвести невозможно, монет и драгоценностей столько, что сразу и не унести. У меня перехватило дыхание. Я увидел золотые струи, льющиеся с небес прямо на ветхую крышу нашей многострадальной старой машины, они лились у меня перед глазами и проникали даже в глубь моих глаз. Золото было всюду. Я выглянул в окошко на нагретые, залитые солнцем улицы, увидел в дверях дома женщину, и мне почудилось, что она прислушивается к каждому нашему слову, кивая при этом сама себе, — обычные параноидные галлюцинации, вызванные травой. А золотой поток все не иссякал. Долгое время не сознавал я своим помутненным рассудком того, что мы делаем, и пришел в себя лишь тогда, когда выбрался из пламени и забвения, словно пробудившись ото сна и попав в реальный мир, а может, и в сновидение — из пустоты. И тогда мне сказали, что мы подъехали к дому Виктора, а сам он уже стоит у дверцы машины с маленьким сынишкой на руках и показывает его нам:

— Видеть моего малютку? Его звать Перес, он шесть месяцев возраста.

— Ба! — сказал Дин. Его преобразившееся лицо все еще лучилось несказанным удовольствием, если не блаженством. — Да такого прелестного карапуза я в жизни не видел. Только посмотрите на эти глаза! Нет, Сал и Стэн, — прибавил он, с серьезным, умильным видом повернувшись к нам, — я хочу, чтобы и-мен-но вы увидели глаза этого маленького мексиканца, сына нашего замечательного друга Виктора, и поняли, каким он станет в зрелом возрасте. Ведь его неповторимую душу можно увидеть, лишь заглянув в окна, коими и являются его глаза, а такие восхитительные глаза несомненно предвещают в будущем прекраснейшую душу.

Чудесная была речь. И чудесный ребенок. Виктор печально смотрел на своего ангелочка. Каждый из нас жалел о том, что у него нет такого сынишки. И столь велика оказалась сила нашего воздействия на душу ребенка, что он что-то почувствовал и на личике его появилась гримаса, а затем и горькие слезы, выражавшие некую неведомую скорбь, унять которую мы не могли, потому что корни ее были окутаны бесчисленными тайнами слишком далекого прошлого. Чего только мы не перепробовали! Виктор пытался его укачивать и едва не задушил поцелуями, Дин что-то нежно ворковал, я гладил малышу ручонки. А он рыдал пуще прежнего.

— Ах, — сказал Дин, — мне очень жаль, Виктор, что из-за нас ему стало грустно.

— Ему не грустно, ребенок плакать.

В дверях за спиной Виктора стояла, не решаясь выйти, его маленькая босоногая жена. С беспокойной нежностью во взоре она дожидалась момента, когда младенец вернется ей на руки, такие смуглые и ласковые. Продемонстрировав нам сына, Виктор снова влез в автомобиль и горделивым жестом указал направо.

— Да, — сказал Дин и, повернув машину, направил ее по узким, как в Алжире, улочкам, и всюду нас провожали кроткие и одновременно любопытные взгляды.

Мы подъехали к публичному дому. Это было шикарное заведение, украшенное лепниной и залитое золотистыми лучами солнца. На улице, облокотившись на подоконник открытых окон борделя, стояли два полицейских в мешковатых брюках, сонные и скучающие. Когда мы входили, оба окинули нас коротким пытливым взглядом, и все те три часа, что мы куролесили у них под самым носом, они не сходили с места. Лишь в сумерки мы вышли и, согласно распоряжению Виктора, вручили каждому из них сумму, в переводе составляющую двадцать четыре цента, — просто для соблюдения проформы.

А внутри мы обнаружили девушек. Одни развалились на кушетках по ту сторону танцевальной площадки, а справа, у длинной буфетной стойки, накачивались спиртным другие. В середине был устроен сводчатый проход, ведущий в маленькие спальные кабинки, похожие на те, что ставят для переодевания на городских общественных пляжах. Кабинки эти со двора были освещены солнцем. За стойкой стоял хозяин — молодой парень, который, узнав, что мы хотим послушать мелодии мамбо, моментально исчез, вернулся с кипой пластинок, большей частью Переса Прадо, и принялся заводить их через громкоговоритель. Спустя минуту весь город Грегория мог услышать, какое веселье разыгрывается в «Зала де Байль». В самом же зале музыка грохотала — а именно так и надо слушать музыкальный автомат, для этого он и придуман — так оглушительно, что мы с Дином целую минуту не могли оправиться от потрясения, поняв, что сами ни разу в жизни не отважились послушать музыку так громко, как хотели, а хотели всегда именно так. Ее дребезжащие звуки едва не сбили нас с ног. Еще через несколько минут половина населения ближайших кварталов собралась у окон полюбоваться тем, как Americanos отплясывают с девицами. Люди стояли на земляном тротуаре бок о бок с полицейскими и, перегнувшись через подоконник, безучастно наблюдали за нами. «Еще мамбо-джамбо», «Чаттануга де мамбо», «Мамбо нумеро охо» — эти потрясающие мелодии переполняли собой таинственный золотистый послеполуденный час, напоминая о звуках, которых ждешь в день Страшного суда и Второго пришествия. Трубы звучали так громко, что были, казалось, отчетливо слышны в пустыне, где и родились когда-то первые трубные звуки. Барабаны задавали бешеный ритм. Ритм «мамбо» — это ритм «конга» с берегов Конго, реки, принадлежащей Африке и всему миру; это настоящий всемирный ритм. «Ум — та, та-пу — пум, ум — та, та-пу — пум». Динамик обрушивал на нас грохот фортепиано. Каждый вопль вокалиста казался предсмертным. Под заключительные трубные рефрены чудовищно неистовой «Чаттануги», сопровождавшиеся достигшей апогея дробью барабанов «конга» и «бонго», Дин застыл и минуту стоял как вкопанный, пока его не прошиб холодный пот. А потом, когда трубы резко всколыхнули оцепенелый воздух раскатами пещерного эха, глаза его округлились и расширились, словно при виде дьявола, и он зажмурился. Меня и самого трясло, как марионетку. Я слышал, как ветер труб задувает источник еще недавно виденного мною света, и дрожал от страха.

Под быструю «Мамбо-джамбо» мы с девицами закружились в бешеном танце. Сквозь собственное бредовое состояние мы начинали видеть, насколько они разные. Да, девицы были бесподобные! Удивительно, что самая неуемная из них оказалась наполовину индианкой, наполовину белой, и было ей всего восемнадцать. Она приехала из Венесуэлы и походила на девушку из приличной семьи. Одному Богу известно, зачем ей понадобилось в таком возрасте, с такими пухлыми щечками и невинными глазами становиться в Мексике проституткой. Наверняка ее довела до этого какая-то страшная беда. Пила она, не зная меры, и останавливалась только тогда, когда казалось, что ее того и гляди стошнит от последней рюмки. К тому же рюмки она то и дело опрокидывала, что было неплохим способом заставить нас как следует раскошелиться. Вырядившись средь бела дня в тонкий халатик, она лихо отплясывала с Дином, висла у него на шее и молила, молила обо всем на свете. Дин так одурел, что не знал, с чего начать — то ли с девушек, то ли с мамбо. Наконец они умчались в сторону кабинок. Мне досталась нудная толстая девица со щенком. Она страшно разобиделась, увидев, что я невзлюбил собачонку, которая то и дело норовила меня укусить. Решив пойти на компромисс, девица унесла щенка, однако, когда она вернулась, меня уже заарканила другая, поаппетитнее, но тоже не из самых лучших. Эта сразу повисла у меня на шее, как пиявка. Я пытался вырваться из ее объятий и подобраться поближе к шестнадцатилетней чернокожей девчонке, которая сидела в другом конце зала, угрюмо разглядывая собственный пупок сквозь приоткрывшуюся в коротеньком платьице щель. Вырваться мне так и не удалось. Стэн занялся пятнадцатилетней девочкой с кожей цвета миндаля и в платье, которое было застегнуто на несколько пуговиц вверху и на несколько пуговиц внизу. Все это было чистейшее безумие. Через ближайшее окно за нами наблюдало не меньше двадцати человек.

Date: 2016-02-19; view: 380; Нарушение авторских прав