Виктор Аронович Малахов

Доктор философских наук, профессор, Институт философии имени Г. С. Сковороды НАН Украины

Подлинную потребность в философии в наши дни ощущают, конечно, немногие. Ощущают её, в частности, некоторые мыслящие люди из числа тех, кто, вопреки бессердечию и поверхностности, задающим тон в нынешней жизни, стремится отстоять свою человечность. Быть и оставаться человеком сегодня совсем не просто – порою куда сложнее, чем сохранять свою идентичность «сознательного украинца», единоросса, приверженца той или иной конфессии. Человечность как таковая прежде всего есть, разумеется, категория нравственная – она предполагает способность к бескорыстной самоотдаче, способность заботиться о других, щедро уделять им своё внимание и время. Вместе с тем, стремление сохранить это драгоценное качество человечности, не дать ему полностью выветриться из нашей жизни, связано и с определённым усилием сознания – усилием собрать себя воедино, восстановить ясность и последовательность мысли, тонкую структуру сочленения человеческих очевидностей, ценностей, смыслов. И вот здесь-то без философии – как, впрочем, и без искусства – не обойтись. Бесспорно, философия ныне – не самый престижный тип рациональности, ей свойственно пребывать в тени более «продвинутых» отраслей науки, идеологии, политики, да и в тени здравого смысла повседневности, который, как водится, ни перед кем никаких комплексов не испытывает. Тем важнее нам сегодня не упускать из виду ариаднину нить философии как именно такой развивающей формы мышления, которая обеспечивает смысловую адекватность последнего, предъявляя ему весь комплекс отношений его реального субъекта, т.е. человека, к миру. Существует немало захватывающих – именно «захватывающих» человеческое мышление – областей, в которых последнее, стремясь во всю прыть к поставленной перед ним цели, склонно забывать о собственных истоках, собственной внутренней мере. Философия же как таковая служит живым напоминанием об этом; гегелевское определение её как «мыслящего самоё себя мышления», реально говоря, ничего иного в себе и не содержит. В этом смысле, акт философствования, как в своё время прекрасно сказал Мераб Мамардашвили, – это всегда некая пауза, некий интервал, некое движение вспять относительно течения непосредственной практической жизни, в том числе и тех требований, тех ожиданий, которые она набрасывает самому мышлению. Благо для человека и человечности, что в переломные моменты истории человеческого духа в ней до сих пор неизменно являлся эдакий Сократ, или Паскаль, или Кьеркегор, или Сковорода – некто, с кем невозможно маршировать, а надо остановиться (или побродить) и подумать: кто я? как это я живу и зачем? о чём в своей жизни я ни в коем случае забывать не должен? Сегодня, повторяю, раздумья такого рода – необходимый компонент защиты человечности, скромного призвания и счастья быть одноразовым человеком на этой земле.

Если говорить о факторах и тенденциях, бросающих сегодня вызов стойкости человеческого сознания, то в первую очередь приходится упомянуть о феномене манипулирования, феномене всепроникающем, пропитывающем своими флюидами едва ли не каждый регион общественной и духовной жизни. Ныне мы с избытком убеждаемся в том, что манипулировать можно и самой жаждой свободы, и нравственным возмущением масс – украинский оранжевый «майдан» яркое тому свидетельство. Совершенно очевидно, что для современных практиков и идеологов манипуляции – а таковые встречаются и в профессиональной философской среде – человек перестаёт существовать как единица, способная оказывать сопротивление, отстаивать собственную точку зрения; уважение к личности вытесняется пресловутой борьбой за рынки, за передел политических позиций. Так вот, мы не можем себе позволить утрачивать способность к сопротивлению, в первую очередь, способность к сопротивлению сознания. Философия, поистине, как сказал бы Гегель, соответствующая своему понятию, должна в нынешних условиях – хотя, безусловно, её роль к этому не сводится – укреплять духовную неподатливость личности, помогать ей в ежедневном противостоянии соблазнам века сего, равно как и его навязчивому пафосу. С неё, с философии, никто не снимал вменённую ей ещё Ф. Бэконом обязанность разоблачения «идолов», становящихся, к сожалению, всё более многочисленными и влиятельными в нашей жизни. Разумеется, идти против течения всегда трудно, трудно прекословить диктату глашатаев времени, трудно удержаться на ногах в подкашивающих объятиях толпы. Что ж – желающий в наши дни быть собой, сохранять верность своему человеческому призванию должен иметь достаточно крепкую интеллектуальную мускулатуру.

Резюмирую. Философия, наиболее востребованная нынешней ситуацией человека, – это, на мой взгляд, прежде всего философия сопротивления. Сопротивления ползучему расчеловечению мира, постмодернистской всеядности, пошлой идеологии праматического успеха, вкрадчивости современных манипуляторов, лишающих нас свободы быть собой. Увы, несложно предсказать, что кому-то такая позиция обязательно покажется несовременной, в чём-то донкихотской. Ничего не поделаешь: донкихотство не чуждо философии, да и сам Рыцарь Печального Образа – не один ли из ходячих символов человечности как таковой?

В ранней юности с философией я был знаком очень мало и не задумывался о том, являются ли проблемы, которые меня занимают, проблемами философскими. Иное дело – художественная литература, которую я читал запоем. И вот случилось так – учился я тогда в одиннадцатом классе, – что волею судеб моим постоянным чтением одновременно оказались Александр Грин, Лев Толстой и Франц Кафка. Именно «взрывчатая смесь» мироощущений этих авторов, столь парадоксальным образом дополняющих друг друга, думается, и подвигла меня к размышлениям собственно философского характера. Ну а потом в игру вступили Беккет, Ионеско, Сартр, вслед за ними – Платон, Аристотель, Кант, Гегель, Паскаль…

Были, впрочем, стимулы и более внутреннего свойства. С детства я был существом впечатлительным, с неплохо развитой способностью воображения. Где-то лет с 9–10 (а может и раньше) меня занимали вопросы о том, как можно представить себе границы мирового пространства и времени, как входит в мир четвертое и последующие измерения, как наступает смерть и что бывает после неё. Смерти я боялся панически, но очень надеялся, что за необозримое время моей собственной взрослой жизни человечество её победит. Подспудно этот страх и эти надежды повлияли, конечно – наряду с более прозаическими факторами – на моё решение поступать после школы в Киевский медицинский институт. Слава Богу, я туда не прошёл, и у меня появилось время, чтобы понять: то, чего я добивался от медицины, по-настоящему следовало искать совсем в другой области – в области философии. Ибо только философия по-настоящему, всерьёз выводит человеческое воображение и человеческую мысль на рандеву с Абсолютом – так по-настоящему, так всерьёз, как это не под силу сделать даже религии. Дело не только в том, что в философии мы постоянно вопрошаем об абсолютном – о первом и последнем месте пространства, времени, жизни. Дело ещё и в том, что сам опыт философствования, как я вскорости осознал, есть опыт отношения к Абсолюту – отношения практически неизбежного, как бы предзаданного самим существом данного рода деятельности. Нельзя мыслить по-философски, уже заранее не пребывая в «поле притяжения» Абсолюта – в поле сколь смысловом, столь же и реальном. Немало лет спустя я наткнулся у Кьеркегора на фразу, которая объяснила мне многое в моём собственном духовном опыте: «Если всякий человек не принимает существенного участия в Абсолюте, значит, всё потеряно». Думаю, потеряно ещё далеко не всё. Меня, как, наверное, многих моих коллег время от времени укрепляет в этой мысли процесс писания философских текстов. Как только оказываешься вынужден, как только найдёшь в себе силы сойти с лёгкого пути благополучных трюизмов на опасную, неизвестно куда ведущую еретическую тропу, сойти ради неизвестно чего, просто ощущая контроль над собой некоей теряющейся в тумане строгости – вот тогда-то, именно тогда и убеждаешься: есть он, Абсолют, есть!

Год спустя после провала в мединституте я стал студентом-философом.

В философии меня не сразу, но безвозвратно привлекла мало известная и малоуважаемая у нас по тем временам (начало 70-х гг. прошлого века) её область – этика.

Почитаемой, известной, любимой лучшими студентами и преподавателями была сводная сестра этики – эстетика. Кружок эстетики, которым руководил умница и великий энтузиаст философии Анатолий Станиславович Канарский, был в те годы бесспорно лучшим на философском факультете; его горнило, вместе со своими друзьями, прошёл и я, и многим ему обязан.

Но вот этика… Существенное знакомство с ней началось для меня в тихом прохладном зале Исторической библиотеки, чтением старых, пропахших сыроватой прохладой хранилища книг Спинозы, Лейбница, Канта, Ницше, Паскаля. Раз и навсегда я вдруг понял, что ничего более интересного и привлекательного в философии для меня быть не может: счастливым образом мне отворилось то пространство мысли, тот простор, где грешному разумению моему стало легко и свободно.

Должен добавить, что для меня, питомца эстетического кружка Канарского, путь в этику изначально прорисовывался едва ли не вопреки общепринятым представлениям о существе сей суровой дисциплины. Нет, не моральный пафос, не благоговение перед категорическим императивом влекли меня, сознаюсь, в её заповедные глубины. Влекло меня восхищение – восхищение малообразованного неофита – перед бесконечной, искрящейся, переливающейся всеми цветами радуги, сулящей счастье, и боль, и утоление тайной человеческой свободы и человеческой любви.

Так что дипломная моя работа оказалась посвящена проблеме свободы воли – сюжету, в те годы достаточно редкому. О свободе и о любви, насколько это мне под силу, пишу до сих пор. А также о стыде, о благоговении, о страхе, тошноте, жалости, о человеческом общении и различных его нюансах.

Ведь где нет нюансов – там нет философии; это относится и к этике. Нюансы указывают на обилие траекторий мысли и чувства, манят на простор, светлый простор свободы, заветный доступ к которому, я убеждён, открыт для человека всегда.

С этим убеждением и живу.

Date: 2016-02-19; view: 460; Нарушение авторских прав