I look inside myself and see my heart is black

У истоков Броукри – ЭШЛИ ДЬЮАЛ

_____________________________________________________________________________

ПРОЛОГ

В этом человеке было то, что спасало во мне меня. Лишь вместе мы дышали и жили. Были теми, кем хотели быть. Но холодная реальность все же разбила ту стену, которую я и он – мы – построили, чтобы оказаться вдалеке от всех. И мы задохнулись, потому что у нас не было ни сил, ни желания бороться. Мы устали, а люди посмеялись над нами. Разве это любовь? У любви всегда есть силы, она все преодолевает, любые препятствия. Но нет. Оказалось, что даже у любви иногда опускаются руки. Мы решили, что умереть – тоже не такой уж и плохой вариант. И мы умерли. И никто нас не понял. Никто не написал потом, что мы несчастные влюбленные и не сложил нашу историю в стихи. А мы, действительно, не представляли жизни друг без друга. Видимо, теперь – в нашем времени – недостаточно уже и смерти, чтобы обнажить чувства. Родись Ромео и Джульетта в двадцать первом веке и их сочли бы сумасшедшими, а не прекрасными. Поэтому никто нам не поверил, да и мы сами уже плохо верили в любовь... Но ведь что-то было между нами? Да, было. Но он не говорил мне, что он меня любит. Он говорил: я не хочу без тебя жить. Наверно, это и было тем самым сильным чувством. И мы решили, что не будет никаких: я тебя люблю. Будет: я тебя ненавижу. Потому что можно только ненавидеть человека, из-за которого жизнь потеряет всякий смысл, едва его не станет.

ГЛАВА 1.

Люди говорят, что только от нас зависит, какой будет наша жизнь. Мы все способны найти свой путь, тех самых людей, найти предназначение и смысл. Но для меня это звучит дико и неоправданно, голословно, даже наивно, будто сказано теми, кто и вовсе не жил.

Разве так-то просто распланировать свою жизнь? Знаете, люди ведь считают, что нас определяет наша работа, наши интересы, наш круг вечного и неизменного общения, где не было и быть не может отступов вправо, влево, вверх или вниз. Но звучит это также нелепо и глупо, как и утверждение, словно ветер определяет высоту волн, а не глубина океана. Не очевидно ли, что именно от нас зависит, какова будет наша работа, каковыми станут наши интересы, а не наоборот. Не внешние факторы определяют нас, а внутренние. Сначала ты ищешь себя, а потом уже находишь то, что тебе подходит. Не правда ли?

Нет. Все это мнение человека, мнимо сражающегося с реальностью, которая никогда не позволит нам быть теми, кем мы хотим быть. Внешние факторы стали определяющими. Мы больше не выбираем, и нас не выбирают. Сколько бы мы не кричали о том, что все мы разные – это единственная нить, связывающая нас воедино. Мы все зависим от кого-то, и кто-то зависит от нас. Ни одного свободного человека, ни одной смелой и острой мысли, и будто в кандалах, мы закованы в стереотипах. Не жизненных, но современных. И если вам хочется поспорить – спорьте, рвите глотку, кричите, орите, вас никто не остановит.

Но и не услышит.

Моя семья – пример того, какой бывает жизнь, когда у тебя есть все, но нет ничего.

Это не значит, что мы несчастливы. Мы не знаем, что это такое. Как ощутить нечто в груди: горячее, волнующее, такое долгожданное и заветное, если у тебя всегда было то, что вызывает эти эмоции? Тебе не нужно сворачивать горы, стараться, тянуться к мечте и следить за ней взглядом. Ты просто можешь взять ее с полки похожих и непохожих чужих грез, надеть на себя, будто новый сарафан и продолжить кружиться на карусели, с которой все до единого падают. Но до тебя и ветер не дотрагивается. Раньше я не обращала на это внимания. В детстве все казалось правильным: разве папа может мне отказать, когда я его о чем-то прошу? Нет. Мой папа был самым лучшим не потому, что он был рядом со мной, а потому что всегда исполнял мои просьбы. Хочу новое платье, хочу увидеть горы, хочу играть на скрипке, хочу, хочу, хочу. И мой отец, будто на конвейере, передавал мне через кого-то все, о чем я желала, не расщедриваясь на количество сказанных мне слов, но круто и беспечно расставаясь с количеством нулей на его банковском счете. Мне это нравилось. Эта игра – только подумай о чем-то, и оно тут же возникнет перед твоим носом. Но затем я выросла, и как любой человек обзавелась вопросами, сомнениями и глазами. Наконец, я их открыла, но, правда, поздно.

К тому моменту, когда я осознала, что правит жизнью, чего от нее ожидают, и какое место во всем этом круговороте отведено мне – меня из расчета вытеснили. Была выбрана школа, затем институт, карьера, специальность и должность. Как я должна выглядеть, где должна находиться, что должна говорить. Иными словами, все, что меня поджидало, было решено, а я и не могла сказать «нет», потому что меня растили как наследника той самой жизни, о которой все любят говорить: красивой, беспечной и свободной.

По правде говоря, свободы в моей жизни столько же, сколько кислорода в космосе, и если мне и доводилось высказать свое мнение, то безуспешно, потому что до него никому нет никакого дела. Но молчать я не умею, и оттого часто запираюсь в своей «башне», тихо и отчаянно предаваясь мыслям о другой жизни.

Лежу на кровати, испепеляю прикрепленный к потолку плакат рок-группы и делаю все, чтобы не думать о происходящих за окном событиях. Но я знаю, иллюзии не сотрут правду, независимо от моих желаний. За окном творится то, что, неопустительно, сойдет моему брату с рук, сломает не одну жизнь и покалечит не одного человека. И это обычное явление в нашем квартале, который граничит с улицами бедных рабочих. Наши стороны разделены высоченной, белой стеной, но она никогда не останавливала любителей острых ощущений, рвущихся друг на друга, будто мошкара на яркие вспышки пламени. Город так и поделен на два лагеря: состоятельная аристократия и клерки, работающие до потертых в кровь пальцев, и никого не волнует, что иногда по ночам они сталкиваются, как грозовые облака, и уничтожают друг друга, ведясь на поводу у усталости – для бедных, и банальной скуки – для богатых. Я стараюсь об этом даже не думать, потому что никогда не понимала мотивы моего брата. Мы часто ссоримся по этому поводу, а затем приходит отец и пресно улыбается, словно его сын каждый раз достает звезды с неба, а не выбивает из людей дух и не заставляет их видеть эти самые звезды. И тогда я просто сдаюсь. Взмахиваю руками и возвращаюсь к себе, теряясь в своих ощущениях, которые с каждым годом душат меня все сильнее и сильнее. Будто силки. Я никогда бы и не подумала, что без свободы так трудно дышать, но именно боязнь будущего отнимает у меня воздух.

Я не могу найти себе места. Встаю с кровати и усаживаюсь напротив зеркала. Гляжу на свои золотисто-медовые волосы, связываю их в длинную косу, распускаю, встряхиваю, будто они недостаточно пышные, стягиваю на этот раз в хвост и протяжно выдыхаю. Мне не хочется думать о брате, но я все думаю и думаю. На самом деле, я устала волноваться о том, что в один прекрасный день он может попросту не вернуться; что его сильно заденут, или эти шутки, наконец, не доведут до добра, а маленькие потасовки превратятся в войну, на которой не каждый выживает.

Я очень часто спрашиваю отца: почему он не остановит это безумие? Почему ему не страшно? Он говорит, что так было всегда. Бедные всегда ненавидели богатых, а богатые всегда подначивали бедных. И это проблема не нашего поколения, а долгих-долгих лет не вмешательства взрослых и местных органов. И как-то так вышло, что драки двух сторон превратились в традицию, а не в неприятность.

Это самое глупое оправдание из всех, что я слышала.

Выхожу из комнаты и плетусь вниз по широкой, витиеватой лестнице, обхватив себя ладонями за талию. В моем доме никогда не бывает холодно, но я всегда мерзну, будто не могу согреться в такой пустоте, урывками заставленной роскошной мебелью; завешанной картинами, люстрами и шерстяными шторами, где, словно плоскими кистями, расписаны золотистые бутоны. Я спускаюсь в самый низ и киваю женщине, вычищающий ковер. Она мне улыбается, пусть я почти уверена, что она меня люто ненавидит, и это странно, ведь я единственная, кто в этой семье хотя бы знает о ее существовании.

- Добрый вечер, Мария. – Говорю я, шлепая голыми ногами по деревянному полу. У женщины растянутая улыбка до ушей, а в глазах холод.

- Добрый вечер.

Пробегаю мимо и оказываюсь на кухне. Над барной стойкой горят тусклые фонари, и я усаживаюсь прямо под ними, водрузив голову на столешницу. Господи, как же мне все это осточертело, и даже друзья, которым я могла бы позвонить, были выбраны не мной, а моими родителями, исходя из того, с кем они сейчас хорошо общаются. Абсурд. Иногда я думаю, что мысли в моей голове – не мои вовсе. Откуда же взяться собственному мнению, если его никогда не воспринимали и устранили еще на начальной стадии? Боюсь, все мои слова, заранее были продуманы, и я не удивлюсь, если играю главную роль сценария, что когда-то был написан моим отцом.

Дотягиваюсь рукой до глубокой миски с виноградом, забрасываю в рот одну штучку и медленно жую, надеясь на время отвлечься от бешеного потока ненужных рассуждений. Но ничего не выходит. Отделаться от мыслей также сложно, как и отделить от себя какой-нибудь жизненно важный орган. Попробуйте прожить без легких. Что ж, вряд ли удастся.

Я слышу, как хлопает запасная дверь, и резко выпрямляюсь. Так происходит каждый раз, когда я жду брата, кусая локти и не находя себе места. Ох. Спрыгиваю со стула, бреду к заднему выходу и останавливаюсь за углом, следя за тем, как мой брат шмыгает в ванну. Что-то мне подсказывает, что он не просто так воспользовался черным входом и не просто так заперся в душевой комнате. Это лишь доказывает, что потасовка прошла не совсем уж гладко, что, наверняка, пришлось ему по душе, ведь Мэлот не представляет себе жизнь без прогулок по ночному городу, которые обычно оказываются самым настоящим побоищем.

Открываю дверь, воспользовавшись шпильками: брат сам меня научил, но выходит быстро и ловко. Я маюсь с замком пару минут, затем запрыгиваю внутрь, хлопаю дверцей и вижу огромные глаза брата, кажущиеся в таком тусклом свете чернее черного.

- Мама наверху? – это первое, что вырывается из его подбитого рта. Мэлот вытирает пальцами окровавленный подбородок и улыбается как-то нервно, словно принял что-то до того, как вернулся домой.

- Да. Она отдыхает.

- А отец?

- Его твой вид вряд ли расстроит.

Я слежу за тем, как он смывает с лица алые и водянистые пятна. Мой брат – высокий и широкоплечий парень, с темно-каштановыми волосами и чертовски кривой улыбкой. Не думала, что когда-то меня начнет раздражать его самоуверенность, раньше я хотела быть на него похожей: считала, что от неприятного ощущения в груди избавит стальная, порой, может, и лживая решимость. Правда, теперь я в курсе, что высокомерие и уверенность – отнюдь не одно и то же, и завидовать моему брату было ужасно глупо.

- Ну, зачем вы это делаете? – в сотый раз спрашиваю я. У Мэлота глубокий порез на плече, и такое ощущение, будто его пырнули ножом. Я достаю из пачки сухие салфетки и прикладываю их к ране, тяжело выдохнув. – Тебе совсем делать нечего.

- Считаешь, мне интересно твое мнение?

- Хотелось бы в это верить. – Из-под крана течет теплая вода, я смачиваю салфетки и вытираю капли крови с его рук и шеи. Мэлот хмыкает. – Что?

- Ты не меняешься.

- Ты тоже.

- Знаешь, я не нуждаюсь в твоей помощи, - цедит брат. Он сбрасывает мои руки и, не церемонясь, несется к выходу. Я семеню за ним следом. – Черт, отвяжись, Адора. Мы уже не маленькие дети, и ты не должна ходить за мной хвостом. Отвали.

- Я волновалась. Пора прекратить ваши игры. Это совсем не смешно, слышишь?

- Никто и не пытается тебя рассмешить. Да я и не думаю, что ты умеешь смеяться.

- Кто-то пострадал? – я решительно сжимаю руки. – Скажи, ты опять отправил кого-то в больницу, да? Мэлот, отвечай.

- Какая разница.

- Большая!

- Нет, разницы никакой нет. – Парень останавливается перед дверью в свою комнату и смотрит на меня так, будто я наивная, маленькая девочка, приставшая к нему с глупыми вопросами. – Оставь меня в покое, Дор. Я жутко вымотался.

- Но ты…

- Все, отвянь. Маме не слова, уяснила?

Я даже ответить не успеваю. Брат захлопывает дверь перед моим носом, и на меня в ту же секунду нападает обиженное самолюбие, которое не выносит, когда его игнорируют и оставляют ни с чем. Черт. Каждый день одно и то же.

Я плетусь к себе в комнату и закрываю дверь на замок. Не хочу, чтобы кто-то ко мне зашел, пусть и знаю, что это утопично. В последний раз ко мне в спальню заходила Мария и для того, чтобы вычистить добела и так белоснежный шерстяной ковер. Однако все же я не рискую, ведь терпеть не могу, когда кто-то прерывает мои мысли своим вторжением на мою территорию. Признаться, родители и не против такой отчужденности. Наверно, им не хочется мне мешать: самостоятельность во всем должна проявляться. Или же им попросту все равно на то, что я делаю и как себя чувствую, и такая свобода – иллюзия равноправия, о котором моему отцу ничего не известно.

Моя комната – склад книг, хранилище чьих-то мыслей и фраз, написанных кривыми буквами на высоких стенах, светящихся ночью флуоресцентной краской. Эта коллекция - моя жизнь, сумбурная и в то же время налаженная, как бы парадоксально это и не звучало. Каждый вечер я вглядываюсь в эти неаккуратно выведенные буквы, пострадавшие от тех эмоций, что я испытывала, когда их писала, и вспоминаю себя же, только в другое время и при других обстоятельствах. Я путешествую по своей памяти, по реке прошлого, которая была и бурной, и спокойной, или устремленной к какой-то цели, вскоре разрушенной тем, что для меня заранее приготовили родители.

Непроизвольно, почему-то именно в этот день и в эту минуту я замечаю слабый свет, освещающий фразу Айн Рэнд – американской писательницы русского происхождения. Не знаю, сколько прошло времени, но я отчетливо помню то утро, когда моя мама сидела без очков – это бывает редко – на веранде, попивала холодный чай из плоской кружки, а отец читал новый выпуск газеты, прикрывая широкими листами лицо. Он тогда сказал: Адора, ты уходишь из школы искусств и переводишься в частный пансионат МакДаффи к брату.

Я ответила:

- Нет.

А он опустил газету, посмотрел на меня так, будто само желание противоречить ему уже было непростительным преступлением, совершенным с особой халатностью, и твердо с нажимом повторил:

- Ты переводишься в пансионат к брату.

Я вскочила из-за стола, побежала к себе в комнату и разрыдалась, да так, что легкие едва не выпрыгнули наружу. Мне было ужасно обидно и жутко страшно, ведь я теряла то, что было для меня важным и спасало в вечном, ледяном одиночестве, предсказанным мне еще на долгие, долгие годы. И тогда я схватила с тумбочки краску, присела у стены и, еле-еле удерживая от дрожи в пальцах кисточку, написала:

- И что ты называешь свободой?

- Ни о чем не просить. Ни на что не надеяться. Ни от чего не зависеть.

Не думаю, что многое изменилось с тех времен. Разве что теперь я учусь в колледже, и о пансионате МакДаффи напоминает лишь эта фраза. Потираю пальцами лицо и тяжело выдыхаю, оглядываясь в поисках чего-то успокающего. В конце концов, я решаю, что мне не станет лучше, пока я не абстрагируюсь от нынешних проблем, а ничто не стирает нашу реальность быстрее, чем хорошая книга. Я выбираю с полки ту, что сильнее растрепана – Повелитель мух, Уильяма Голдинга и довольно поджимаю губы, выбираясь через окно на широкий отступ. Крыша идет немного под углом, но мне удобно. Облокачиваюсь спиной о шершавую стену, открываю книгу и глубоко вдыхаю летний теплый воздух. Не знаю, в чем изюминка этого произведения; не знаю, почему могу перечитывать его снова и снова. Наверно, я тоже мечтаю хотя бы один день провести без взрослых и без их наставлений. И я уверена, это был бы лучший день в моей жизни.

За чтением время летит быстро. Обычно я так поглощена сюжетом, что не вижу и не слышу ничего, что меня окружает. Однако сегодня что-то заставляет меня оторвать взгляд от желтоватых страниц и поднять его вверх. Я задумчиво облизываю губы, скрещиваю на коленях руки и гляжу в темноту улиц, осматривая витиеватые переулки, невысокие кусты и высокую стену. Она, словно плод воображения неудачника-архитектора, портит красоту и магию кварталов, разделив их на две части нагло и злоумышленно. Белая и бесконечная она растягивается вдоль городка на несколько километров и прерывается где-то у истоков Броукри – витиеватой реки, холодной в любое время года, где обычно и сталкиваются два лагеря несусветных врагов: аристократы и клерки, белые и черные, и не по цвету кожи, но по цвету души. И неясно, у кого именно. В животного превращается каждый, кто плетется на ту площадь для самовыражения голословных амбиций, основанных лишь на личной и глубокой неприязни.

Я собираюсь вернуться к чтению, как вдруг замечаю, что вдоль стены, шатаясь, идет человек. Его ладонь опирается о белый камень, из которого была сооружена завеса, и, как ни странно, за его длинными пальцами тянутся не менее длинные кровавые следы, яркие и заметные даже в таком тусклом свете. Ошеломленно я убираю книгу в сторону и подаюсь вперед, расширив глаза. Наверняка, этот «кто-то» возвращается с потасовки, где принимал участие Мэлот. Что ж, видимо, кому-то повезло меньше.

Человек делает еще несколько шагов, а затем вдруг его колени подрагивают. Я даже опомниться не успеваю, а он уже падает навзничь, испустив слабый стон, который, тем не менее, разносится по улице и врезается в мое испуганное лицо.

- Эй! – я надеюсь, что незнакомец услышит меня, но он лежит неподвижно, и тогда я решительно заползаю обратно в комнату. Понятия не имею, что мной движет. Вырываюсь из спальни, стучусь к брату, но он выкрикивает: отвали, Дор! И я отваливаю, сжав до боли руки. Хорошо, сама разберусь.

На улице завывает легкий ветер. В домах не горит свет. Я настороженно бреду вдоль стены, но когда замечаю лежащее на асфальте тело, прибавляю скорость. Нечто властно и судорожно сжимает меня в колючих объятиях. Наверно, это страх, но страх чего именно? Неужели так опасно помочь тому, кто в этом нуждается? Глупая иллюзия, словно каждый хочет причинить нам вред, вбитая в голову мнительным обществом. Не подходи к людям, они могут обидеть. Не помогай бедным, хотели бы сами себе на жизнь заработали. Даже и не думай смотреть на таблички со словами помощи больным детям, все это обман, и никак иначе. Вот только, как понять, где нас и, правда, пытаются одурачить, и где надо затянуть ремень потуже, но вытащить из кармана парочку звенящих монет, тем более что для моей семьи любые пожертвования – незаметные траты.

- Эй! – я присаживаюсь рядом с незнакомцем на колени и неуверенно приближаюсь к его лицу. От него пахнет кровью. – Вы меня слышите?

Человек не отвечает. Я аккуратно придавливаю пальцы к его шее, нащупываю пульс и поджимаю губы: он жив. Вот только сильно ранен. Его одежда изорвана и испачкана не только грязью, но и алыми разводами. Из плеча толстой струей льется кровь. Я прижимаю к ране ладонь, а затем неуверенно убираю с лица прилипшие волосы.

Ох, мои опасения подтвердились. Это молодой парень, примерно моего возраста, ну, может чуть старше, и, наверняка, он пострадал в той перепалке, о которой известно моему брату. Но тут же в моей груди, будто сирена, взвывает здравый смысл. На парне потертые штаны,черная кофта. И если он и участвовал в потасовке, то явно не на стороне Мэлота.

Черт, кажется, он пришел из-за стены.

На удивление я не колеблюсь. Решительно стискиваю зубы и приподнимаю парня за талию. Он стонет, а я тихо шепчу:

- Все будет в порядке. Я вам помогу.

Незнакомец морщится от боли, а я осматриваюсь, думая, что же мне делать. В нашей больнице его не примут, придется пересечь стену, но если я и решусь – люди узнают, кто я и непременно доложат отцу – Эдварду де Веро – владельцу лесоторговой корпорации и по совместительству, злейшему врагу каждого, кто живет за завесой и ждет отмщения. Не думаю, что меня горячо примут, да и потом вряд ли отпустят.

Я задумчиво прикусываю губы, а затем неожиданно замечаю, как из-за угла плетется по дороге Мария – наша домработница. Она одета в нелепое, длинное пальто, хотя воздух теплый и приятный, и на ее ногах тяжеленые туфли с квадратными носами. Раньше она со своей семьей жила за стеной, но после того, как мы предложили ей работу, она переехала в наш район, только к западной части от Броукри. Там всегда очень тихо, а ей не хотелось попасть в неприятности: любой, кто выбирался из-за завесы и прислуживал богатым, был предателем и получал по полной программе от своих же сородичей.

- Мария! – тут же восклицаю я, но руки от плеч парня не отнимаю. – Мария, я здесь!

- Мисс Адора?

- Прошу, помоги мне.

- Что вы делаете?

Женщина сначала смиряет меня ледяным взглядом, но затем шокировано застывает, и ее широченные брови ползут вверх.

- Ему нужно помочь, - поясняю я, - он ранен.

- Позвать врача?

- Нет, Мария, он с той стороны.

- О, боже, как вы о нем узнали?

- Случайно увидела из окна.

- Надо оставить его на центральной площади у Броукри. Уже утром его найдут, так и знаете. Утром он будет в порядке.

- А что если он не доживет до утра? – Я взволнованно перевожу взгляд на парня. Он еще совсем молод. Как и я. Как и мой брат. Что заставляет людей идти на риск? Так ли это сложно, думать, прежде чем кидаться в океан с акулами? – Я не брошу его на площади.

- Хотите рассказать родителям?

- Нет, что ты! Конечно, нет. Тогда он умрет еще быстрее.

- Но что мы можем сделать, мисс Адора? – Мария подходит ко мне и с сожалением глядит на молодого парня. Наконец, я вижу нечто похожее на доброту. – В больницах его не примут. Вы ведь понимаете. А идти к стене…

- Нет. Мы не расскажем о нем никому. Мы…, - я облизываю губы, - мы вылечим его.

- Что?

- Отнесем его к тебе.

- Ко мне?

- Да. В моем доме его найдут, а о тебе никто и думать не станет. Так и поступим.

- Но, мисс Адора, - нервно восклицает Мария, когда я поднимаюсь на ноги, - разве у вас нет иного выхода? У меня могут быть проблемы.

- И ты оставишь его здесь? Оставишь его умирать?

- Я не…

- Хватит болтать, Мария. Помоги мне.

С трудом мы поднимаем незнакомца с земли. Женщина бурчит что-то на испанском и кряхтит, будто старуха, однако я уверена, что она сама не оставила бы парня умирать, не смогла бы пройти мимо. Отличительная черта бедняков – странная причастность к горю каждого, кто неоправданно страдает. У них есть чувство справедливости и чувство любви и горечи. Они не бросили бы умирать того, кто этого не заслуживает. Они бы взвесили все за и против. Мои же родители, гуляя вдоль стены, просто бы прошли мимо. Быть может, у отца возникло бы желание позвонить нашему лечащему врачу – Антуану Ревье, но только в том случае, если бы умирающий был нужным ему человеком или выше его по статусу. Я не утверждаю, что все богачи – хладнокровные самолюбцы, но большинство из них уже и не помнит: как это, ощущать волнение за живое существо, а не за бизнес или деньги.

Дом Марии большой. Он похож на особняк богатого наследника, в действительности же его делят три семьи, в каждой из которой по пятеро детей, и у некоторых из этих детей уже тоже есть дети. Однако эти условия гораздо лучше тех, что у многих проживающих за стеной. Из моего окна открывается вид на гигантские сооружения многоэтажных домов, и некоторые квартиры располагаются на крышах других квартир, в свою очередь стоящих у основания еще каких-то квартир. Выглядит это так же, как рисунки Индийских Кварталов в моих книгах: ужасающе и впечатляюще.

Мария здоровается со своим мужем, а затем кидает на меня обеспокоенный взгляд.

- Мы отнесем мальчишку на чердак.

- Как скажите.

- Роберто, Олли, помогите!

К нам подбегают два подростка, обоим лет по пятнадцать. Они подхватывают парня под мышки и тащат вверх по крутой лестнице, к крыше.

- Они не должны никому о нем рассказывать, - говорю я, разминая ноющие плечи. У Марии хмурятся брови, а я тут же отмахиваюсь. – Все, поняла, ты могила.

- Мне не зачем подставлять себя, мисс Адора.

- Приятно это слышать.

В доме пахнет чем-то жаренным. Повсюду носятся маленькие дети. Они толкаются и прыгают в коридоре, будто непоседливые молекулы, а я аккуратно обхожу их стороной, и радуюсь, что не так уж часто пересекаюсь с детьми. Точнее, совсем не пересекаюсь. Мама у меня и под предлогом смертной казни не согласится на пополнение в семействе. Мне кажется, ей и так хватает самовлюбленного гордеца и забитой серой мышки. Для полного комплекта не достает только серийного убийцы.

На чердаке душно. Я открываю окно и прошу Марию принести аптечку. Сбрасываю на пол сумку и медленно приближаюсь к парню, изучая его израненное лицо. Странно все это: мой брат калечит людей, а затем я пытаюсь их спасти.

Снимаю с незнакомца его кофту, осматриваю свежие раны на торсе и плечах, и туже стягиваю свои волосы в неуклюжий пучок. Мне никогда раньше не приходилось ощущать запах крови – такой явственный, четко-выраженный. Также, я никогда не пыталась спасти кому-то жизнь. Это жутко пугает и волнует одновременно.

Мария возвращается с лекарствами и теплыми махровыми тряпками. Подкладываем под голову незнакомца несколько подушек, обрабатываем рану на плече и подбородке. Не знаю почему, но мне неожиданно кажется, что ссадина на шее парня от биты Мэлота. Он часто уходит на дело, вооружившись деревянной битой, вырезанной в молодости отцом. И что-то мне подсказывает, папа смастерил ее для аналогичных целей.

- Нужно зашить, - вдруг говорит Мария, указывая на плечо незнакомца. – Рана очень глубокая, кровь не останавливается.

- Зашить?

- Да. Но я не смогу, руки дрожат, мисс. Придется вам.

- Мне? – я в ужасе распахиваю глаза. – Но я не умею.

- А что тут уметь? Штопай, как ткань, дорогая.

- Мария, но я никогда прежде не шила.

- Все бывает в первый раз, мисс Адора. Все бывает.

Не знаю, сколько проходит времени. Когда мы заканчиваем, руки дрожат, а сердце в груди рвется наружу, тарабаня по ребрам, будто дикое. Поднимаюсь на ноги и провожаю Марию взглядом. Она выглядит уставшей. К тому же на ее ногах до сих пор эти ужасные и неудобные квадратные туфли. Я почему-то усмехаюсь, хотя ничего смешного уже очень и очень давно не происходило в моей жизни.

Неожиданно слышу стон. Оборачиваюсь и вижу, как парень распахивает опухшие от синяков глаза. Он тут же пытается подорваться с пола, но я оказываюсь рядом и аккуратно придавливаю его плечи ладонями.

- Тише.

- Что происходит? – восклицает он, дергано осматриваясь. – Что…, что я…

- Ты в безопасности. Я никому не расскажу о тебе, слышишь?

- Но…

- Отдыхай.

Незнакомец послушно ложится обратно. Его пальцы смыкаются на моих запястьях и впиваются в них, будто иглы, и мне немного больно, но я не подаю вида. Он глядит прямо на меня и глядит так, что кровь стынет в жилах. Ему страшно; наверняка, ему больно, но я уверена, что если бы он ощутил угрозу, он подорвался бы на ноги и уничтожил меня лишь одним ударом. Однако он не подрывается. Я поглаживаю его ладони, затем касаюсь рукой его лица. Слышу, как тяжело и грузно он дышит, и шепчу:

- Все в порядке.

- Кто ты?

Немного погодя, отвечаю:

- Твой друг.

- Друг?

- С тобой ничего не случится.

- Я должен уйти, я…, - он вновь пытается встать, но я упрямо поджимаю губы. Меня не удивляет его желание унести ноги. И скорее всего, он бы сбежал, если бы не слабость, вспыхнувшая по всему его телу, будто пожар, - я…, я должен…

Его глаза закатываются. Я выдыхаю, а затем укрываю его до подбородка шерстяным пледом. Надеюсь, парень придет в себя после того, как большинство ран затянется. Иначе все наши труды были напрасными.

ГЛАВА 2.

Меня будит стук в дверь. Я резко подрываюсь и вскрикиваю, будто боюсь, что парня нашли, а отец сейчас живьем сдерет с меня кожу! Однако в комнате спокойно.

Мария сообщает, что родители ждут меня к завтраку, и я со стоном валюсь обратно к себе на постель. Прикрываю пальцами глаза. Что же вчера произошло? Неужели я зашила тому незнакомцу рану? Неужели я вообще решилась пойти против воли отца? Черт, я не думаю, что моя жизнь продлится еще немного, если родители обо всем узнают.

Я нехотя встаю с кровати и одеваюсь так, как любит мама, чтобы заранее угодить ей. Они встретят меня с огнем в глазах, с намерением отослать из дома как можно дальше, а я посмотрю на них и скажу: но я же в вашем любимом платье! Я ведь правильная дочь!

Какой абсурд. В моей голове каша. Снимаю с себя мамин любимый сарафан и лихо натягиваю широкие джинсы и топик. Такой они привыкли меня видеть: мирно бунтующей против их правил. К чему привлекать лишнее внимание? Тем более что шрам не видно. Я проверяю, что он, действительно, не выглядывал из-под топа и киваю. Прошлое всегда со мной рядом, куда бы я ни пошла, и что бы я ни делала.

Я спускаюсь по лестнице нарочито медленно и плавно, будто сердце не вырывается из груди и не танцует сальсу где-то в ребрах. Встречаюсь взглядом с Марией и улыбаюсь ей, будто теперь между нами существует связь. По сути, так оно и есть. Тайны связывают людей, порой, даже без их согласия. Однако легче от ее присутствия не становится.

Когда я прихожу в стеклянный зал, где на ветру играют белые, шелковистые шторы, за столом все молчат. Отец, как всегда, прячет лицо за газетой. Мама – высокая, статная и худая блондинка, одетая в легкий салатовый комбинезон – изучает журнал, раскрытый на ее коленях. Мэлот переписывается по телефону, но едва замечает меня, тут же недовольно улыбается и скалится:

- Доброе утро, Дор.

О, Боже, он знает. Знает! Однако брат откидывается в кресле и усмехается.

- Я как раз хотел рассказать родителям о том, как вчера мы с тобой играли в гольф на заднем дворе. – Его брови ползут вверх. – Вечером. Помнишь?

Ах, вот в чем дело. Я со свистом выдыхаю и почему-то хмыкаю. Удивительно, что у него до сих пор не сложилось впечатление, будто родителям абсолютно наплевать на нас и на наши развлечения. Да, мама не сторонник боев, которые он устраивает так часто, что уже со счета, наверно, сбился. Но это не вылилось бы для него в огромные неприятности. Куда опаснее информация о том, что дочь де Веро спасает жизнь заклятому врагу. Тут уж я уверена, родители разошлись бы по полной программе.

- Да, - присаживаясь напротив, шепчу я, - расскажи, конечно.

- Ты надела топ. – Говорит мама, не отрывая глаз от журнала.

- Не берусь спорить.

- Переоденься, если решишь выйти на улицу.

Ее холодный тон похлеще ссор и споров. Я мечтаю услышать, как она кричит, но все чаще мне кажется, что она попросту не умеет чувствовать. Просто говорит, что делать, как делать и когда. Приказывает и ждет исполнения. И если я не слушаюсь, вступает отец, а у нее отпадает необходимость в разговорах на повышенных тонах; в любых разговорах, где положено смотреть собеседнику в лицо.

- Хорошо.

- Мэлот, - отец откладывает газету и сверкает зелеными глазами. Я всегда понимала, почему мой отец главный. И не только в семье, но и в этом городе. Он глядит на человека, и этого достаточно: слова излишни, когда вас прожигает взглядом Эдвард де Вер. – Ты же не занят сегодня? – Это не вопрос. – Мы должны встретиться с новым заказчиком. Я хотел бы тебя представить.

Папа говорит мало, но попадает точно в цель. Мэлот и не думает отвечать. Кивает, а отцу ничего больше и не нужно. Едва ли наши диалоги были длиннее и содержательней. Я иногда цепенею и падаю в рассуждения: как же так вышло, что в нашей семье никому нет ни до кого дела? Это же поразительно, как далеки друг от друга могут быть близкие люди.

- Адора?

- Что? – я выплываю из мыслей и встряхиваю головой. Наконец, мама смотрит мне в глаза, а не куда-то вдаль. – Ешь. Еда остывает.

***

После завтрака я убегаю из дома так быстро, как могу. Никто меня не замечает. Тень и только, вот кто я. Мои родители заметят кражу голубого бриллиантового ожерелья, но у них долго не будет возникать вопросов по поводу отсутствия меня. Хотя в глубине души я все-таки верю, что я нужна им. Они ведь мне нужны, а чувства – взаимное ощущение. Так ведь? Нет. Конечно, нет. Тогда бы жить было гораздо проще.

Я прибегаю в дом Марии и громко тарабаню по дубовой двери. Мне открывает один из тех парней, что помогали нести незнакомца на чердак.

- Тебя мама прислала?

- Да, конечно. – Я возбужденно киваю. Прикусываю губу и смиренно жду, когда мне позволят войти. Парнишка окидывает взглядом мою одежду – топ, который я не сменила на что-то более приличное – и усмехается.

- Проходи.

Пятнадцать лет – опасный возраст. В это время из спальни моего брата доносились стоны и шепот, и я пряталась в своей комнате, затыкая уши наушниками. Очень часто мне доводилось видеть, как он выпроваживает девиц через черный вход. Тогда-то я впервые и узнала, что подставлять Мэлота не стоит. Я пожаловалась маме на то, что у брата шумно в комнате, а потом всю неделю ходила с опухшей и красной щекой. Родителям сказала, что случайно ударилась об угол стола, когда поднимала с пола тетрадь. Они поверили. Но я на самом деле ударилась о руку собственного брата.

Поднимаюсь на чердак и осторожно распахиваю дверь. Незнакомец не спит. Стоит в углу и горбится так сильно, что бинты на торсе скатились вниз. Я тяну к нему руку, но тут же застываю, заметив решительность в его взгляде. Что-то мне подсказывает, что опасно к парню приближаться.

- Это ты перевязала рану?

- Я хотела помочь. – Голос осип. Возбуждение сменилось неуверенностью, и я робко закрываю за собой дверь, боясь нарваться на неприятности. – Ты лежал у моего дома.

- Что?

- Тебя сильно избили.

- Считаешь?

- Не понимаю, почему ты злишься.

Парень смотрит на меня так, будто я говорю на неизвестном ему языке. Его лицо тут же вытягивается, выражает искреннее недоумение и раздражение, но уже через несколько секунд его тело сильнее сгибается от боли.

- Черт, - выругивается он, придавив пальцами рану на плече. – Как я здесь оказался? За стеной. И кто ты такая? Почему…, - он глядит мне в глаза. – Почему помогаешь мне?

Я и сама не знаю: почему. Набираюсь уверенности, бросаю на пол сумку и подхожу к незнакомцу, приподнимая перед собой руки.

- Я не сделаю тебе больно. Я лишь должна перевязать рану, иначе она не затянется, и ты останешься здесь еще на пару недель.

- Пару недель? – он вдруг нагло прыскает. – Меня здесь не будет уже сегодня.

- Вновь устроишься у стены?

- Я разберусь, где мне устроиться.

- Странная благодарность.

- Нет. Куда страннее твое желание мне помочь.

- А разве не так должны поступать нормальные люди? – Я все-таки подхожу к парню вплотную. Вижу, как он настороженно стискивает зубы, и улыбаюсь. – Чего ты боишься, я ведь не причиню тебе вред. Один взмах твоей руки, и все – прощай, Дор.

- Хорошо, что ты это понимаешь.

- Тебе очень больно?

- Нет, я…, - он смущенно хмыкает и расслабляет плечи. – Немного.

- Хорошо. Присядь, я перевяжу рану.

Какое-то мгновение он колеблется, но затем все же садится на сваленные в пирамиду подушки. Парень облокачивается спиной о неровную стену, на ней ободраны старые обои и нарисованы детские каракули, а потом тяжело выдыхает.

- Я давно здесь?

- Одну ночь. – Поднимаю с пола сумку. В ней аптечка и еда, которую мне запаковала Мария, и я поджимаю губы: кто бы мог подумать, что я захочу о ком-то заботиться. Сипло вздыхаю и усаживаюсь напротив незнакомца, поджав под себя ноги. – Ты не против, если я осмотрю раны? На самом деле, я ничего в этом не смыслю. Но Мария сказала …

- Мария?

- Моя…, - облизываю губы, - моя знакомая.

- Я думал, обо мне никто не знает.

- Она никому не расскажет.

- Откуда такая уверенность? Откуда ты вообще знаешь, кто и как поступит? – парень стискивает зубы и поправляет волнистые волосы. В его глазах проносится раздражение, и я невольно свожу брови. – Вы вечно все пытаетесь контролировать.

- Мы?

- Да, вы. С заречья. Нас разделяет не только стена.

- Что же еще нас разделяет?

- Отношение к жизни, образ жизни, сама жизнь.

- Знаешь, думаю, тебя очень сильно ударили по голове. – Подаюсь вперед и касаюсь пальцами пластыря на виске незнакомца. Он морщится, а я язвительно усмехаюсь. У меня вдруг просыпается ярое желание треснуть его. – Ты считаешь, я спасла тебя потому, что я очень и очень плохой человек? Интересное объяснение.

- Я не просил мне помогать.

- Да, не просил. Ты не мог. Ты валялся у стены и едва дышал.

- Какая ты благородная.

- Зато ты невыносимый, горделивый, самовлюбленный и...

- И? – его забавляет моя растерянность. – И какой еще?

- О, прекрати! – Возмущаюсь я.

- Что, прекратить?

- Не смотри на меня так.

- Как? – он неожиданно усмехается.

Впяливаю в него недовольный взгляд, но парень лишь шире улыбается. У него синие глаза, в которых сейчас плавает и томится недоумение. Я громко цокаю и достаю из сумки бинт, надеясь прогнать со щек красные пятна. Снимаю с его торса окровавленную ткань. Промываю рану спиртом и замираю, когда незнакомец морщится от легкой боли.

- Прости. – Избегаю смотреть ему в глаза. – Я неумеха. Не делала ничего подобного.

- Если тебя это успокоит, то неприятно будет в любом случае, независимо от опыта.

- Так говоришь, будто часто бываешь в больнице.

- Я практически там живу. – Он усмехается, и я все-таки перевожу на него взгляд. Не думаю, что это была хорошая идея, потому что по неведомой моей голове причинам, мое лицо возгорается от смущения и становится слегка красноватым. – Ты ведь здешняя. Да?

- У меня это на лбу написано?

- Нет, просто ты отличаешься от тех девушек, что живут в моем квартале.

- Правда? И чем же?

- Ну, ты чистая.

Прыскаю со смеху и растерянно улыбаюсь.

- Что?

- Нет, я серьезно!

- Вы что, не моетесь?

- Очень редко.

- Это же отвратительно!

- А когда мы все-таки принимаем ванну, то не смываем после себя воду.

- Что? – я замираю с пальцами на его плече. – Ты лжешь.

- Нет. Мы ее оставляем на следующий раз. Или для других нужд. Поливаем растения в засуху, отдаем скоту.

- Но почему?

- Чистая вода – дорогое удовольствие. – У парня вновь в глазах проносится ледяной метеор, полоснувший по мне, будто бритва. – О, кто бы сомневался, что ты об этом ничего не знаешь. Вряд ли тебе хотя бы что-то известно о настоящей жизни.

- Не говори так.

- Почему? Боишься, что я окажусь прав?

- Нет, не боюсь. Просто ты понятия не имеешь, кто я, и как я живу.

- А что тут понимать? – он гортанно усмехается и ударяется макушкой о стену. В его глазах полыхает горячее недовольство, будто окажись я корнем проблем, он бы тут же, не раздумывая, разодрал меня в клочья. – У тебя идеальная жизнь.

- Если бы.

- Ты не заботишься о том, что сегодня на ужин; не боишься согнуться на работе. Для тебя жизнь – обыкновенное существование, но не ежедневная борьба. Ты говоришь, что я должен торчать здесь, лечить раны, а моя семья умирает от голода!

- Ты не пленник, - защищаюсь я, - ты можешь уйти в любой момент.

- Отлично.

- Но раны раскроются, тебя найдет кто-то другой, кто не станет церемониться, и в ту же секунду твоя семья потеряет такого великолепного и самовлюбленного парня. Правда, считаешь, это хорошая идея?

Незнакомец стискивает зубы, а я заматываю рану на его торсе. Надеюсь, не слишком туго. Обтерев ладони о колени, придвигаюсь к парню и смачиваю вату спиртом.

- Потерпи. Скоро я от тебя отстану.

- Жду этого с нетерпением. – Уголки его губ дрогают, однако, когда я придавливаю к ссадине над его бровью вату, улыбка молниеносно исчезает с лица. – Черт, спасительница. Ты так убьешь меня! Жутко жжет.

- Это же спирт. Это должно быть неприятно.

- Возможно, дело и, правда, в опыте.

- А, может, ты просто должен помолчать, и тогда боль сама собой отступит. М? Тебе так не кажется? – Я сосредоточенно обрабатываю рану, сморщив лоб. – Ты так ворчишь, я и не удивлена, что у тебя все взвывает от боли. Как старик.

- Не понимаю.

- Не понимаешь, почему я не удивлена?

- Почему помогаешь мне? – Он вдруг берет меня за руку и опускает ее вниз, чтобы я прекратила пытку. Он глядит на меня широко и отчаянно, и придвигается ближе. – У тебя могут быть неприятности. Ты знаешь об этом?

- Может, мне все равно на неприятности.

- Тогда неприятности будут у твоей семьи.

- Ох, - я усмехаюсь, - это вряд ли.

- Но если нас поймают, то накажут. Обоих.

- И что? Что они сделают? Поверь, я чертовски устала следовать этим правилам, и не думаю, что общество потеряет важное звено, если меня убьют. Куда важнее для меня быть человеком, а не чудовищем. И я бы не оставила тебя умирать. Понимаешь? Это дико. Э то неправильно, а не мое желание помочь незнакомцу. И если меня накажут, ну, и пусть.

- Ты странная.

- Ты тоже пока что меня не убил. Так может, мы боимся не того, чего следует?

- И чего следует бояться?

- Не знаю, - задумчиво выдыхаю, - бессердечности, равнодушия, или столкновений у истоков Броукри. За что ты дерешься? Почему ходишь на площадь? Неужели вы думаете, что ваши бои что-то изменят? Денег с той стороны не прибавится, а наша жизнь останется такой же серой и бессмысленной, скованной обязательствами, правилами и регламентом.

- Мы боремся за свободу.

- Нет, вы просто калечите друг друга.

- Это, как шахматная доска, спасительница. Сначала ход делает ваша сторона, потом наша. И никто не отдает последнее слово врагу.

- И поэтому умирают люди. Ох, очень умное решение! Добиваться свободы, лишая жизни своих собратьев. Ну, и как? Работает? Ты уже ощущаешь себя независимым?

- Да, что ты знаешь, ты…

- Я знаю, что вчера ты мог умереть. – Недовольно сжимаю пальцы. – И не было бы никакого прока в этой свободе. В шести фунтах под землей всем абсолютно без разницы, что творится на поверхности.

- Но я не умер.

- Потому что тебя спас твой злейший враг.

Я поднимаюсь на ноги и протяжно выдыхаю. Парень все глядит на меня, а мне вдруг хочется вырваться на воздух и оказаться как можно дальше от этого разговора. Вешаю на плечо сумку. Достаю еду и кладу ее на маленькую тумбочку у окна.

- Это от Марии. От еще одной злой ведьмы, что насильно держит тебя на чердаке.

- Ты уходишь?

Он смотрит на меня как-то странно, а я смущенно ерзаю на месте. Дергаю уголками губ и говорю:

- Я приду завтра. Надеюсь, ты не сбежишь. Ты ведь не сбежишь?

- Возможно.

- Отлично. – Усмехаюсь и неуклюже помахиваю рукой. – До встречи.

- Пока, спасительница.

Я вырываюсь из дома и несусь вдоль улицы, глупо улыбаясь. Почему-то в груди все горит. Я обхватываю себя пальцами за талию и продолжаю бежать вперед, не контролируя сердцебиение и не думая о том, что скажут мои родители, если узнают правду. Смотрю на солнце и зажмуриваюсь, словно желтоватые лучи ослепляют меня, сверкая и переливаясь в оконных рамах. Интересно, где еще солнце так же ярко светит? На той стороне? Нет, там всегда мрачно. Или это мое воображение?

В детстве я думала, что люди за стеной несчастные, ведь редко улыбаются. Потом до меня добралась, порой, ненужная истина: мы тоже мало смеемся. И, тем не менее, в наших домах свет горит долго, люди общаются, лживо и натянуто улыбаются, но улыбаются же! А за стеной темнеет рано. И звуки оттуда доносятся тихие... Мэлот как-то сказал мне, что бедняки не умеют отдыхать. Что они хмурые и раздраженные, потому что ничего собой не представляют. Теперь я понимаю, что отдыхать им попросту некогда.

Внезапно перед собой я вижу смутный образ. Он похож на цель, ради которой стоит просыпаться по утрам, ради которой стоит меняться и менять то, что тебя окружает.

Я могу ходить к незнакомцу каждый день! А он мне расскажет о том, что творится за стеной. Неужели все так плохо? Как они живут? Что едят? Где работают? Почему они так люто ненавидят людей из заречья? Дело в зависти или в безысходности?

У меня так много вопросов! Я бы с удовольствием перебралась через завесу, чтобы воочию увидеть их жизнь, прикоснуться к ней, стать ее частью. Я хочу их понять.

Мы живем рядом столько лет, но еще ни разу мне не удавалось пересечь границу. Но почему? Что пугает моих родителей? Неужели они не обращают на ужасы, происходящие за стеной, внимания? А, может, им все равно? Как и на меня, как и на Мэлота. Как и на все вокруг. Или же, едва я переступлю черту, люди из-за стены убьют меня, ведь терпеть не могут тех, кто живет иначе. Наверняка, дочь де Веро – ценный товар и предмет успешной сделки. Так с какой стати им быть милыми, когда на счету каждый цент?

Дохожу до дома и убираю с лица глупую улыбку, не желая попасться на содеянном. Но не так-то просто взять себя в руки. Впервые за девятнадцать лет я чувствую перемены. Впервые мне интересно жить дальше, потому что я понятия не имею, что меня поджидает. И голова от этого идет кругом, все тело трепещет в предвкушении новой встречи с парнем и колотится в догадках и сомнениях. Я нарушаю правила, иду против воли родителей, что опьяняет меня покрепче алкоголя, покрепче любых иных напитков, горящих или горьких. Я вырываюсь из ловушки! Боже, как же это… вдохновляюще. К чему сидеть дома? К чему ждать завтрашнего утра? Разберусь с мамой, помаячу перед братом и вновь побегу в дом к Марии. Да, так и сделаю. Меня никто не хватится. Я никому не нужна.

Отталкиваю от себя широкие двери и, будто первопроходец, захожу в дом, уверенно и гордо расправив плечи. Руки чешутся от нетерпения, а на лице играет кривая ухмылка, и если бы я умела танцевать, то протанцевала бы до комнаты, виляя бедрами, как давнейшая подруга матери – Роберта, когда выпьет несколько бокалов мартини.

Мычу себе что-то под нос, поднимаюсь по лестнице и внезапно ощущаю, как нечто тяжелое наваливается на меня со спины. Со стуком сумка падает с моего плеча, а изо рта вырывается сиплый стон. Я широко распахиваю глаза и слышу:

- Что ты сделала? – Мэлот с силой выворачивает мне руку. Я визжу от боли и крепко закрываю глаза, борясь с неумолимым ужасом, подскочившим к горлу. – Когда ты сказала родителям? Когда успела?

- О чем ты говоришь!

- Не ври мне!

- Мэлот, мне больно! – я рычу и резко отталкиваюсь от брата.

Знаю, у меня не хватило бы сил выбраться, если бы он не позволил, но, тем не менее, я ощущаю странный прилив сил. Выпрямляюсь и пихаю парня по груди так сердито, что запястья неприятно стонут.

- Какого черта! – кричу я. – Ты спятил?

- Что ты рассказала матери?

- Я ее даже не видела!

- Тогда почему в нашем доме полиция?

- Что? – округляю глаза и застываю от ужаса. У меня перехватывает дыхание.

- Что слышала. Они тут снуют уже несколько часов. Где тебя носило?

- Какая разница - вытираю ладонями лицо. – Я здесь не причем.

- Тогда кто при чем?

- Откуда мне знать? Боже, Мэлот, что ты сделал? У меня будут синяки.

- Тебе не привыкать.

- Как же я…

- Что? – он подается вперед. У меня першит в горле от ненависти. – Как же ты что?

Ненавижу тебя. Ненавижу тебя!

- Ничего, - шепчу, отвернувшись. В груди пылает дикая обида, а глаза предательски покалывают. – Я ничего не хотела сказать.

- И правильно, Дор. Лучше помалкивай.

Он толкает меня по плечу и уходит, а я крепко прикусываю губы, да так сильно, что ощущаю привкус крови на языке. Он ушел, он уже ушел, он…

Плечи подрагивают от слабости. Закрываю ладонями рот и несусь к себе в комнату, спотыкаясь о заплетающиеся ноги, и чувствую, как некогда радость превращается во мрак и холод, вонзивший длинные когти в мои легкие. Мне совсем нечем дышать. Закрываю за собой дверь, кладу сумку на стол и ложусь на кровать, прижав к груди колени. Когда же я засну и приду в себя в совсем другом мире? Когда же что-нибудь изменится, и я прекращу ощущать себя запертой в повторяющемся кошмаре, который снова и снова, снова и снова отнимает у меня остатки воли, надежды. Я устала. Как же я устала.

Зажмуриваюсь и зарываюсь лицом в одеяло, прикрывая простынкой красные следы от пальцев брата на запястье. Он всегда делал мне больно. Всегда. Так больше не должно продолжаться. Я обязана это прекратить!

Каждый раз эти мысли проносятся в моей голове, когда брат решает напомнить мне о моем месте в нашей семейной иерархии, и каждый раз все повторяется заново.

Ничего не меняется.

И никогда уже не поменяется.

Смирись, Дор. И помалкивай.

ГЛАВА 3.

В официальных документах улицы рабочих называются Нижний Эдем. Мой квартал – Верхний Эдем. Весь город поделен на две части, как и управляющие звенья: социальное обеспечение, правоохранительные органы и образовательные единицы. Школы, больницы для каждого свои, и обслуживают они только тех, чьи прописки совпадают с именами в их ведомости. Что же касается промышленности: район работает сам на себя, и некоторые из общества могут работать на противоположную сторону. Правда, это рискованно. Решение было принято Комитетом Верховенства, стоящего над руководящими лицами Верхнего и Нижнего Эдема. В целях пути наименьшего сопротивления, наши кварталы разделили, не позаботившись о том, что начальная ставка Верхнего Эдема, или бюджет, иными словами, отличается от начальной ставки Нижнего. Это привело к катастрофическому неравенству и к столкновениям на площади Броукри, но Комитет Верховенства не вмешивался, мирно и тихо отсиживаясь в стороне.

Не вмешивался до этих пор.

Верхний Эдем не в себе от новости о том, что единственный сын Гордена и Эмилии Прайсвуд попал в больницу, а вскоре и впал в кому. Родители понятия не имеют, что тому виной – думаю, они лишь притворяются – а весь район разговаривает о столкновениях на площади и грозит сажать детей под замок, лишь бы они не ввязывались в неприятности.

В то же утро руководство Нижнего Эдема заявило, что не имеет никакого отношения к событиям, произошедшим со Стюартом Прайсвудом, а мой отец – влиятельная фигура и главенствующее лицо Верхнего Эдема – получил уведомление о совещании в Верховном Президиуме.

Поэтому у нас и побывала полиция. Они явились рано утром, едва я ушла к Марии, и беседовали с отцом до вечера. Вскоре папа сообщил, что не вернется к ужину. Он собрал вещи и ушел, предварительно посмотрев на Мэлота так пристально и холодно, что даже у меня в трубочки свернулись все органы. Его взгляд не сулил ничего хорошего, но в моей груди таилась надежда, что буря пройдет мимо меня и коснется только деятельности брата и его закадычных друзей. Правда, на следующее утро за столом нас трое: я, мама и Мэлот, пережевывающий еду с таким видом, будто ему предложили съесть отраву.

От отца никаких известий.

Горделивая и ледяная Сьюзен – моя мать – встает из-за стола, не произнеся ни звука. Она бросает на скатерть салфетку, поправляет воротник шифонового платья и покидает нас, стуча каблуками по паркету из слоновой кости. Мы с братом молчим.

- Ты никогда не думала, что однажды система рухнет? – вдруг спрашивает Мэлот, не отрывая глаз от тарелки с зеленым горохом. Он вертит в пальцах вилку. – Когда-то людям не понравится то, что происходит.

- О чем ты?

- О том, что Стюарт в коме, а Нижний Эдем до сих пор стоит целый и невредимый.

- Я никогда не понимала ваших мотивов. Если бедняки грезят о лучшей жизни, о чем мечтаете вы? Вам скучно? Или в чем причина?

- Оборванцы думают, они всегда правы. Мол, у нас деньги, и мы виноваты в том, что они такие несчастные. Хотя им попросту нужно смириться со своей участью.

- С какой еще участью?

- Не я виноват, что мой отец богат. Мне повезло, а им нет, и нет, чтобы угомониться, они все лезут со своими правами. Но какие могут быть права у бедняка, Дор? Они ведь без лишней порции обмана и прожить не в состоянии. Все надеются, что жизнь изменится, но она не изменится. Только не у них.

- Почему ты так к ним относишься? – не понимаю я. – Они такие же люди, как и мы.

- Нет, они изгои.

- Это глупо.

- Они бешеные, как собаки. Их нужно отстреливать. Именно они отправили Стюарта в больницу, Дор, или до тебя туго доходит?

- Он сам напросился. Вы пошли развлекаться и получили по заслугам. И, к слову, ты, правда, считаешь, что пострадали люди только с нашей стороны? А скольких ты отправил в больницу, Мэлот. Или ты уже забыл об этом?

- Я ставлю их на место.

- А они борются за свободу.

- Что? – Брат нервно усмехается и смотрит мне в глаза. Его пальцы выпускают вилку и сжимают край стола с такой силой, что они хрустят. – Ты оправдываешь их?

- Я просто…

- Ты просто спятила! Есть сильные люди, есть слабые. Мы на стороне сильных, а они тонут и хотят потащить нас за собой.

- Как ты и сказал, система неидеальна. Деньги не все решают.

- Очень хорошо, что ты ошибаешься.

- Деньги – это не все, - вновь упрямо повторяю я. – От них столько же толку, сколько от присутствия наших родителей: что они есть, что их нет.

- Все, что у тебя есть – заслуга папочки. В курсе?

- Да что ты говоришь! И какой в этом смысл, если мама уже больше года нам в глаза не смотрела? Она хотя бы помнит наши имена? Неужели тебя это не задевает.

- Нет.

Слишком короткий ответ, и я ему не верю. Отодвигаю от себя тарелку и возмущенно встаю из-за стола, поправив скосившуюся на бок юбку.

- Когда до вас дойдет, что деньги не оправдывают проступков?

- Зато они помогают от них откреститься.

Мэлот усмехается, а я крепко стискиваю зубы. Надеюсь, жизнь расставит все на свои места. Странно, что я не думаю о себе, ведь такое решение меня тоже коснется.

Совсем скоро я оказываюсь перед домом Марии. Поднимаюсь и стучусь, в глубине души боясь, что парень сбежал. Но мои страхи превращаются в легкое дуновение ветра, с которым открывается скрипящая дверь. Я криво улыбаюсь, увидев на пороге незнакомца.

- Привет.

- Это ты?

- Это я.

Смущаюсь и забегаю в комнату, развернувшись на сто восемьдесят градусов. Тут же парень невольно улыбается, пусть и, сгорбив плечи от легкой боли. Меня привлекают его грустные, огромные синие глаза, в которых теплится тревога и усталость, несовместимая с тем, как отчаянно он пытается выглядеть непринужденным, и я спрашиваю:

- Все в порядке?

- Да. – Он потирает шею. – Все хорошо.

- Ты уверен? У тебя грустный вид.

- Ерунда. Я плохо спал.

- Почему?

Парень хмыкает. Усаживается на пол и выдыхает так громко, что эхо разлетается по всей комнате. Он переводит на меня взгляд.

- Ты любопытная.

- Скорее заинтересованная.

- И в чем же? – удивляется он. – В моем присутствии?

- Естественно! Когда еще встретишь незнакомца из Нижнего Эдема! Это уникальная возможность! – Я театрально похлопываю ресницами, приложив к груди руку. – Жизнь бы за такое отдала. Честное слово.

- Еще и великая шутница. Сколько тебе? Пятнадцать?

- Вообще-то двадцать семь.

- Двадцать семь! – поражается он и ошеломленно раскрывает глаза. В какой-то миг я думаю, что это ужас мелькает в его синих опалах, но затем меня пробирает на смех, и он в ту же секунду выдыхает. – Очень смешно.

- Мне девятнадцать. И я не великая шутница. – Плюхаюсь на пол рядом с парнем, и в который раз опускаю взгляд себе под ноги. Что-то мешает мне смотреть на незнакомца, не стесняясь и не краснея, и потому я испепеляю глазами носы бежевых балеток. – А сколько тебе? И кстати, как тебя зовут? Я и сама не представилась. Меня…

- Не думаю, - шепчет он, - что это хорошая идея.

- Почему? Ты не доверяешь мне.

- Просто нам необязательно друг друга знать. Пойми, мы ведь настолько…

- …разные, - заканчиваю я, упираясь макушкой о стену. – Наверно, ты прав.

Повисает молчание. Я мну вспотевшие ладони, теряясь в том, что верно, и что нет, и, может, не стоило приходить; стоило остаться дома и подождать отца, быть прилежной, не обманывать? Запереть себя в этом лживом мире из лживых людей и их лживого волнения? И не жаловаться, не сетовать на одиночество, а принять его, как верную подругу. Ведь не каждому удается вырваться из стальных объятий пустоты, которая, в конечном счете, не просто становится твоим окружением, но и проникает внутрь тебя.

Неожиданно я ловлю себя на мысли, что я не удивлена. Ощущать себя в клетке – мне это знакомо. Неужели я поверила, что найдется человек, готовый меня выслушать? Сейчас ведь никто никого слушает. Всех это задевает, пугает, и, все начинают орать так громко и неистово, что, в итоге, в этом шуме не разобрать ни буквы.

- На самом деле, ты совсем не такая, как я думал. – Прерывает молчание парень. Его взгляд встречается с моим, и я смущенно ерзаю ногами. – Ты не бросила меня, вылечила и даже сейчас сидишь рядом. Не воротишь нос, не боишься и не причитаешь.

- Интересное у тебя представление о людях из Верхнего Эдема.

- А какие вы?

- Мы…, - я задумываюсь. Гляжу сквозь стену и пожимаю плечами. – Мы одинокие.

- Не может быть.

- В смысле?

- Ты не можешь быть одинокой. – Парень придвигается ко мне так близко, что наши ноги соприкасаются. Я отчетливо ощущаю тепло, исходящее от его тела, и непроизвольно задерживаю дыхание. Мне не по себе. – Ты очень добрая.

- Считаешь? Откуда тебе знать? Может, прямо сейчас к дому подъезжает полиция.

- Ты бы так не поступила.

- Хочешь проверить?

- Так-так, не умеешь принимать комплименты.

- То есть? – вопрошаю я, округлив глаза. Мои щеки вспыхивают пожаром, а сердце в груди начинает колотиться так неистово, что того и гляди, вырвется наружу. – Я просто…

- …просто стеснительная. Я и не помню, чтобы кто-то из моих знакомых смущался. У нас все прямолинейные и циничные. Говорят то, что думают, но никто никому не верит, потому что каждый считает свое мнение единственным и правильным.

Я усмехаюсь.

- Правда?

- Да. Я не могу сдерживаться: всегда говорю правду, хотя, порой, лучше промолчать. Но обычно людям плевать. А тебе – нет. Ты…, - он замирает, - ты не такая.

Ох, Дор, соберись. Ты знаешь этого парня несколько часов! Да и не знаешь вовсе. Но земля внезапно начинает вертеться совсем иначе, не предупредив меня, и, как специально, я краснею еще больше, на этот раз еще и глупо усмехнувшись. А парень смотрит на меня. Я ощущаю, как его взгляд путешествует по моим щекам, по локонам, спавшим на плечи, и внутри у меня все порхает, будто тысячи-миллиарды пушинок одновременно оторвались от одуванчиков и взлетели в моей груди. Я откашливаюсь.

- Надо…, - протираю ладонями горящее лицо, - надо проверить раны.

- Что их проверять. Все в порядке.

- Ты даже выпрямиться не можешь. Не обманывай.

- Все я могу, - продолжает он, криво улыбаясь. – Но если же ты хотела, чтобы я снял футболку, могла бы просто попросить.

- Я не…, - застываю в немом ужасе. Жизнь не готовила меня к таким разговорам. И я понятия не имею, что нужно отвечать. Просто хлопаю ресницами, невольно злясь то ли на себя, то ли на незнакомца. В конце концов, восклицаю. – Я каждый день вижу накаченных мальчиков. Не думаю, что у тебя есть шансы меня поразить.

Отличный ответ. Так держать, Дор!

- А говорила, что одинока.

- Одно другому не мешает.

Парень прожигает меня довольным взглядом, а я с вызовом поднимаю подбородок, и в какой-то момент мы оба оказываемся в странной ловушке, из которой нет пути обратно.

- Так мне снять футболку? – мурлычет наглец.

- Нет, милый, не стоит, - приближаюсь к парню и прикусываю губу. – Я сама со всем справлюсь. Мне ведь совсем нетрудно. Ладно? Сейчас только…

Резко подаюсь вперед и снимаю пластырь с его подбитой брови. Он стонет, а меня в ту же секунду пробирает на смех. Я прикрываю ладонями рот и начинаю смеяться, пусть и понимаю, что это некрасиво и неправильно.

- Прости, - заикаясь, шепчу я. – Это вышло случайно.

- Ты случайно содрала с меня пластырь? – Парень хмыкает и тоже вдруг усмехается. Он придавливает пальцами ссадину и глядит на меня, слегка прищурившись. – И сколько же в тебе еще загадок, спасительница? Возможно, гораздо безопаснее скитаться по городу в одиночестве, чем быть здесь с тобой. Не находишь?

- Возможно. – Парирую я.

- Так мне уйти?

- Только в том случае, если не хочешь остаться.

- А если хочу?

- Тогда будь готов оказаться беззащитным и сраженным.

- Сраженным? – Парень вдруг невесело хмыкает. Он перестает улыбаться и глядит в мои глаза настороженно и с опаской. – Ты и, правда, представляешь угрозу. Но я не хочу в это верить. Разве доброта может быть опасна?

Только в том случае, если она – редкость. Если ее не ощущаешь долгие годы, а затем вдруг обнаруживаешь в глазах другого человека. Тогда доброта – оружие, пробуждающее от спячки чувства и мысли. Но я не произношу мыслей вслух. Просто киваю и шепчу:

- Не говори глупостей. Никакой угрозы я не представляю. – Подсаживаюсь к парню и виновато поджимаю губы. Мои пальцы касаются ранки над его бровью. – Я не знаю, что на меня нашло. Я не должна была этого делать. Прости.

- Ничего страшного. – Едва слышно отвечает он. – Я могу потерпеть.

Не смотри на него. Не смотри на него, Дор!

Я смотрю на него.

Парень сглатывает и нелепо усмехается. Его глаза находят мои, становятся темнее и глубже, и я вижу в них свое испуганное отражение, застывшее в немой растерянности.

- Знаешь, может, это не случайность, что именно ты меня нашла.

- Совпадение?

- Я не верю в совпадения.

- А во что ты веришь?

-Теперь я не знаю.

Его густые волосы так близко, и мне вдруг хочется пройтись по ним рукой, но в тот же миг я отбрасываю эти мысли и стыдливо опускаю взгляд вниз, закрывшись от его глаз завесой из светлых локонов. Как странно. Возможно, я пребываю в лживой иллюзии, веря, что кто-то обратил на меня внимание. Обычно ведь видят не меня. Видят моих родителей, деньги, будущее, а моя тень – лишь атрибут, которым наградят счастливцев одновременно с блеском богатой жизни. Я – никто, и была никем. Но теперь мне хочется разрушить этот миф, вновь столкнувшись взглядом с незнакомцем.

- Что у тебя с рукой?

- Что? – я невольно выплываю из мыслей, приподняв подбородок. – О чем ты?

- Твоя рука. – Он указывает на запястье. – Что это?

Опускаю взгляд и понимаю, что он говорит о пяти бордово-черных синяках, которые опоясывают руку, будто браслет. Отпечатки пальцев моего брата. Очередное напоминание о том, что злить его не стоит. Я тут же прижимаю руку к груди в защитном жесте и нелепо отмахиваюсь свободной ладонью.

- Да, так. Чепуха.

- Не похоже на чепуху. – В одно мгновение парень оказывается рядом со мной, и его брови хмурятся, словно для него действительно важно знать правду. – Кто это сделал?

- Я просто ударилась.

- Ударилась о чью-то руку?

- Не бери в голову.

- Поздно.

- Послушай, все в порядке, - я поднимаюсь на ноги. – Это просто царапина! С к