Квиринальский дворец. – Полина Бонапарт и ее американская невестка. – Сколько стоит головной убор кардинала? – Пьяцца Навона. – Пантеон. – Госпиталь Святого Духа. 1 page

Пришло время мне пожить в другой части Рима. Кажется, Сенека довольно оптимистично заметил, что всякая перемена – радость, а Вашингтон Ирвинг пошел еще дальше, сказав, что перемена всегда приносит облегчение, даже если она к худшему. Как ни странно, в этом есть доля истины, и мы всегда бросаемся навстречу переменам с надеждой на лучшее. Впрочем, Рим сейчас настолько переполнен, что большинство людей считают за лучшее оставаться там, где они есть. Но я лично ощущал беспокойство и сильную потребность в миграции.

Первые мои попытки найти жилье ежедневно кончались неудачей. Казалось, каждый дюйм римской жилплощади был снят на недели вперед. Я уже почти смирился с поражением, когда, шагая по широкому римскому Уайтхоллу, Виа Венти Сеттембре, заметил табличку с названием пансиона просто потому, что она уж очень странно выглядела на фоне министерств и официальных зданий, и, поддавшись минутному порыву, поднялся на верхний этаж в большом лифте красного дерева. К моему огромному удивлению, мне предложили на выбор комнаты в пустом швейцарском пансионе! Это место так и оставалось для меня загадкой, пока я не съехал. История эта напоминала полудетективный роман о секретных службах, и я решил, что случайно назвал пароль, когда в первый раз постучался сюда.

Пансион был готов к приезду тридцати, а то и сорока гостей, которые почему‑то не приехали. Кровати были застелены, столы накрыты. Но я там никого не видел, кроме горничной: она подавала мне завтрак и застилала постель. Тишина, которая царила в этом месте, и в любом другом городе показалась бы мрачной и зловещей, здесь, в Риме, была столь совершенна, что в нее просто не верилось. Как во сне, я бродил по пустым комнатам огромной квартиры, но всякая моя попытка выяснить у горничной причину пустоты этого великолепного места в перенаселенном городе приводила к тому, что она замыкалась в упрямом и враждебном молчании.

В самом здании кипела жизнь, которая постепенно уходила из него вечером и оставляла его совершенно пустым. Там были офисы, частные квартиры, приемные врачей, огромная комната, двери которой всегда держали открытыми настежь, чтобы выветрился запах свежей краски. На полу в этой комнате сидели десять смуглых маленьких девушек и подшивали огромный ярко‑красный ковер. Потом пришли декораторы и добавили к ковру белые стулья с ярко‑красными сиденьями. Это была мастерская какого‑то кутюрье.

И вообще, это был совсем другой Рим. В моем прежнем Жилище, как только в комнате сгущались сумерки, стены спальни испещряли неоновые огни, и пространство наполнялось шумом. Казалось, улица весь день только и делает, что ждет вечера. Здесь же около шести часов раздавался щебет машинисток и секретарш, слышались их шаги по мраморной лестнице. Перекрикиваясь, как скворцы в лесу, они улетали по домам, стараясь успеть на автобус. Снаружи, на Виа Венти Сеттембре, охранники и привратники брали под козырек, когда министерские машины выплывали из дворов министерства обороны или огромного министерства финансов. При смене караула у Квиринальского дворца появлялся наряд. Потом сгущались сумерки и опускалась темнота с ее изысканной тишиной. И наконец, не оставалось никого, кроме нескольких полицейских под арками, без сомнения, ожидающих того таинственного момента в ночи, когда им могли пригодиться пистолеты‑пулеметы «Стен». Утром возвращались машинистки и секретарши, часовые отдавали честь приезжавшим министрам, а по улице неторопливо шествовали самые представительные мужчины в Риме, молодые гиганты из бывшей королевской, ныне президентской гвардии. Они шли во дворец в медных шлемах с черными конскими хвостами.

Теперь моим фонтаном был не красавец «Тритон» Бернини, источенный водой, a Acqua Felice и фонтан Моисея. Это один из самых непопулярных фонтанов Рима, и, как мне кажется, незаслуженно. Даже тем, кто на большой скорости проезжает мимо в автобусах, рассказывают историю о том, как Просперо Брешиано, скульптор, изваявший странного, присевшего на корточки, непривлекательного Моисея, намеренно и не послушавшись советов друзей, которые его отговаривали, высек эту фигуру прямо из травертина, не сделав сначала пробной модели, из огромной глыбы, лежавшей плашмя в его студии. Несчастный не подумал о том, на какой высоте будет установлена фигура, и когда со статуи сняли покрывало, критически настроенная римская толпа так осмеяла памятник, что Брешиано впал в тоску, которая в конце концов и свела его в могилу. Фонтан тем не менее прекрасен и, должно быть, выглядел еще лучше, пока его не загородили высокие здания и не опутали провода. Если не считать львов в Львином дворике Альгамбры в Гранаде, то четыре симпатичные создания, извергающие воду Acqua Felice, – самые забавные и приятные львы, каких я знаю. Я очень привязался к ним и уверен, что они никогда и не собирались пожирать христианина или делать что‑либо подобное – им просто нравилось чинно сидеть здесь, изрыгая струи воды, текущей с Альбанских холмов.

Говорят, когда эта вода, проведенная папой Сикстом V, наконец достигла Рима, его сестра, желая доставить брату удовольствие, принесла ему чашку. Папа, который не любил подобных сцен, к воде не притронулся, сказав, что она безвкусная, в чем, как говорили мне римляне, был прав. Это вода невысокого качества. Склонность пробовать воду и с неподдельным интересом и страстью обсуждать ее вкусовые качества – одна из черт, общих у римлян и испанцев. Вопрос «Здесь есть питьевая вода?», который вряд ли может считаться хорошим началом разговора с незнакомыми людьми в Англии, никогда не оставит равнодушными испанцев и римлян. Если вам не приходит в голову, что бы такое сказать, вы всегда можете поговорить о воде, как в Англии вы всегда можете покритиковать климат.

Виа Венти Сеттембре начинается и заканчивается воспоминаниями о Наполеоне. Его сестра Полина жила на вилле Бонапарте рядом с Порта Пиа, а в другом конце улицы находятся Монте Кавалло и Квиринальский дворец, где Наполеон пытался запугать и подавить папство. Миссис Итон, которая видела Квиринальский дворец в 1822 году, когда он был еще резиденцией папы, недобро назвала его «одним из самых длинных и отвратительных зданий, которые существуют в природе». Но даже в этом городе, где шедевры на каждом углу, мне нравятся простые, без претензий линии дворца, а также его цвет – цвет высушенной апельсиновой кожуры. Могущественный Сикст V, который сделал его своей резиденцией, в детстве был пастухом, и, может быть, именно воспоминания о пастбищах побудили его занять под постройку такой большой кусок Квиринальского холма. Мадерна расположил дворец с гениальной правильностью и четкостью. И, стоя среди изгородей и деревьев, занятно думать, что под садом пролегает длинный Квиринальский туннель, наполненный спертым воздухом и выхлопными газами. Двадцать два папы умерли в Квиринальском дворце, и большая часть конклавов за три столетия были проведены именно здесь. Когда в 1871 году Виктор Эммануил захватил дворец, на чердаках были найдены деревянные перегородки, чтобы разделять пространство на «кельи» в дни заседаний Священной коллегии.

Впервые Рим почувствовал тяжелую руку Наполеона, когда французские войска в революционном триколоре вошли в город в феврале 1798 года и непостоянная римская толпа с криками «Свобода!» стала требовать республики. В ночь на 20 февраля два человека пробрались в апартаменты папы в Квиринале. Это были генерал Червони и офицер по имени Халлер, сын ботаника‑швейцарца. Восьмидесятидвухлетний Пий VI был уже очень слаб. Ворвавшиеся потребовали, чтобы он отрекся от власти. Он отказался. Кольцо Рыбака сорвали с его пальца, а его самого запихнули в экипаж и вывезли вон из Рима. В следующем году он умер во Франции.

Пять лет спустя, когда папой был мягкий Пий VII, в Квиринал прибыл посланец Наполеона, чтобы попросить папу короновать его. Будучи сам агностиком, Наполеон твердо верил в необходимость религии для других и реставрировал Церковь во Франции. Папа посоветовался со Священной коллегией, и пятнадцать из двадцати кардиналов посоветовали ему принять приглашение. 2 ноября 1804 года папа отбыл из Рима со свитой из шести кардиналов и проехал через всю Францию, «сквозь коленопреклоненную толпу», как он выразился.

Наполеон огородил частоколом опасные повороты в Альпах, чтобы папа не подвергался никакой опасности, и когда его святейшество прибыл в Фонтебло, он обнаружил, что отведенные ему апартаменты – копия его покоев в Квиринальском дворце. За несколько дней до коронации Жозефина, опасавшаяся развода, мысль о котором уже зрела в мозгу Наполеона, пошла на женскую хитрость: она призналась папе, что они с Наполеоном не состоят в церковном браке. Пий был потрясен. И речи не могло быть о коронации! Заговорив об этом с императором, папа опасался взрыва ярости, но тот лишь улыбнулся и пожал плечами. Наполеон приказал зажечь свечи в часовне и тут же обвенчался с Жозефиной.

Следующее утро выдалось серым и хмурым, но когда появился герой дня, выглянуло и солнце. Папа ждал в Нотр‑Даме. Дальние ружейные выстрелы оповестили о прибытии Наполеона. На понтифике, окруженном кардиналами, была шитая золотом мантия и тиара, усыпанная алмазами. Наполеон вошел, сжимая в руке скипетр, в золотом лавровом венке, в пурпурной мантии, расшитой золотыми пчелами, которую в 1653 году нашли в гробнице франкского короля Хильдерика. Мадам Юно стояла в двух шагах от алтаря и видела, как Наполеон несколько раз подавил зевок. Когда папа помазал ему голову и обе руки, «я поняла по его глазам», – писала она, – «что ему очень хотелось стереть миро». Не успел папа взять с алтаря корону, как Наполеон схватил ее и сам возложил себе на голову. Затем он короновал Жозефину, почти играючи, как показалось мадам Юно, как будто примерял ей новую шляпку: «Он надел ей корону на голову, потом снял, и наконец надел снова, как будто давая понять, чтобы она носила ее легко и грациозно».

Разрыв между Францией и Святым Престолом стал окончательным пять лет спустя. Наполеон провозгласил Папское государство частью французской империи, а Рим должен был стать свободным городом, в котором папа исполнял бы роль епископа. Пий ответил на это отлучением Наполеона, а император приказал арестовать папу. В два часа ночи 6 июля 1809 года французские солдаты спокойно разоружили папскую гвардию в Квиринальском дворце, а генерал Раде быстро прошел в комнату, где ждал папа со своим государственным секретарем, кардиналом Пакка. Как одиннадцать лет назад Пий VI, Пий VII отказался отречься от своей власти, после чего генерал вынудил его спуститься по лестнице на площадь, где ждал экипаж.

Была тихая звездная ночь, Рим спал, безучастный к драме, которая разыгрывалась на Квиринале. Его святейшество, с лицом, мокрым от слез, торжественно благословил спящий город, потом сел в экипаж вместе с кардиналом Пакка. Когда экипаж, громыхая, выехал из Рима, папа понял, что его выдворили из столицы, даже не дав времени взять с собой самое необходимое, например очки. Он открыл кошелек. Там лежал один papetto, это примерно десять пенсов. У кардинала оказалось с собой три grossi, то есть примерно семь пенсов. За всем этим последовали семь лет ужасных унижений и испытаний, но к концу этого периода Наполеон был на острове Святой Елены, а Пий VII, в то время семидесятичетырехлетний, измученный борьбой с покорителем Европы, вернулся на Квиринал. Он пережил Наполеона на два года и, сделав широкий жест, приветствовал мать Наполеона, мадам Мере, когда она после битвы под Ватерлоо решила поселиться в Риме. Эту удивительную старую даму в последний раз мы застаем на фоне старинных дворцов – печальная фигура в черном, которая у всех вызывала сострадание и восхищение. Однако она была и умной деловой женщиной и могла одолжить деньги Святому Престолу под меньшие проценты, чем брал с него банкир Торлониа.

Обо всем этом думаешь на Квиринальской площади… Но была еще одна история. Однажды ноябрьской ночью 1848 года извозчику велели ждать около редко используемой двери в длинной дворцовой стене. Наконец он услышал, как кто‑то с трудом открывает дверь, и появились две фигуры: слуга, который нес багаж, и священник средних лет с шарфом вокруг шеи и в широкополой шляпе. Извозчику, должно быть, показалось странным, что слуга, открыв дверь экипажа, опустился на колени и стоял так, пока священник садился. По дороге слуга указывал извозчику, куда ехать, и они долго петляли по темным улицам, пока не приехали в темный и пустынный квартал позади Колизея, где ждала запряженная шестью лошадьми коляска баварского министра. Так переодетый Пий IX бежал от революционной толпы, которая убила премьер‑министра и его секретаря, и даже после этого продолжала стрелять в швейцарскую гвардию.

Мажордом упаковывал папскую тиару, его красные туфли, его требник, смену белья, связку личных и конфиденциальных писем, маленькую коробочку с золотыми папскими медалями. Тем временем в Квиринале все делали вид, что папа все еще здесь. В его комнату внесли свечи, вошел прелат, будто бы для того чтобы прочесть молитвы и обсудить дела на следующий день. Потом, как обычно, принесли ужин. В час, когда его святейшество обычно ложился спать, отпустили на ночь его почетную стражу.

Когда о побеге папы стало известно, была провозглашена народная республика, но через два года папское правительство восстановили французы. По иронии судьбы именно племянник Наполеона, Наполеон III, пригласил папу вернуться. И через двадцать лет Пий, постарев и став еще печальнее, жил в Риме и застал 20 сентября 1870 года, когда Виктор Эммануил вошел в город. Когда войска объединенной Италии хлынули в Рим, некоторые дипломаты, беспокоясь о безопасности понтифика, попросили аудиенции в Ватикане. Папа сказал им, что, как ему кажется, нечего бояться, но, поразмыслив, добавил, что один из генералов, кажется, обещал бросить его в Тибр.

– Не далее как вчера, – сказал папа, – я получил послание от молодых джентльменов из американской общины, которые умоляли и даже требовали, чтобы я позволил им защищать себя с оружием в руках. Хотя мало с кем я чувствовал бы себя в большей безопасности, чем с этими молодыми американцами, я с благодарностью отклонил их великодушное предложение… Бедному старому папе больше не на кого рассчитывать на этой земле. Помощь может прийти только с неба.

В этих словах было столько правды, что даже дипломаты смолкли. Единственной страной в целом мире, которая выразила протест против захвата Рима и прекращения существования этого странного образования, Папского государства, была республика Эквадор. Квиринальский дворец стал королевским дворцом, а папа сделался «пленником Ватикана».

Вечером, когда солнце садится за собор Святого Петра, президентская гвардия уходит из Квиринальского дворца под барабанный бой и хриплые звуки труб. Два беломраморных всадника укрощают своих коней под гранитным обелиском. Толстая струя воды переполняет чашу фонтана и выплескивается в чашу большего размера внизу. Эта мраморная чаша когда‑то находилась рядом с храмом Кастора и Поллукса, еще в те времена, когда Форум был «Коровьим полем». Вы можете видеть это на гравюрах Пиранези и Джузеппе Вази и на других гравюрах того времени. Итак, сумерки спускаются на Пьяцца дель Квиринале вместе с воспоминаниями о папах и королях, о революциях и реставрациях, которые и есть жизнь.

Один из гостей на приеме упомянул о том, что посетил красивейший горчичного цвета дворец в парке – Казино Боргезе. Его спросили, видел ли он знаменитую статую Кановы, изображающую Полину Боргезе Венерой, прилегшей на кушетку в стиле ампир: одна рука подпирает прелестную головку, в другой она держит яблоко Париса.

Да, он видел ее. И он не уверен в том, что, живи она сейчас, ветреная сестрица Наполеона считалась бы такой уж красавицей. Молодой итальянец считал, что к красоте современных женщин требования гораздо более высокие, чем до эры кино и дешевой косметики, и нарисовал плачевную картину: Полина в современной толпе на Лидо, где ее никто не замечает. Может быть, он был отчасти прав. В наши дни, наверно, даже сестры Ганнинг могли бы пройти по Сент‑Джеймскому парку и не удостоиться ни одного восторженного возгласа.

Разговор вернулся к Полине и ее странностям. Она вышла замуж в двадцать три года, и ее второй муж, скучный, но достойный князь Боргезе, который осыпал ее фамильными бриллиантами, взамен не получил от нее ничего, кроме презрения и вспышек раздражения. Некоторые упоминали о ее фантастических нарядах и украшениях, о ее привычке использовать своих придворных дам в качестве скамеечек для ног, об огромном негре, который на руках носил ее в ванну, о том, как она использовала свои болезни для эмоционального давления на других, и, разумеется, о длинной череде ее любовников, о красавцах‑гусарах, художниках, актерах и музыкантах. Один молодой человек, которому, возможно, хотелось произвести на нас впечатление своим циничным знанием женщин, сказал, что, подобно многим современным чаровницам, Полина мало думала о любви, больше – о себе. Хотя мысль эта не блистала оригинальностью, кто‑то попросил молодого человека развить ее.

– Это же так просто, – сказал он. – Новый роман был для нее единственным способом доказать себе, что ее привлекательность все еще велика.

– Или что она все еще может делать других женщин несчастными, заставляя их ревновать, – подал голос с другого конца стола пожилой человек, который, казалось, до сих пор не проявлял никакого интереса к разговору.

Когда все стали расходиться, вдруг оказалось, что мы с ним вместе спускаемся по лестнице.

– Она была великолепно сложена, – заметил он, – но она была крошечная.

Я понял, что он все еще думает о Полине Боргезе.

– Могу сказать вам, откуда мне это известно. Много лет назад я вошел в склеп Боргезе в Санта Мария Маджоре. Это было ужасное место: пыль, ржавый металл, превратившийся в лохмотья бархат. Гробы двух пап, Павла V и Климента VIII, стоят рядом с гробами кардиналов, князей и княгинь. И там я увидел маленький гроб, чуть побольше детского. На нем не было имени, потому что семья с годами стала презирать ее. Это был гроб Полины Боргезе.

В следующий раз оказавшись в Казино Боргезе, я обратил более пристальное внимание на статую Кановы. Было такое чувство, что, глядя на эту статую, общаешься с самой Полиной Боргезе, а поза ее напоминает ту, которую она приняла, умерев. Даже во времена, когда нагота была в моде, статую считали слишком смелой все, кроме самой Полины. Одна ее подруга как‑то спросила ее, как она могла позировать почти совершенно обнаженной.

– О, в студии была печка! – ответила Полина.

Я подумал, что эта скульптура показывает характер тщеславной и красивой женщины в новом ракурсе. Редкой молодой супруге придет в голову сделать мужу такой свадебный подарок. Полина же сама пожелала позировать для этой скульптуры вскоре после свадьбы с Боргезе, когда ей еще нравилось быть богатой княгиней. Канове, кажется, было неловко изображать ее в такой позе, и он хотел сделать ее Дианой. Но это ей не понравилось. Она настояла на Венере.

Есть история, что якобы князь Боргезе был так шокирован статуей своей жены, что держал скульптуру под замком. Ничего такого не было. Сама Полина позднее, когда этот брак перестал что‑либо значить для нее и когда они уже жили отдельно, узнав, что Боргезе собирается показать статую друзьям, написала ему:

Пользуюсь возможностью обратиться к Вам с просьбой. Мне известно, что Вы время от времени показываете мою статую. Я бы хотела, чтобы такого больше не было – нагота ее граничит с неприличием. Статуя была заказана только для того, чтобы доставить Вам удовольствие. Поскольку речь об этом больше не идет, следует раз и навсегда отвести от нее взгляд.

Мадам Юно, яростная защитница своего пола, готовая найти нечто привлекательное даже в отталкивающей Марии‑Луизе Испанской, считала Полину неотразимой. В своих мемуарах она пишет, что статуя была точным слепком с нее и сходство полное. «Говорят, что скульптор исправил недостатки ее ног и груди, – пишет она. – Я видела ноги княгини, как все, кто был умеренно близок к ней, и никаких дефектов не замечала». И все же был один недостаток, который Канова мастерски обошел и который очень волновал саму Полину: у нее были большие уши.

Полина Боргезе обладала одной подкупающей чертой – абсолютной преданностью брату. Она была единственной женщиной, которая осмеливалась подшучивать над Наполеоном и которой удавалось провести его. Говорят, что в период расцвета Империи, во времена полного триумфа Наполеона, в Тюильри, она однажды сделала попытку улучшить его внешность.

– Почему ты так упрямо отказываешься носить корсет? – спросила она. – Иногда кажется, что с тебя вот‑вот упадут штаны!

Никто другой не осмелился бы так разговаривать с императором. И он послушался ее совета и отправился к Леже, дорогому портному, который шил Мюрату его экстравагантные костюмы. Но Леже нашел его фигуру настолько трудной, а самого Наполеона настолько неудобным и прижимистым клиентом, что испытал настоящее облегчение, когда император вскоре снова утратил интерес к своей внешности. После битвы при Ваграме он отправил к Полине особого гонца с сообщением о том, что цел. Когда гонец вернулся, Наполеон спросил его:

– Она вас отблагодарила?

– Нет, сир.

– Я так и думал! Вот скупердяйка! – ласково прокомментировал брат.

Однако когда пришла нужда, эта «скупердяйка» отдала ему все свои драгоценности. Она жила с ним на Эльбе, и, когда его экипаж был задержан при Ватерлоо, в потайном ящичке нашли ее бриллианты. Остается только гадать, что с ними стало.

После краха империи Наполеона оказалось, что его сестра скопила достаточно денег, чтобы купить виллу Бонапарте, что находится рядом с Порта Пиа. Там она и жила, выезжала в экипаже с четырьмя форейторами и верховыми эскортами, а также с двумя чернокожими лакеями на запятках. Это был тот период ее жизни, когда вокруг нее крутились очарованные британские лорды. Больше всех пострадал сухой и надменный Александр Дуглас, десятый герцог Гамильтон. Его жена, красавица дочь Уильяма Бекфорда, автора «Ватека», была с ним в то время в Риме и не могла не видеть того рабства, в котором с удовольствием пребывал ее высокомерный супруг. Говорят, Дуглас иногда помогал Полине одеться и подавал ее горничной булавки и ленты, а иногда в виде особой милости ему позволяли надеть атласные туфельки на ее маленькие ножки. В завещании Полина оставила ему туалетный шкафчик, а его жене пожаловала две вазы из своей спальни.

Комедия началась, когда Дугласа отозвали домой в Шотландию и он оставил Полину на попечение надежного старого родственника, лорда Кенсингтона, который, как только Дуглас отбыл, почувствовал, что так влюблен в княгиню, что приревновал ее к доктору и вызвал бы его на дуэль, будь они равны! Но впереди Полину ожидало множество несчастий. После смерти Наполеона ее нервы совсем расстроились, а тщеславие и гордость были уязвлены последним любовником, молодым композитором Джованни Пачини. Польщенный сперва ее вниманием, молодой человек вскоре нашел ее властной, утомительной и, увы, старой! И она, всегда слабая здоровьем, в конце концов стала по‑настоящему больной женщиной. Одинокая, постоянно нуждающаяся в деньгах, она обратилась к мужу, князю Боргезе. Этот многострадальный человек к тому времени весьма счастливо и спокойно жил во Флоренции. Он был поражен, получив письмо со словами: «Мне нужна Ваша любовь и забота… сердце мое истомилась по Вам». Он решил было бежать из Италии, но Полина догнала его с поистине наполеоновской прытью, вооруженная письмом от нового папы, Льва XII. Его святейшество призывал князя Боргезе вспомнить о своем долге доброго католика и римского аристократа и принять свою законную жену. Но все это продлилось всего три месяца. Полина умирала от рака. Она храбро встретила смерть и распорядилась своим имуществом с наполеоновской аккуратностью и точностью, не забыв в завещании никого.

Самая яркая и красивая представительница клана Бонапартов умерла в Риме в возрасте сорока пяти лет. А какой это был клан! Странно, как их всех тянуло в Рим! Мадам Мере, величественная и заботливая мать Наполеона, его братья Люсьен и Луи, его дядя, кардинал Феш, а позже Гортензия, веселая дочь Жозефины… Пий VII, которого травил Наполеон, великодушно принял под свое крыло всю семью Бонапартов. Он никогда не забывал о том, что Наполеон реставрировал католицизм во Франции Конкордатом 1801 года.

И все же самой интересной из Бонапартов была мадам Мере, в которой едва ли было что‑нибудь от француженки и которая говорила на корсиканском диалекте своей молодости. Величественная старая дама в черном. Она пользовалась в Риме большим уважением, и жила экономно, сберегая каждый грош. Несмотря на то что к моменту битвы при Ватерлоо мадам Мере была уже стара и почти слепа, она не колеблясь отправилась бы за сыном на остров Святой Елены, если бы ей только позволили. Но с ней произошел в высшей степени странный случай. Она поверила шарлатанам, которые убедили ее, что Наполеона чудом вызволили из плена. Она пережила сына на шестнадцать лет и умерла в тот год, когда королева Виктория взошла на престол.

Самым необычным, экстравагантным членом семьи была красивая и остроумная американка Элизабет Паттерсон Бонапарт, которая приехала в Рим из Северо‑Американских Соединенных штатов в 1821 году с четырнадцатилетним сыном, Жеромом Наполеоном. Она была разведенная жена брата Наполеона.

Когда брату Наполеона Жерому было девятнадцать, он служил во французском флоте в Вест‑Индии и попал в Штаты. Там, в Балтиморе, он и встретил Элизабет Паттерсон, дочь одного из самых богатых людей в Новой Англии. Паттерсон эмигрировал из Ирландии в 1766 году и сделал состояние на оружии и обмундировании во время американской революции. Восемнадцатилетняя Элизабет влюбилась в молодого француза, а он – в нее. Паттерсон был против этого брака, чуя неприязнь Наполеона, но Элизабет оказалась упрямой девушкой, а отец обнаружил, что сильного сопротивления пока нет. Однако шестое чувство подсказывало ему, что Наполеон постарается расстроить этот брак. И он предпринял все возможное, чтобы сделать его неотвратимым. Брак был заключен в канун Рождества 1803 года архиепископом Балтимора, и на этой свадьбе присутствовали все самые значительные люди в государстве.

Затем, как и предвидел Паттерсон, разразилась буря. Наполеон пришел в ярость – у него были совсем другие планы на Жерома. Он немедленно приказал своему брату вернуться во Францию, причем одному. Жером не послушался и не возвращался два года. А потом приплыл с женой на корабле своего тестя. Прибыв в Европу, они обнаружили, что Элизабет запрещено высаживаться на берег на территории Франции. Жером отправился один к разгневанному Наполеону, а Элизабет поплыла в Англию, где в Кэмбервилле в 1805 году родился ее сын Жером Наполеон.

В отличие от своего брата Люсьена, который также женился против воли Наполеона, но предпочел скорее отказаться от своей роли в замыслах могущественного брата, чем от жены, Жером малодушно уступил императору. Так как Пий VII отказался аннулировать брак, государственный совет Франции издал декрет о разводе. Жерома отправили в море, и два года спустя он стал королем Вестфалии и женился на принцессе Екатерине Вюртембергской. Наполеон определил Элизабет Паттерсон ежегодный пенсион при условии, что она останется в Америке и откажется от фамилии Бонапарт, что она и сделала. Когда Наполеона сослали на остров Святой Елены, она почувствовала, что действие договора вот‑вот прекратится, и оформила в Мериленде развод с Жеромом специальным законодательным актом, после чего отправилась в Европу.

Прибытие привлекательной, остроумной молодой американки, родственницы Бонапарта, с ее странной историей и красивым сыном, вызвало сенсацию, особенно среди членов клана. Полина Боргезе пригласила свою американскую невестку в Рим и ввела ее и Жерома Наполеона в свет. Все прочие Бонапарты были добры и благожелательно настроены, но, как скоро поняла Элизабет, все они либо всегда находились в трудном финансовом положении, либо промотались, так что материальной помощи от них ждать не приходилось.

Элизабет была циничной и амбициозной женщиной, и ее главными целями в жизни были деньги и положение в обществе. Ей был свойствен снобизм, как, впрочем, и большинству людей в XIX веке. Она презирала Америку и американцев. За время своего пребывания в Европе – а она прожила там лет двадцать пять – она написала огромное количество писем своему отцу: о деньгах, положении в обществе и о том, как она ненавидит родину.

«Я так ненавидела жизнь в Балтиморе, – пишет она в одном из писем, – что при мысли о том, что мне предстоит провести там всю жизнь, мне приходилось собирать всю волю в кулак, чтобы не покончить самоубийством». Американские мужчины, по ее мнению, были невыносимы. «Все они торгаши. А коммерция, хоть и наполняет кошелек, зато сушит мозги. У них, кроме их бухгалтерии, ничего нет в голове». Еще она считала их глуповатыми в отношениях с женщинами. «Женщины всех стран, – писала она, – очень хитры в обращении с мужчинами. В Америке они особенно преуспевают, потому что мужчины здесь отстают в знании человеческой натуры примерно на век…»

Вращаясь в европейском обществе, она сделалась более царственной, чем даже особы королевской крови. Несмотря на то что Жером обошелся с ней таким постыдным образом, она всю жизнь гордилась тем, что была замужем за братом Наполеона. Какой прекрасной женой она могла бы быть самому Наполеону! Будь Элизабет Паттерсон императрицей, могло бы не случиться Ватерлоо.

Голубой мечтой Элизабет был блестящий европейский брак ее сына. К сожалению для нее, он вернулся в Америку один и женился на девушке из Балтимора. Она узнала эту новость во Флоренции. «Когда я впервые услышала о том, что мой сын опустился до женитьбы на девице из Балтимора, я чуть с ума не сошла, – писала она отцу. – Я воспитывала своего сына для жизни в Европе. Я всегда твердила ему, что нельзя жениться на американке».