Книга третья 6 page. Еще одна моя часть, продавливающая картонную коробку (бедная картонка еле жива, когда-то в ней хранился умывальник)

Еще одна моя часть, продавливающая картонную коробку (бедная картонка еле жива, когда-то в ней хранился умывальник), тоже раздражена и испугана, и она говорит:

— Откуда я знаю? Что ты ему дал?

Я плещусь в бутылке, слегка прилипая к ее стенкам, потому что в моем составе сладкий, тягучий сироп. Я не совсем прозрачен, и это тоже от сиропа. Подобных мне не производят, Я не существую нигде, кроме как здесь, где Я хранился среди унитазов, и смутно припоминается, что Я как-то связан с собаками, об этом думает тот Я, что сидит напротив, а другой Я — что прямо надо мной — подозревает, что Я ядовит.

Горят подмышки, жгучей болью растекаясь к ребрам, и не поворачивается затекшая шея, а коробка подо мной прогибается все сильнее и сильнее, мне давно пора бы подняться с нее, пока она совсем не сплющилась.

В коробку моему Я не хочется, ее ощущения слишком неприятны. Я, сидящий у стены, говорю:

— Весь мир сейчас во мне, понимаете ли вы, что это значит?

И сам себе отвечаю, перескочив обратно на прогибающуюся коробку:

— Я бы не хотел этого понимать, если честно.

И тут же взлетаю вверх и падаю вниз, расширяюсь во все стороны и затвердеваю, смотрю тысячами крохотных щелей, миллиардом глаз. Это Я мне нравится больше всех, оно самое спокойное и большое, замыкающее в куб всех остальных, это даже скорее Мы, на нас держится Дом, мы несем его и поддерживаем. Мне стоит большого труда удерживать себя в пределах одной комнаты, потому что нормальнее для стен соединятся с другими стенами, но мне почему-то лучше этого не делать, хотя я не помню, почему. Я лишаюсь слуха. Маленькие движущиеся Я, беспокойные и эмоциональные сверх всякой меры, двигаются и производят звуки слишком быстро, делая их недоступными слуху. Я скорее дремлю, чем бодрствую, это мое обычное состояние, полностью погрузиться в него мешает только опасение слиться с другими стенами. Это все труднее и труднее. Мне даже тяжелее, чем коробке, но Я терплю, пока хватает сил, а когда они иссякают, концентрируюсь на точке соприкосновения со мной безволосого и металлическорукого Я, перетекаю в него и слышу, как Черный говорит: — Давай поищем Слепого, что ли? — а Лорд отвечает: — Не можем же мы так его оставить…

Я сижу у стены, ощущая ее холод и гладкость плечами и царапинами под пластырем, стягивающим плечи, и испытываю к ней странные, почти родственные чувства.

То, что я сделал, делать нельзя: слишком заманчивое и опасное это занятие — растворение в том, что тебя окружает. В людях еще куда ни шло, но предметы сковывают сны, в них можно увязнуть на годы и не заметить этого. Фокус со стенами спас меня однажды, когда я был ребенком и жизнь слишком сильно напугала меня. В тот раз я еле выбрался и пообещал себе никогда больше такого не делать. Все обещания нарушаются рано или поздно, как нарушил свое обещание Македонский. Я все еще не могу думать о его словах, о том, что он сказал о Волке, но о нарушенном им обещании я уже думать могу. Пребывание в стенах помогло мне успокоиться.

Я смотрю на Лорда и на Черного.

— Один из вариантов игры, — говорю я им, — это пребывание во всем. Ты во всем, и все в тебе. Но это опасно.

Черный и Лорд переглядываются.

— Никогда не пробовал, — говорит Лорд. — Ты максималист, Сфинкс. Так нельзя.

— По-моему, он слегка протрезвел, — неуверенно говорит Черный, подчеркнуто обращаясь к Лорду, как Паук в присутствии больного.

Я киваю. Да, слегка. Но не окончательно, потому что я все еще в игре. И Черный, и Лорд выглядят не совсем обычно. Черному, наверное, за сорок. Внушительный дядя, голый по пояс, за поясом почему-то топор. Красивый. Лысеет со лба, и морщин больше, чем полагалось бы в его возрасте, но все равно красавец. Конан… в летах…

Лорд помоложе и не так эффектен. Лицо сухое, хищное, без следа Лордовской красоты. Зубы слегка выдаются, ресницы белые, будто обсыпаны перхотью. Он в каких-то мерзких лохмотьях, расползающихся по швам от каждого движения.

Условия игры неодинаковы для них. Черный таков, каким хотел бы быть. Лорд таков, каким себя ощущает. Уже интересно.

Черный встает, заслонив полкомнаты.

— Пошли отсюда, — говорит он мне. — Проветрим тебя слегка. И выпусти, наконец, эту бутылку.

Я разжимаю вполне человеческие длинные пальцы, бутылка падает и катится по полу. Мне интересно, как я выгляжу весь, целиком, но, к сожалению, поблизости нет зеркал. Черный нагибается ко мне, обдав крепким запахом псины, хватает под мышки и ставит на ноги.

— Вот так. Потихоньку, понемножку. Топ-топ…

Послушно плетусь к двери. Кто спорит с Конанами? Он дышит мне в затылок. Самый Главный Пес. Дверь мшистая, заросла лишайниками и плесенью, по ней странствуют цепочки муравьев, а вместо ручки торчит занозистый сучок.

Лапа Черного в шипастом браслете хватает его, обламывая под корень, дверь распахивается, и мы выходим на заброшенное шоссе под серое, неприветливое небо.

Кругом поля, утыканные телеграфными столбами, асфальт весь в трещинах, белая разделительная полоса еле заметна, полузасыпанная песком. Ветер треплет на мне футболку Черного, щекочет живот ледяными пальцами. Лорд поднимает ворот куртки, который тотчас отрывается, оставшись у него в руках. Он брезгливо его отбрасывает.

— Ну что, идем? — Черный целеустремленно бросается вперед, выкрикнув на прощанье:

— Динамик! Остался посреди коридора. Пойду, заберу, пока не сперли.

Я оглядываюсь на дверь, но она, конечно, исчезла. Лорд ковыляет впереди, проваливаясь костылями в трещины асфальта и с ругательствами выуживая их оттуда. Сквозь прорехи его штанов просвечивает что-то зеленое и топорщатся листочки.

Тучи зловеще нависают. Скоро пойдет дождь. Черный уже совсем далеко. Для него эта бесконечная дорога — всего лишь несколько метров паркета. Поэтому он движется с потрясающей скоростью, время от времени удивленно оглядываясь на нас с Лордом.

— Куда мы идем? — спрашиваю я Лорда.

— Откуда я знаю? — безразлично отвечает он. — Ты сюда прыгнул, ты и должен знать.

Лорд замечает что-то в траве на обочине, останавливается и сует туда костыль. Выуживает обратно с прилипшим к наконечнику окурком, снимает его и бережно прячет в карман.

— Хорошо, — говорит он. — Я рюкзак забыл. Еще парочка таких, и можно будет покурить. Ты тоже гляди, а то я могу и не заметить.

Всматриваюсь в жухлую траву.

— А ты хорошо приспосабливаешься, Лорд, — говорю я. — Как будто для тебя это обычное дело.

Лорд смеется, демонстрируя острые зубы:

— Не совсем обычное. Не повседневное. Но и не в новинку. Это ведь ты мне объяснил, что ничего такого в этом нет.

— Объяснил, — соглашаюсь я. — Но плохо. Если ты продолжаешь шастать взад-вперед. Надо было напугать тебя как следует.

— А ты напугал, — говорит Лорд. — Не переживай. Мы ведь на границе, а не в глубине. В любой момент можем вернуться.

— Граница тоже опасна, — не соглашаюсь я.

Он смотрит удивленно.

— Чем? Здесь же все свои, разве нет?

Я предпочитаю не спорить.

Небо над нами разрезает розовой молнией.

— Промокнем, — Лорд смотрит вверх, ежась под своими лохмотьями. — А Черный, небось, уже отыскал динамик. У непроваливающихся свои преимущества.

— Извини, — говорю я.

— Это не упрек. Я сам за тобой полез.

Через пять или шесть обломков верстовых столбиков у нас появляется ориентир. Далекий белый кубик придорожной закусочной. Дождя, как ни странно, все еще нет. Зато почему-то очень быстро темнеет.

Закусочная по мере приближения к ней выглядит все симпатичнее. Белый домик с остроконечной крышей и полосатыми козырьками над окнами. В подъездную дорожку уткнулась куча машин, одна древнее другой. Сплошь модели начала века. Картинки с такими я когда-то собирал. Здесь они выглядят развалинами. В самом дряхлом драндулете с откидным верхом сидят две полуголые девицы, которые при виде нас дружно взвизгивают и машут руками.

— Прокатимся, мужики? С ветром в ушах! Грохнемся под откос, за кайф!

У ближайшей к нам девушки розовое личико Мерилин Монро, а груди, обтянутые выцветшим купальником, похожи на два футбольных мяча. Она открывает ротик и плотоядно облизывается:

— Ну че? Прокатимся?

Мы огибаем машину и входим в закусочную, ныряя в шум, гвалт и сладкие мясные запахи. В небольшой квадратной комнате каким-то чудом умещается уйма народу. Сидят за деревянными столами, сидят на них и под ними.

Столы не отполированы, из них торчат занозы, на некоторых даже сохранилась кора. Лица вокруг незнакомые, хотя на самом деле я знаю их всех. На стенах горят разноцветные надписи. Стоит посмотреть пристально и выделить одну — она начинает пухнуть, увеличиваясь в размерах и заслоняя соседние.

Мы с Лордом занимаем чудом оказавшийся свободным столик под неменяющейся гравюрой с морским пейзажем. Пробегающая мимо фигура в поварском колпаке и позолоченной маске с птичьим клювом сбрасывает перед нами с подноса миски с едой.

Я приглядываюсь. Мелко нарезанное мясо на чем-то желтом, похожем на давленую кукурузу. Лорд расстегивает рваную куртку и принимается за еду. На груди у него огромный прозрачный кулон в форме сердца, в котором светится огненный локон устрашающего размера. Я жую. Так же быстро и жадно, как все вокруг. На стене под гравюрой — табло, на экранчике которого мигают две зеленые двойки. Дважды два. Это номер нашего стола.

Миска быстро пустеет. Стол перед нами занимает лихая компания старикашек в черной коже и с запущенными бородами. Их гогот и хрюканье заглушают все вокруг. Но, несмотря на поднятый ими шум, можно расслышать, что в одно из окон кто-то гневно стучит.

Стук наконец привлекает чье-то внимание, окно открывают, и в комнату влетает ушастое животное, похожее на недоразвитую гиену с прозрачными крылышками из цветочных лепестков. Неловко пометавшись под потолком, оно падает на наш стол, перевернув миску Лорда и рассыпав вокруг тучку пыльцы, от которой у меня начинает щекотать в носу.

— Ну вы даете! — возмущается гиена. — Я вас обыскался! Куда вы пропали, сволочи?

— Никуда, — говорю я. — Обедаем, как видишь.

— Ах, обедаете? — зловеще произносит летун и внезапно заходится в кашле. Из приоткрытой пасти капает слюна, застывая в воздухе и осыпаясь на стол с хрустальным звоном.

— Где моя жратва? — хрипит крылатая гиена. — Вот поем и разберусь с вами не по-хорошему.

Лорд барабанит пальцами по столу.

— Нам не пора отсюда убираться, Сфинкс? Пока не появились остальные?

Гиена превращается в хрупкого, задумчивого индуса средних лет. Никаких крыльев. Черный костюм, белоснежная чалма. Он повязывает себе салфетку и берет с подноса миску с едой.

— Простите мне мою навязчивость, — вежливо говорит он. — Но я бы на вашем месте не делал сейчас резких движений.

— Мы не будем, — говорю я. — Я жду кое-кого. Если этот кто-то не появится в ближайшие полчаса, попробуем вылезти отсюда. Мне нужно время.

Лорд со вздохом достает из кармана припрятанный окурок. Кулон на его шее пульсирует в такт дыханию. Индус, тихо напевая под нос, извлекает из воздуха позолоченный кальян.

Мои плечи обнимают руки Слепого, ощутимо ударив током. Я вздрагиваю.

— Как ты? — спрашивает он сочувственно.

— Хреново.

Слепец садится напротив. Такой же, как всегда, никаких изменений, не считая еле заметной прозрачности.

— Плохо, — говорит он. — Лучше соберись. У тебя много других забот.

— Будь добр, придержи свои вожацкие лекции для другого раза, — огрызаюсь я. — Мне не до того сейчас.

Слепой на удивление миролюбиво соглашается:

— Как скажешь. Но другого раза может не быть.

Свет мигает. Дважды. Бородачи в углу возмущенно свистят.

— Ох, — испуганно говорит Лорд. — Ничего себе…

Я оборачиваюсь. По проходу между столами к нам движется странное существо. Голое, тощее как скелет, с обломками крыльев за плечами, с ног до головы покрытое рубцами и язвочками. На шее у него ржавый ошейник, с которого свисает, волочась по полу, не менее ржавая цепь.

— Что это за ужас? — шепчет Лорд. — Что за ходячий труп?

— Зачем же труп? — укоризненно спрашивает индус, оторвавшись от кальяна. — Это наш дорогой Македонский.

Изувеченный ангел тем временем останавливается перед нами, придерживая свои цепи, и ждет. Белые перья, заменяющие ему волосы, свисают на лицо, из остатков крыльев торчат обнаженные кости. К нему лучше не приглядываться. В каждой ранке какое-то копошение, которое лучше не рассматривать, на лице выражение, которое лучше не запоминать. Лорд отворачивается и шарит вокруг в поисках костылей, выдыхая воздух со свистом.

— Македонский, — говорю я. — Кончай сходить с ума.

Он поднимает глаза. Темно-красные на белом лице. И я вижу, что это Седой. Или он просто похож на Седого.

— Прекрати это, — прошу его я. — Я тебя простил. Ты не виноват ни в чем.

— Правда? — спрашивает он надтреснутым голосом. — Ты не врешь мне из жалости?

— Я никогда не лгу из жалости, — говорю я.

Свет гаснет, в зале вопят.

Я прикрываю глаза, а открыв, обнаруживаю себя в столовой. Под Крысиным столом надрывается магнитофон, продолжив и разнообразив вопли, которыми оборвалось мое пребывание не здесь. Лэри дергает в такт музыке головой, подчищая хлебом тарелку. Толстый рядом с ним дремлет, уткнувшись в заляпанный нагрудник. Македонский ест свой суп, низко склонившись над тарелкой, чтобы не было видно, что он плачет.

Табаки негодующе смотрит на меня.

— Что происходит, Сфинкс? Что происходит, я спрашиваю?

— Ничего, — говорю я. — Что здесь могло произойти?

— Ты обидел Македонского? — подозрительно уточняет Шакал. — Я сейчас дух из тебя вышибу, если ты его обидел!

— Все в порядке, — сквозь зубы говорю я, потихоньку зверея от его приставаний. — Успокойся и отстань от меня.

— А если все в порядке, почему он ревет?

— А почему ты спрашиваешь об этом Сфинкса? — интересуется Слепой, швыряя в свою тарелку скомканную салфетку. — Может в этой стае кто-то спокойно пореветь без твоего участия?

— Сфинкс ему в чем-то поклялся, — не успокаивается Табаки. — И теперь Македонский ревет.

Я встаю и покидаю столовую, пока меня окончательно не достали.

Сразу за дверью натыкаюсь на Лорда, который сидит на полу с видом приговоренного к казни и обнимает костыль. Сажусь рядом с ним.

Лорд громко сморкается в платок и говорит, глядя в сторону:

— Нервы с вами, конечно, нужны стальные.

И опять обнимает костыль. Я смотрю в потолок, где змеится еле различимая снизу надпись, и думаю о том, что вот — желающие высказаться добрались уже до потолков, наверное, скоро потолки запестрят надписями и рисунками не хуже стен, а тем, кто захочет их прочесть понадобятся стремянки, и Дом обрастет стремянками… я думаю об этом и молчу.

РЫЖИЙ

— Чистый как видения и необразованный — будет существовать помимо смертельных к нему дополнений.

Боб Дилан. Тарантул

Опрокидывают ведро с мыльной водой. Лязг, хлюп, и пенные реки растекаются по полу. Для меня — зеленые. Для остальных — наверное, серые. Не успевшие удрать сгрудились на подоконниках и с ужасом таращатся.

Второе ведро. Реки получают подкрепление, и на полу уже озеро. Я бы, правда, в нем плавать не стал. Одни плевки чего стоят, хотя их как раз не видать, слились с мыльной пеной. Зато окурки и всякая недогрызенная дрянь на плаву неприятно меняет очертания.

— Лодку бы сюда, — пищит с подоконника Белобрюх, опасно свешиваясь. — Поплавать-поплавать! Лодку и весла!

Кто-то скидывает его вниз, и общей мокрости становится больше на одного Крысенка.

Микроб и Мартышка с кислыми рожами гонят перед собой две швабры с нанизанными тряпками. Брызги, конечно, летят, и они с ужасом глядят на свои блестящие сапожки, как будто весь месяц не ходили по всему этому же самому, только без воды. Швабры доезжают до стен, разворачиваются и едут обратно. Размазывание грязи, если честно. Проку почти никакого, но если хотя бы этого иногда не делать, страшно думать, что со всеми нами станет.

Габи, Ехидна и Спирохета топчутся в дверях, одетые якобы для уборки. Ехидна даже держит щетку. Двумя коготками. Как букет орхидей.

Осматриваю спальню. Почти пусто, если не считать зрителей. Все, что можно было утащить, утащили. Хватаю дрейфующий поблизости спальник и волоку его в ванную. Он извергает потоки воды, и девы с визгом разбегаются. Еще бы им не разбежаться. Это общий трахальный мешок, что у него внутри творится, лучше не представлять. Я в него и под дулом пистолета бы не полез.

Опускаю текучее чудовище в ванну, отвинчиваю оба крана и дергаю змейку. Ее, естественно, заклинило. Дергаю сильнее. «Ложись и сдохни на месте» это называется. Оставляю мешок истекать кровью и побыстрее сматываюсь.

В спальне мини-митинг посреди обмелевшего озера. Оплакивают исчезновение заветного мешка. «Где мы теперь будем сношаться, братья и сестры?» Глядят не то чтобы дружелюбно.

«Ты его выкинул! Как же ж мы теперь?»

Белобрюх полощет в ведре свои кеды. Ему мешок абсолютно неинтересен.

— Ну, так мы твой возьмем, — говорит Гибрид деловито. — Твой еще просторнее. Потому что старый ведь ты намочил. И теперь он нескоро высохнет.

Я показываю ему, как, где и при каких обстоятельствах он дотронется до моего спальника.

— Ну, так я тебя порежу на фиг! — вопит Гибрид. — Ночью порежу, как колбасу, вот прямо сегодня, слыхал ты?

Я от него и не такое слыхал, а режет он только стены и мебель, так что на его вопли давно никто не реагирует.

— Уборка что-то стоит, — говорю я.

Гибрид роется в карманах с несчастным видом. Опять потерял бритву, надо думать. Вечная история.

Логи с ненавистью выжимают тряпки. Полуголый Викинг драит стол, поплевывая на него за неимением других моющих средств.

Закрываю глаза, и…

Видение. Эта же спальня, но чистая, как в первый день, что мы сюда вошли. Белоснежные стены, сверкающие оконные стекла. Никаких мешков, никаких Крыс… даже ни одного плеера. Могильник, одним словом. Родное, любимое место. Только без Пауков.

Встряхиваюсь, хватаю свободную швабру и бегу в дальний угол. Тру и тру, пока в глазах не темнеет. На полу появляется небольшое светлое пятно, и только. А спина уже воет, протестуя. Приходится сесть на пол.

Подшлепывает Белобрюх, весь из себя такой милый ребенок.

— Тебе помочь? Можно?

— Давай, — хриплю. — Помогай. А то что-то не видно результатов.

— В этом вот месте немножечко видно, — уверяет он меня и берется за швабру. Сам не намного толще, чем ее черенок.

Я гляжу, как он старается, потом на Логов, которые делают вид, что стараются тоже, потом на проплывающий мимо презерватив. Кто-то долил еще воды, хотя сказано было, что больше двух ведер нельзя, может просочиться на первый. Ладно бы они еще все сразу сушили, а то только гоняют воду от стенки к стенке.

И кто-то опять сожрал алоэ. Подарок Стервятника. Один корешок торчит. Беру горшок, рассматриваю, и Гибрид сразу начинает чистить ногти, фальшиво насвистывая. Мало я встречал в своей жизни людей, которые жрут все подряд и только здоровеют. Один из них — Гибрид. Подозреваю, что по ночам он и нас обгладывает потихоньку, так, что мы не замечаем. Уж зубную-то пасту точно истребляет он. Больше некому.

Примериваюсь, якобы сейчас брошу в него горшок, он приседает и верещит. Микроб с Мартышкой ноют:

— Ну нет же, Рыжий! Мы же убираем!

Послушав их, кто другой, может, и поверил бы, что это так.

— Ладно, — говорю. — Убирайте дальше, — и убредаю на свежий воздух, перекурить и передохнуть, хотя знаю, что зря. Дверь еще не закроется, а они уже все побросают и побегут проверять свой бесценный мешок. Не расползся ли он.

В коридоре четверо бездомных Крысят сидят у порога. Как бедные сиротки в зимнюю ночь.

— А когда это все закончится?

— Когда можно будет вернуться?

— Почему так долго?

— Терпение, Рыжий, терпение, — говорю сам себе погромче, и это их ненадолго затыкает. Воспользовавшись паузой, сбегаю в Кофейник. Хотя это ничего не гарантирует. Захотят, припрутся и туда. Был бы я их отцом, давно бы всех передушил. Сплошное нытье и прыщи, такое кого хочешь сведет с ума.

В Кофейнике девичник. Шестеро ходячих. Заняли всю стойку и общаются. Три девы только-только с уборки. Рабочий пот на лбах еще не обсох. Говорят, судя по приглушенным вскрикам, о важном. Обтянутые блестящими шортами зады покачиваются, как хвосты у нервничающих кошек. Кроме них народу всего ничего. Мертвец с книжкой и Локатор дремлет в коляске.

— Греби сюда, — кричит мне Мертвец. — Шевели ластами! Я для тебя место держу.

Свободных мест навалом, так что у него это чисто по привычке кричится. Подхожу и сажусь рядом, и сразу же все девицы оборачиваются и замолкают с нехорошим блеском в глазах. Как будто только меня и ждали.

Мертвец вертит головой, не понимая, в чем дело. Холодная пауза на две минуты, потом, как выстрел, стук стакана о стойку.

— Вот так вот, — громко сообщает Габи. — Загубленная я теперь навеки. Из-за этого ублюдка.

Я хотел чего-нибудь выпить, но под их взглядами передумываю. Запросто можно поперхнуться.

— Что такое? — спрашиваю, потому что по всему выходит, что ублюдок — это я.

— Он еще спрашивает! — гудят голоса поддержки, а Длинная сваливается со стойки и ковыляет ко мне, чудом не сваливаясь с каблуков.

— Скотина, — выцеживает сквозь помаду. — Беременная я, вот чего!

Даже Локатор проснулся. Цирк, одним словом. А мне вообще-то и в Крысюшнике хватает истерик без поводов.

— Ладно, ясно, а я тут при чем?

— При чем? — со свистом переспрашивает Габи. — Может, еще скажешь, это не твои Крысы поганые постарались, не ты сам, кобель недобитый!

— Давай-ка, катись отсюда, — советую, чуя, что выкатываться, скорее, придется мне самому. И встаю. Не драться же с ней.

— Нет, ты не смоешься! — вопит Габи, подскакивает и отвешивает мне затрещину. Такую полновесную, что у меня чуть голова не отваливается. Еле успеваю поймать маскировочные очки. Девицы за стойкой радостно гудят.

Я возвращаю пощечину прежде, чем понимаю, что ради чего-то такого все и затевалось.

Габи запрокидывает башку и визжит, пронзительнее, чем впивающееся в стену сверло электродрели. Девы подхватывают этот ведьминский вой и отпадают от стойки, одна, вторая, третья, как перезрелые поганки, вот только поганки после этого не кинулись бы на меня.

Вскакиваю и заслоняюсь от них столом. Пара каблуков с лету врезается в него. Азартно сопя и толкаясь, девы пытаются преодолеть преграду, здорово при этом друг другу мешая.

Локатор на заднем плане быстро правит к выходу. С высунутым от спешки языком. Очень стараясь стать невидимым. Ехидна карабкается на стол, остальные ее стаскивают. Все под непрекращающийся ультразвуковой визг.

С ума можно сойти! В какой-то момент я начинаю ощущать себя самой настоящей крысой. Которой вот-вот переломят хребет каблучками, а потом, не переставая визжать, размажут по паркету. За что? Ни за что. Главное, это будет очень больно.

Стол врезается мне в живот и едет вперед, оттесняя к стенке. Задвигают в угол. Упираюсь в стену задом и торможу его, в этот момент меня хватают за волосы и чуть не отрывают голову от шеи. Теперь уже я тоже повизгиваю.

— Да вы что, сдурели?

Это Мертвец. Совершенно напрасно подавший голос. Потому что меня загораживает стол, а его — нет. И ему сразу показывают, в чем тут разница. Я спасаю свой скальп ценой клока волос, а Мертвец ошалело отбивается от пинающих ног и рвущих когтей, пока не оказывается на полу.

Выскакиваю из своего загона и бегу к нему. В любой другой ситуации я бы не побежал, потому что Мертвец — не тот, кто нуждается в чьей-то помощи. Его иногда даже скорпионом называют, потому что на вид он такой же прозрачный, а во всем остальном настолько же безобидный, но сейчас я не уверен ни в чем, кажется, все-таки скорее девицы убьют его, чем наоборот. В Кофейнике уже уйма народу, и кто-то подоспел к ним раньше меня. Это хорошо, потому что мой забег прерывается на полпути вцепившейся мне в лицо Ехидной.

Дальше трудно понять, кто кого мордует и за что. Сплошное месиво из тел, переворачиваются какие-то коляски и столы, девчачий визг достигает невиданных высот, и, как апофеоз, врываются Шериф с Черным Ральфом.

Чего и следовало ожидать. Удивляет только, что бардак на этом не заканчивается. Наверное, это от того, что девам, по большому счету, наплевать на наших воспитателей. Своих старух они побаиваются, а про наших стариков точно знают, что, во-первых, те их и пальцем не тронут, а во-вторых, не устроят им холеру задним числом. Так что дрыготня продолжается, правда, недолго, потому что вскоре появляются и девчачьи укротительницы.

Последние две-три минуты я в ней не участвую. Сижу под стойкой, пытаясь понять, что за неприятный хруст раздался, когда кто-то наступил мне на руку, и почему в ушах шумит, а предметы вокруг раздваиваются.

— Эй, Рыжий, ты в порядке?

Меня легонько встряхивают. Я смотрю на Рыжую, пока два ее очень розовых лица не сливаются в одно, и тогда отвечаю, что да, в порядке, хотя и не совсем.

Кофейник выстлан телами и осколками. Тела все вроде живые, во всяком случае, шевелятся, а мир вокруг необычно яркий и красивый, я не сразу понимаю, что это оттого, что я смотрю не сквозь зеленые очки. Искать их даже не имеет смысла.

Микроб скулит посреди комнаты, придерживая челюсть. Конь пытается его поднять. На третьей попытке к нему приходит помощь в лице Москита, и две черноспинные фигуры торжественно выводят третью под локти. Братство Логов — трогательное зрелище.

— Они все скоты! Скоты! Не люди!

Рептилия Крестная увозит коляску с рыдающей Бедуинкой, на ходу выдирая у нее из ручонок что-то вроде кистеня. Ну вот при чем здесь Бедуинка? Ее-то кто обидел?

— Что случилось? — нетерпеливо спрашивает Рыжая. — Ты объяснишь или нет?

— Кто бы мне что-то объяснил. Я бы такому умнику подарил свой любимый вентилятор.

Встаю, ощупывая действующей рукой корсет — не треснул ли. А его нет и в помине. И я холодею, вспомнив, что не ношу его уже две недели с лишним. То есть все это время я тут пропрыгал с незащищенным хребтом. От этой мысли мне делается совсем худо.

— Эй-эй, — пугается Рыжая. — Ты чего это, в обморок падаешь?

— Нет. Это у меня так душа в пятки уходит. Зримо.

Шакал Табаки раскладывает вокруг себя клочки разномастных волос, как старичок индеец, разжившийся кучей свеженьких скальпов. Тихо напевает. Жуткая сценка.

Рука распухла и адски болит. Пробую пошевелить пальцами и тут же понимаю, что не стоило. Кого-то в этой свалке вырвало. Частично на меня.

— Пошли, помогу тебе отмыться, — Рыжая берет меня за чистый рукав, направляя к двери.

Мы перебираемся через завалы перевернутых столов, стульев и разбитых абажуров. Лорд, с ногами сидящий на стойке, хмуро кивает мне. Кажется, здесь побывали все. И все НЕ ЗЕЛЕНЫЕ! От этого просто устаешь.

В душевой кабинке (с недавних пор терпеть их не могу) пробую объяснить Рыжей, что произошло. Без особого успеха, потому что и сам ничего не понимаю. Она слушает, намыливая мне голову, так что я ее не вижу и реакции на свой рассказ отслеживать не могу.

— Габи не выдумывает про беременность?

— Почем я знаю. Если беременные ведут себя как психи, наверное, нет.

Ее ежевичные глаза словно в слезах от того, что я смотрю на них сквозь воду.

— А остальные?

— Они просто сразу же подключились. Как будто так и было задумано.

Она сует под струю мою майку, встряхивает — и на кафель падает бритва в футлярчике. Рыжая подбирает ее и держит на ладони, рассматривая.

— Слушай, а если это были бы парни, ты бы достал ее?

— Наверное. Откуда мне знать? Таскаешь их на себе с утра до ночи, а когда надо, вечно забываешь достать. Вот Мертвецу, тому и доставать не понадобилось бы. У него бритва всегда в руке. Не знаю, каким образом.

— Что же вы ими не воспользовались, ни ты, ни он?

Я убираю с глаз волосы, чтобы лучше видеть ее, когда она говорит такие вещи.

— Имеешь в виду, попугать? Они бы все равно не поверили.

За пределами кабинки Шериф ревом скликает всех «участников цирка» на Могильный прочес.

— Я хочу, чтобы ты понял, — Рыжая полощет под душем мою майку. Ее собственная уже настолько же мокрая, и шорты тоже. — Что они могли убить вас. Запросто, — договорив, в первый раз смотрит мне в глаза. — Этого не случилось не потому, что они вас пожалели.

— Ну, это-то я как раз понял. Только не понял, за что.

— И не поймешь.

Я держу пострадавшую руку на весу, подальше от себя и от стен. Приходится все время следить, как бы чего не задеть. Это мешает мне сосредоточиться на нашем разговоре. Это, и голос Шерифа, топающего по умывальной и стучащего в кабинки.

Рыжая не совсем права. Что-то я понял там, в Кофейнике, только сейчас мне трудно поймать свое понимание. Это бывает довольно часто. Знание сидит в тебе, а ты его не замечаешь, пока как следует не встряхнет, и тогда понимаешь, что ждал чего-то такого уже давно. Но почему, все равно не узнаешь.

И занудно вертится в голове, что Новый Закон, наверное, никогда бы не приняли без моего участия. Хотя это как раз абсолютно не имеет значения.

Дверца отъезжает, пропуская голову Викинга.

— Всем велели бежать в Могильник, — докладывает он. И расплывается в похабной усмешке: — Я не помешал?

Date: 2015-12-12; view: 387; Нарушение авторских прав