От автора 16 page. Слова отдались в нем гулким эхом

– Дом. Дом Утраченных Грез.

Слова отдались в нем гулким эхом.

Да. Я всегда это знал. Это оракул.

Оракул. Он вдруг понял сущность оракула, дома, острова. Словно мысленно взошел на высокогорное плато, откуда все было ясно видно.

Есть священное и мирское. И священное пребывает под самой поверхностью жизни, невидимое, но вечное. Оно гремит, оно пульсирует под кожей вещей, но жизнь мирская утратила его. Необходимость выживания, земные заботы, поиск хлеба насущного – все это нарастило верхний слой, затвердело корой между человеком и священным.

Здесь же, на этом острове, священное всегда готово выйти наружу. По какой‑то причине оно здесь ближе к поверхности, чем в любом другом месте. Почвенный слой тоньше. Кора пронизана трещинами. Священное просвечивает сквозь них. Поскреби, и оно обнаружится – пылающая мощь и сияющие краски. Но священное нуждается в языке, и оно использует все, что попадется, отвлеченное или конкретное, чтобы обрести голос. Обрывки снов. Бабочек. Призраков. Змеиные поляны. Невысказанные мысли. Древние религии. Новые религии. Языческих богов. Христианских святых. Не важно что: все – язык оракула.

Здесь священное нашло способ говорить через мирское – тому, кто может услышать. Оно использовало острое неприятие Майком церкви, чтобы ответить ему. А могло бы использовать Артемиду, чтобы загнать его или дать убежать. Оно могло, если бы захотело, разыграть легенду об Орфее с Майком в главной роли. Оно было беспристрастным, пугающим, волшебным. В этом и заключалась тайна острова.

И в этом был смысл легенды. Орфей был повсюду, перемещаясь – под поверхностью – туда, где предстояло открыться священному. Но невозможно, чтобы священное постоянно оставалось зримым, и оно вновь покрывалось камнем. Эвридика потеряна. Но остается поэтическая душа Орфея, чьим голосом оракул продолжает вещать. И это происходит здесь, в этом месте, где священное вырвалось на поверхность, где с глаз спадает пелена, а слух раскрывается. Этот остров – говорящая голова. Дом Утраченных Грез – ее язык. Оракул.

– Это место, – продолжал Манусос, прервав мысли Майка, – оно вроде вулкана. Духи являются отсюда. Добрые духи, злые духи. Но они как прах на ветру. Им нужны жилище и люди, чтобы обрести плоть. Это место пророчества и грез, воплощения, страсти, убийства… Это место, где земля танцует свой танец. Ты был там, когда земля тряслась. Я тебе скажу, Майк: когда я увидел, что ты и Ким поселились там, я испугался за вас. Я знаю власть того места. Откуда? Тот участок принадлежал нашей семье. Отец часто ходил туда. На то у него были свои причины. В те времена там не было дома… Потом отец проиграл тот участок в карты деду Лакиса. Но, думаю, проиграл нарочно. Он хотел избавиться от него. Он боялся того места. Может, он правильно сделал. Семье Лакиса не везло с той землей. А после там убили немку. Плохо. Совсем плохо.

Манусос печально покачал головой. Потом встал:

– Хватит разговаривать. Теперь танец.

Майк тоже поднялся на ноги:

– Погоди. Погоди. Мне нужно обдумать то, что ты рассказал.

Он пытался совместить собственную догадку с рассказом Манусоса о духах. Признает ли он реальное существование магического и неземного?

Манусос догадался, о чем он думает, или прочитал его мысли.

– Так ты все еще сомневаешься? Прекрасно. Возвращайся. Возвращайся и живи, как жил, в Доме Утраченных Грез. Какое мне дело до тебя?

Майк посмотрел на пастуха‑грека и встретил твердый и непроницаемый взгляд глаз, темных, как черные оливки. Хороший вопрос. Стал бы он тратить время на то, чтобы помочь Майку, если бы ему не было до него дела? В черных глазах, в упор смотревших на него, не мигая, смущая душу, стоял молчаливый вопрос: ты хочешь найти способ вернуться к Ким или нет?

– Хорошо. Начнем.

Невероятно! Просто невероятно! Полное ощущение, что земля крутится под ногами. Он мог ускорить или замедлить ее вращение, ускорив или замедлив шаг. Но, кроме того, неприятно зудели указательные пальцы, направленные к земле, доставляла неудобство и скрюченная поза. Манусос едва не вывернул ему пальцы, показывая, как нужно правильно их держать. Майк танцевал этот танец уже больше двадцати минут. Мышцы ног болели, указательные пальцы жгло, но танец так пьянил, что не хотелось останавливаться.

Это был танец борьбы с духами.

И здесь надо было двигаться быстрыми и легкими шажками. Манусос учил Майка правой ногой отталкиваться от земли, едва ее касаясь, как крадущийся зверь – лапой или ребенок, катающийся на самокате. Монотонность повторяющихся фигур смягчалась тем, что надо было делать шаг то в одну, то в другую сторону и при этом раскачиваться, будто земля под танцующим движется и он старается удерживать равновесие.

Манусос велел Майку предварительно раздеться до пояса. Пастух взял ноту на своем инструменте, отложил его в сторону и принялся отбивать ритм ладонями. Первое ощущение Майка, – когда он преодолел болевой порог, – что все звуки стали странно приглушенными. Вслед за этим голова у него закружилась, так что он едва не падал, но он слышал доносившийся, словно издалека, голос Манусоса, призывавший его не сбиваться с ритма. Он закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и, когда вновь открыл, свет показался ему ослепительным. Тогда‑то и возникло то ощущение.

Сначала послышался басовитый грохот, и земля у него под ногами проскочила на целый фут. Когда это случилось снова, раздался щелчок, и на сей раз земля стала ровно вращаться. Ощущение было такое, что под его ногами крутится земной шар, словно танец стронул его с места, и теперь он скользил свободно, как шарик в смазанном подшипнике; только этот гигантский шар, на котором он танцевал вроде циркового акробата, был самой планетой.

Земной шар под ногами вращался все свободней. На какой‑то головокружительный миг Майк почувствовал, что может вращать землю и что горы, континенты и океаны проплывут под его ногами. Сердце бешено забилось в груди. Он остановился.

– Нет! – взревел Манусос. – Не останавливайся! Не останавливайся!

Но было слишком поздно. Иллюзия пропала. Майк прижал ладони к груди и уронил голову меж колен. Он задыхался, обливался потом.

– Нет! Теперь слишком поздно! Слишком поздно! Почему ты остановился? Опять придется начинать все сначала!

Манусос был в такой ярости, что пнул ногой камень. Майк с трудом выговорил:

– Я попробую еще раз. Когда отойду.

Пастух ткнул пальцем в солнце:

– После полудня этот танец нельзя танцевать. Никогда. Мы потратили пол‑утра на пустые разговоры, а теперь это.

– Тогда завтра.

– Завтра нас здесь не будет. – Манусос сел и глотнул воды. – Мы не можем оставаться.

Майк сел рядом.

– Почему не можем? Я не спорю, но все же – почему?

– Твой враг подступает все ближе. И после сегодняшней ночи луна не защитит нас.

– Куда мы пойдем?

– Еще не решил. А сейчас прекрати разговоры.

– Но мне нужно…

– Замолчи! Пожалуйста.

Они просидели молча несколько минут, а солнце поднималось все выше. Манусос сидел угрюмый и неподвижный, безвольно опустив руки на колени. Его мрачный вид действовал на Майка угнетающе. Он пытался поймать взгляд пастуха, но тот не глядел на него.

– Я готов начать еще раз, – наконец сказал Майк. Это было последнее, чего ему хотелось, но он чувствовал, что только так может взбодрить пастуха.

Манусос кивнул и принес лиру:

– В этот раз я буду тебе играть.

Майк встал в позицию: руки вытянуты в стороны, указательные пальцы согнуты и смотрят вниз. Смычок Манусоса запрыгал по струнам, извлекая низкий гулкий звук, который задавал ритм вместо хлопающих ладоней. Майк начал танец, вздымая красную пыль. Он старался перебороть в себе отчаянную тоску, не показывать, как он устал. В этот раз он машинально повторял однообразные движения, уйдя в себя, чтобы отрешиться от физических усилий. В конце концов прежнее ощущение вернулось: жжение в пальцах, приглушенность звуков, яркость света; и так же пугающе заколотилось сердце. На этот раз он выдержал и продолжал танец, прислушиваясь к однозвучному пульсу отдаленной лиры. И вновь возникла иллюзия, что земля вращается под ногами. Он поддался этой иллюзии. Планета крутилась поразительно быстро, и это его воодушевило, у него словно открылось второе дыхание. Она вращалась все быстрей и быстрей, пока он не потерял ощущения времени. Он продолжал танец, но наконец почувствовал, что падает от изнеможения. Он падал долго и далеко. В следующий миг земля взметнулась и жестко его ударила.

Он лежал, хватая ртом воздух. Пыль облепила его взмокшее тело. Потом он почувствовал, как что‑то прохладное коснулось головы. Он поднял глаза и увидел, что Манусос брызгает на него водой.

– Что случилось? – пробормотал Майк.

– Что случилось? Ты упал. – Майк посмотрел испуганно. – Не беспокойся. Все хорошо. Ты обрел боевой дух. Достаточно. Это тебе поможет.

Он поднял Майка на ноги и велел сесть в тени скалы. Майку пришлось чуть ли не втиснуться в камень, чтобы оказаться в тени; солнце было как топка, пылавшая почти прямо над ними. У Майка кровь стучала в висках.

Пастух отпил из бутылки, ополоснул рот и выплюнул воду.

– Ты был молодцом. Тот червь‑дух в тебе в смятении вышел наружу. Пришлось мне бороться с ним, но теперь все кончено. Тэлос [19].

– Бороться с ним?

– Да. Он хотел вернуться в тебя, но я схватил его и убил. Я бросил его труп за ту скалу.

– Его труп? Что ты такое говоришь? Он сейчас там?

– Да. За скалой. – Майк встал, но Манусос удержал его, взяв за запястье. – Не смотри на него.

– Почему?

– Он очень отвратительный.

– Я хочу посмотреть.

– Советую этого не делать.

Майк освободился от руки Манусоса и бросился за скалу, чтобы взглянуть. Он увидел пыль и осколки камней. Больше ничего не было. Совершенно ничего. Майк медленно вернулся. Манусос тер пальцами сонные глаза.

– Там ничего нет.

– Нет? Ну, должно быть, убежал.

– Что значит убежал? – возразил Майк. – Там вообще никогда ничего не было.

– Послушай, это был дух. Ты думаешь, он будет лежать там, как дохлая собака, и гнить на солнце? Через несколько минут он… – Манусос махнул рукой, показывая на небо. Майк что‑то тихонько пробормотал. – Что, ты мне не веришь? Тогда я вот что спрошу: если я предложу сейчас бренди, захочется тебе выпить?

И правда, от одной мысли о бренди или вообще об алкоголе Майк почувствовал отчетливую тошноту. Но когда он подумал о какой‑нибудь еде, реакция была та же. С глубоким скептицизмом он посмотрел на Манусоса.

Пастух понурился, грустно улыбаясь и качая головой:

– Я делаю это для него, а он называет меня лжецом. Получил, называется, благодарность. Я делаю это для него…

Майк посмотрел на бормочущего старика, морщинистого и седого, с лукавыми полузакрытыми глазами, и ему пришло в голову, что все это – спектакль. Пастух явно играл, притворяясь опечаленным оттого, что Майк не сумел его поблагодарить. А Майк сам не понимал, что он ожидал увидеть за скалой. Гниющего морского змея? Вздувшуюся личинку? Он уже даже спрашивал себя, какого черта вообще делает тут, в горах.

Но все‑таки был танец! И разве это не было замечательно?

Он посмотрел на солнце, застывшее в небе. Оно было как желтый глаз хищной рептилии.

– Пора поспать, – сказал Манусос. – Надо подготовиться, набраться сил.

Майк поборол искушение съязвить.

– Подготовиться к чему?

– Подожди и увидишь.

Манусос устроился вздремнуть. Майк сел поодаль, слишком разозленный, чтобы думать о сне. По солнцу шли круги, словно от камня, брошенного в золотой пруд. От подножия огромной скалы ползла тень. Полуденное гудение насекомых походило на ровную работу двигателя в сантиметрах под земной поверхностью. Как и следовало ожидать, вскоре, убаюканный этим гудением, Майк уснул.

Он проснулся через два часа, одуревший и раздраженный. Манусос не спал и смотрел на него. Спазмы голода, утихшие было на некоторое время, вернулись с Удвоенной остротой. Майк схватил канистру и отпил воды. Желудок у него был расстроен, так что он побрел в кусты подальше от глаз Манусоса.

Вернувшись, он заметил на щеке у пастуха большую царапину. Не успевшая засохнуть кровь алела под подбородком сквозь серебряную щетину. На тыльной стороне ладони виднелся порез.

– Что ты тут делал?

Манусос неопределенно повел головой. Майк был настойчив.

– Пока ты спал, твой дух встал и пошел. Мы боролись.

– Я во сне дрался с тобой?

– Твой дух пытался сойтись с твоим врагом. Нельзя было допустить этого.

– Погоди, погоди, погоди…

– Микалис, у нас нет времени на разговоры. Нам надо много чего сделать до темноты.

Майк посмотрел на хитрого старого пастуха. Настоящий лис. Вполне возможно, что он сам себя оцарапал.

Манусос был полон решимости не давать Майку долго думать над его словами.

– Приступай прямо сейчас. Собирай кусты мастики. Сколько сможешь найти. Нам потребуется все, что ты сможешь притащить. Иди, тебе нужно быть готовым до того, как солнце скроется за горой.

Майк вздохнул и огляделся. Задача была не из легких. Поблизости почти не осталось сухой мастики, они ее уже сожгли. Придется походить, чтобы собрать хоть сколько‑нибудь.

– И если увидишь кого‑нибудь, – добавил Манусос, – ни с кем не разговаривай. – С этими словами он направился в сторону пасущихся овец.

Остаток дня Майк выполнял задание Манусоса. Предупреждение пастуха ни с кем не разговаривать казалось совершенно излишним. Кроме него, ни души не было вокруг; да и что может кому‑то понадобиться в этом суровом месте? Тени стали длинней, ящерицы, мелькнув хвостом, прятались под вулканическими камнями, температура внезапно упала. Он навалил у скалы груду корявых кустов мастики, и зеленых, и сухих.

Манусос кивнул:

– Теперь отдыхай и жди. – Майк хотел было заговорить, но Манусос прервал его: – Отдыхай молча.

Так прошло четверть часа. Пастух глотнул воды и полез на пятнадцатифутовую скалу. Майк поразился проворству и легкости, с какими старик, находя в выветренной стене невидимую опору для пальцев, карабкался вверх. Усевшись на вершине, он разулся и снял носки. Потом размотал головной платок и затолкал в карман. Уселся поудобней, решительно уперся босыми ступнями в скалу и застыл в ожидании. Над его плечом, малиновое, пылающее и огромное, опускалось солнце. Манусос откинул назад голову и запел.

Это была греческая рицитика из неведомой древности, традиционная народная песня, звучащая над пастбищами времени. Глубина голоса Манусоса и сила его «глубокого пения» оказались откровением для Майка. Летящий в воздухе напев был труден и чужд; непохожий на песни, существующие в западной традиции, он, казалось, уходил корнями скорее в глубины Азии, нежели Европы. Майк не понимал, о чем поет пастух; всех его знаний греческого хватило лишь на то, чтобы узнать одно‑два слова. Но и без слов было ясно, что песня представляет собой печальную и покорную мольбу. Тягучие ноты и переменчивое вибрато, разносившиеся по всей долине, глубоко тронули Майка.

Пастух пел долго, вознося к небу, как дар ему, необыкновенные мелодии. Майк поднял глаза и увидел ястреба, парящего в вышине, и его пронзила дрожь. Он оглянулся на пастуха, поющего на вершине скалы. Было что‑то душераздирающее в сочетании силы и хрупкости, заключенных в этом человеке, в мысли о легких, напрягающихся в его груди, в этой крохотной и дерзкой фигуре, стоящей на скале и поющей необъятному пространству долины и самому космосу. И тут, по неведомой причине, Майк отчаянно разрыдался. В следующее мгновение он уже содрогался от неудержимых слез, и песня вторила его плачу. Ощущение времени и места исчезло.

Начиная понемногу успокаиваться, он увидел, что Манусос стоит рядом с ним, утонув коленями в пыли. Он чувствовал, как большие ладони пастуха гладят его волосы.

– Ну, ну, все хорошо.

Майк застеснялся своих слез:

– Прости. Не знаю, что на меня нашло. Прости.

– Простить? Почему простить?

– Я чувствую себя полным дураком. Я сидел, слушая твою песню. А потом вдруг разревелся, как малое дитя. Прости.

Манусос смутился:

– Но это была песня слез. Ничего удивительного, что ты заплакал, этого я и хотел от тебя. Зачем просить прощения?

Майк утер глаза:

– Там, откуда я приехал, мы редко плачем.

Манусос секунду изучающе смотрел на него. Потом сказал:

– Теперь понимаю. Ты из холодного климата, где слезы могут замерзнуть на лице. Вот, думаю, в чем все дело.

Майк взглянул на него. Подобное нелепое предположение показывало, как искренен и добр пастух. Он засмеялся:

– Нет. Нет, не в этом. А в том, что мы не позволяем себе плакать.

Манусос поднялся на ноги. Солнце скрылось за горой, но его лучи еще холодно блестели на полоске воды вдалеке. Он разжег костер.

– Тогда, – сказал он, – твои дела еще хуже, чем я думал.

– Расскажи об этой песне, Манусос.

– Я пел о человеке, который три года копал колодец в твердой земле. Он копал колодец, чтобы его возлюбленная пришла и стала жить с ним в том безводном месте. Но он потерял ее, и его слезы наполнили тот колодец. Теперь из него пьют только орлы да ястребы. Потом я благодарил солнце за то, что оно защищало нас последние дни, и просил у луны защиты еще на одну ночь. Это была песня солнца и луны.

Тем вечером Манусос, уча Майка танцу, был менее требователен. Казалось, он нервничал и был неуверен в себе. Велел Майку упражняться в трех танцах, которым уже научил его, но сам два или три раза прерывал игру на лире и уходил то ли проверить, нет ли чего позади скаты, то ли взглянуть на отару. На вопрос Майка, что он высматривает, отделывался молчанием и каждый раз, когда костер прогорал, вскакивал и наваливал в него груды мастичных кустов, пока воздух не наполнился густым, сладковатым запахом смолы. Майк, закончивший упражняться, заметил, что вид у пастуха какой‑то смятенный; время от времени тот оглядывался, словно постоянно ждал, будто что‑то случится.

Полная луна огромной каплей сияла на небе Когда Манусос дал костру прогореть, она как будто еще больше набухла и стала ближе. Она снова освещала весь склон. Манусос завернулся в одеяло и лег спать, наказав Майку охранять отару, не жалея жизни, если понадобится. Пастух уснул, а Майк задумался о ночах, проведенных им в горах. Впечатление было двойственным. Хотя он чувствовал голодную слабость и усталость от танцев, требовавших огромного напряжения, было и ощущение, что психологически он совершил некий прорыв в познании себя. Он был на пределе физических сил; его тело и чувства подверглись жестокому испытанию, но состояние духа совершенно переменилось благодаря танцам и посту. И хотя он чувствовал слабость и головокружение, он знал, что у него хватит сил провести эту, последнюю, ночь под открытым небом перед завтрашним возвращением в деревню.

Его больше не возмущали уловки Манусоса. Он воспринимал их, как и должно было воспринимать, – как театральные эффекты, способствующие доведению дела до конца. Не все из них были ему до конца понятны, но он был очень доволен тем, как перенес испытания, выпавшие ему в последние дни. От них ему, конечно же, не было никакого вреда, и по меньшей мере утром он сможет вернуться в Камари, научившись танцевать два‑три танца, что пригодится через несколько дней на деревенском празднике в честь очередного святого. Уже за одно это он поблагодарил яркую и огромную луну, заливавшую горный склон серебристым светом.

Со стороны далекого моря набежал ветерок, и Майк поежился, плотнее укутывая плечи спальным мешком. На склоне в полную мощь неистовствовали цикады. Он посмотрел на пастуха, посапывавшего во сне неподалеку, и подумал, какой тот необыкновенный человек. Нелюдимый, неразговорчивый, он спустился к ним с гор, словно какой‑нибудь фавн со своей лирой вместо свирели.

Он смотрел на спящего пастуха, и тут что‑то легкое ударило ему в шею сзади. Он поднял руку и оглянулся. Ничего. Посмотрел в небо, не зная, что и думать.

Несколько секунд спустя что‑то снова ударило его – по затылку. На этот раз он заметил, что это маленький белый камешек. Он подобрал его. Камешек был влажный и дурно пахнул.

Он подумал, что все это игры Манусоса. Рук пастуха было не видно, и он вполне мог кинуться камешком. Майк, подыгрывая ему, встал и заглянул за скалу, прошелся вдоль склона. Потом сел так, чтобы краем глаза видеть пастуха, и стал ждать, когда со стороны спящего полетит новый камешек. Текли минуты, но пастух, похоже, перехитрил Майка и больше не двигался.

Третий снаряд, теперь совсем не маленький, ударил его сбоку по голове. Майк открыл рот от неожиданности и встал. Потрогал голову. Кровь.

– Манусос! – зашипел он.

Пастух не пошевелился.

Майк стоял над ним. Может, он действительно спит? Но это невозможно. Кроме них, никого не было вокруг. Он внимательно осмотрел склон на всем его протяжении, до черной линии хвойного леса в четверти мили ниже места, где они находились. Вернулся к скале и обошел ее.

За скалой он остановился и прислушался. Цикады, казалось, звенели неистовей, чем прежде. Ритм стал быстрей, напряженней. Он посмотрел на луну. Она только‑только начала убывать, но еще не слишком заметно. Он снова взглянул на склон и на этот раз увидел большой белый камень, со свистом летящий в него.

Он поднял руку и увернулся. Камень скользнул по руке, ободрав кожу на запястье, и, как пуля из винтовки, ударился об отвесную скалу позади него, оставив на каменной стене мокрую отметину. Это уже были не игрушки. Если бы камень попал ему в голову, то вышиб бы мозги. Кто‑то пытался причинить ему зло.

– Боже!

Майк обшаривал глазами освещенный склон, ища за горбатыми кактусами и среди карликовых кустов притаившуюся фигуру. Немыслимо, чтобы кто‑то мог прятаться там и, вытянувшись плашмя на земле, швырять в него камни. Но опять, словно из щели самой ночи, вылетел новый булыжник, снова с силой ударившись об отвесную скалу позади.

– Манусос! Манусос! – Майк подбежал к пастуху и принялся зло трясти его.

– Что случилось?

– Если там твои дружки, лучше скажи им, чтобы прекратили шутки!

– Майк, что случилось? Ты не спишь?

– Какое там спишь! Конечно не сплю!

Манусос с трудом поднялся.

– Успокойся. Успокойся. Расскажи, что произошло. – Майк рассказал о камнях. – Это твой враг. Сейчас он подошел очень близко.

– Бред собачий! Манусос, мы уже покончили со всей этой чушью!

Манусос посмотрел на него и опять спросил:

– Ты не спишь?

– Что ты меня одно и то же спрашиваешь?

– Хочу убедиться, что это не штучки твоего спящего духа. Он у тебя задиристый, всегда лезет драться.

Майк разозлился:

– На нас напали! Кто‑то швыряет в меня булыжниками!

– Успокойся! Он не нападет, пока я бодрствую.

– Так и будешь стоять на своем?

– Что? Думаешь, я шутки шучу? Сам посмотри вокруг! Кто, по‑твоему, бросает камни? Скажи мне!

– Думаю, у тебя там кто‑то есть!

– У меня? У меня там кто‑то есть? – Манусос рассмеялся, громко и невесело. Побежал к низкому кустарнику, раскинув руки. – Слушайте меня, мои солдаты! – закричат он во весь голос. – Это я, пастух Манусос! Ваш командир! Ваш капитан! Сложите оружие! Выходите из тьмы! Я взял в плен англичанина! Выходите, други! Пастух Манусос приказывает своей личной армии прекратить войну! Объявляется мир! Выходите и получите свои медали! Манусос повесит их вам на грудь!

Он постоял минуту – седая его голова сияла в лунном свете, – словно ждал, что кто‑то появится. Потом повернулся и торжественно направился обратно к Майку. Приложил ладонь к губам и прошептал, как бы по секрету:

– Майк, похоже, они отказываются сдаваться, – и добавил, уже серьезно: – Да, Микалис. Греки тоже способны на иронию, да?

Майк поднял спальный мешок, упавший на землю. Руки у него дрожали.

– Не тревожься, – сказал пастух. – Он не нападет на тебя, пока я бодрствую. Не может. А теперь постарайся поспать. Я посижу.

Но Майку было не до сна. Он держался поближе к пастуху. Через час пришел в себя и уговорил Манусоса сыграть ему что‑нибудь успокаивающее. Манусос в ответ на его просьбу заиграл грустную мелодию, вновь заставившую Майка вспомнить народные гэльские песни. Приятно было слушать ее, свернувшись калачиком в спальном мешке.

Манусос перестал играть.

– Твой помощник прилетал сегодня. Видел его?

– Нет, – ответил Майк. Потом он вспомнил о большом ястребе в небе. – Если ты не имеешь в виду…

Пастух прижал палец к губам, словно предупреждая, чтобы он не называл имен:

– Ты звал его, когда танцевал. Это хорошо.

– Хочу спросить тебя об этом враге, о котором ты упоминаешь. Моем враге. Кто он?

– Ты знаешь, кто он, Майк.

– Даже не представляю, правда.

– Нет, знаешь. Ты знаешь, кто он.

– Почему он стал моим врагом? Кто он?

– Ты знаешь. Конечно, знаешь, кто он.

Манусос снова заиграл тихую нежную мелодию. Убывающая луна плыла по небу и, казалось, увлекала музыку за собой, ввысь и вдаль, словно музыка была драгоценным металлом, притягиваемым магнитом, или умиротворяющим даром; и, слушая жалобные звуки лиры, которые отрывались от земли и, свободные, уносились в небо. Майк чувствовал, будто что‑то в нем тоже устремляется вслед за луной, пока наконец не погрузился в сон.

Майк отсутствовал уже третью ночь, и Ким начала серьезно беспокоиться. Ее тревога постоянно росла. Первой ее реакцией на исчезновение Майка было раздражение его ребяческим поведением. Она знала, что он считает, будто она флиртовала с Георгосом, официантом, в отместку за его связь с Никки, хотя он не имел никакого представления о том, что было или чего не было той ночью. И, в свою очередь, ответил тем, что всю ночь где‑то шатался, не вернулся домой.

Это разозлило ее. Он сводит счеты. И она едва не дала себе ввязаться в эту игру – чтобы выиграть. Она знала, что может победить; знала, что легко могла бы подкрепить делом сплетни, которые Лакис пытался распускать о ней по деревне, – если бы захотела.

Но не этого она хотела. Не интрижки с Георгосом. Он понадобился ей на несколько мгновений, чтобы утешиться, и теперь официант испытывал разочарование. Он не мог отпустить ее так просто. Она оскорбила его гордость, и все это обернулось новыми неприятностями. Так что в первую ночь после бегства Майка в горы – а она считала это именно бегством – она еще не тревожилась. Пусть его поиграется.

Потом женщины в лавке напугали ее этой историей с Манусосом. Они сказали, что он ненормальный. И опасен. Даже предположили, что он убийца, избежавший возмездия. Каких только диких предположений она не строила относительно того, зачем пастух мог увести Майка в горы! И не было ли все его предшествующее поведение лишь средством убаюкать их бдительность?

Что больше всего тревожило, так это то, что Кати и Мария не рассказали всего. Недоговорили чего‑то крайне важного в этой истории, о чем можно было лишь гадать. Она знала: Мария хотела это сказать, но Кати не дала. Все ее попытки догадаться, в чем дело, неизменно приводили к тревожным подозрениям, что за пастухом водится нечто такое, о чем обитатели маленькой деревушки не хотят сообщать посторонним. Некая тайна, с которой они готовы жить, хотя бы и с риском для себя.

Тогда‑то ей и стал снова сниться тот сон. Верней, сначала это был не сон, а мимолетное видение, галлюцинация, когда она сидела в патио, ожидая Майка, злясь на него за то, что приходится сейчас переживать, страстно желая, чтобы он вернулся. Она читала при свете масляных ламп и время от времени поглядывала на берег. И вдруг ощутила: что‑то стало сгущаться в ночном воздухе. Та же липкая молочная глазурь, что залила ее и сад в предыдущий раз. Во рту ощущался уже знакомый металлический привкус. Она подняла глаза.

В темноте, роем мотыльков, облачком, мерцали огоньки. Оно было как живое, это прозрачное видение. У нее на глазах они пришли в движение, перестроились и, увеличившись в размере, как горящие факелы, друг за другом поплыли к дому.

Через миг видение исчезло. Молочная дымка рассеялась Остались только свет луны да чернота ночного моря, но Ким была напугана. Напугана настолько, что захотела, чтобы Майк был сейчас рядом с ней.

Она ушла в дом и заперла дверь – не от Майка, а от того, неназываемого. Ночью ей вновь приснился тот сон. Она опять увидела мерцающие огоньки, но теперь это видение наложи лось на еще более ранний сон: безумные женщины, пляшущие и бьющие в барабаны в горах.

Огоньки в ее сне превратились в янтарно освещенные нагие тела женщин, колотящих в черепа‑барабаны, пьющих ритуальное зелье, валящихся на землю в эпилептических конвульсиях. Потом женщины вооружились пылающими головнями, и она, Ким, была одной из них. И когда они спускались с горы, нагие, высоко держа факелы, в их сердцах было убийство, убийство и мерзкое вожделение. Но во сне что‑то изменилось. Женщины вошли в современный мир, и то место было деревней, а тропа, по которой они шли, тропой к этому дому. И тут Ким проснулась от собственного крика.

Как ей хотелось, чтобы Майк был рядом в этот момент! Ей было до того не по себе, что она встала и вышла наружу. В патио она снова зажгла лампы, хотя луна была достаточно яркой и все вокруг ясно видно. Она спустилась на берег и села в лодку, в которой всегда чувствовала себя странно уютно. В ней она сидела в ту ночь, когда скорпионы выгнали их из дома. Тогда Майк обнимал ее, налил ей стакан вина.

Date: 2015-12-12; view: 574; Нарушение авторских прав