Глава LXXX

О ТОМ, КАК ДВОЕ ЗНАКОМЫХ, ОКАЗАВШИСЬ ВМЕСТЕ НА КЛАДБИЩЕ, ВНЕЗАПНЫМ И ПОРАЗИТЕЛЬНЫМ ОБРАЗОМ СТАНОВЯТСЯ ДРУЗЬЯМИ, А МИСТЕР ДЕЙНДЖЕРФИЛД В МЕДНОМ ЗАМКЕ ВЫКУРИВАЕТ ТРУБКУ И РЕШАЕТ, ЧТО ПОРА НЕМОМУ ЗАГОВОРИТЬ

В воскресенье Мервин, после окончания проповеди и благословения, вознамерился расспросить священника, куда мог отправиться его клерк (чьи обязанности временно исполнял объемистый елейный заместитель, нанятый в Дублине; тучность и пыхтенье нового церковнослужителя составляли разительный контраст гибкой фигуре и глубокому раскатистому голосу отсутствующего). Мервин прогуливался по кладбищу и ожидал, когда рассеется паства, а доктор, сняв облачение, покинет церковь.

Он читал в дальнем углу кладбища эпитафию на большой черной плите – плита эта все еще там, – в которой резчик извещал мир живых, что внизу покоится «в Бозе» несколько поколений семейства Лоу. Пока Мервин, как свойственно людям меланхолическим, предавался раздумьям, к каковым располагали даты и суетные надписи на надгробиях, его рукава коснулась тонкая белая рука. Он обернулся, ожидая увидеть серьезно‑наивное, приветливое лицо священника, но вместо этого обнаружил со странным содроганием бледную физиономию и блестящие очки мистера Пола Дейнджерфилда.

– Гамлет на кладбище! – заговорил белоголовый джентльмен с двусмысленной игривостью, весьма похожей на насмешку. – Я слишком стар, чтобы изображать Горацио, но, оказавшись рядом с принцем, произнесу все же, с его позволения, несколько дружеских слов – без велеречивости, уж как умею.

Мервин ощутил, что его существо инстинктивно отвращается от близкого соседства с этим странным человеком. Полагаю, их натуры и устремления были резко различны, противоположны друг другу. Ледяным серебром отливал «gelidus anguis in herba»,[60]в кладбищенской траве, который приблизил свою зловещую голову к самому его уху.

Лоб «Гамлета» слегка порозовел, а в глазах, устремленных на недвижную фигуру собеседника, застыл опасный огонек. Однако это безотчетное чувство быстро исчезло, и Мервин произнес холодное и печальное приветствие.

– Я подумывал, мистер Мервин, – любезно сказал мистер Дейнджерфилд, – наведаться после церкви в Дом с Черепичной Крышей, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и просить о пятиминутной беседе, но, застав вас здесь, взял на себя смелость тут же к вам и обратиться.

– Мистер Дейнджерфилд, если я могу чем‑нибудь вам служить… – начал Мервин.

Дейнджерфилд с улыбкой поклонился. В улыбке мистера Дейнджерфилда, при всей его учтивости, сквозил оттенок превосходства, который Мервин воспринимал как едва ли не оскорбительный.

– Вы ошибаетесь, сэр. Благодарю от всей души, но я не намерен злоупотреблять вашей любезностью, а прошу всего лишь уделить мне две‑три минуты внимания. Я должен кое‑что вам сказать, сэр; это я искренне стремлюсь вам служить. Насколько это в моих силах. А речь идет просто‑напросто о том, что я вспомнил об одном обстоятельстве, которое вы, не исключено, сумеете как‑нибудь использовать.

– Весьма признателен, сэр… весьма, – горячо проговорил Мервин.

– Очень рад быть полезным, сэр. Дело касается Чарлза Арчера. После нашей с вами встречи я вспомнил о документе, относящемся к его смерти. Этот документ имеет юридическую силу, и подписан он по меньшей мере тремя джентльменами. Один из них – сэр Филипп Дрейтон из Дрейтон‑Холла; он был с Чарлзом Арчером во Флоренции во время его последней болезни. Возможно, там есть и моя подпись – не помню. Документ был составлен по желанию самого мистера Арчера – чтобы уладить некоторые обстоятельства, которые могли бы вызвать толки и бросить тень на его семью.

– Не припомните ли, какого рода это был документ?

– Да, отчасти. Я совершенно уверен, что вначале там шло свидетельство о смерти, а далее, как мне кажется, было добавлено, согласно его последней воле, заявление, которое нас удивило и даже, вероятно, поразило до глубины души. Я говорю «кажется», так как знаю, что такое торжественное заявление было сделано устно, но не уверен, что его вписали в ту бумагу, о которой я говорю. Не сомневаюсь, речь шла о каком‑то преступлении, это было признание, но в чем – никак не вспомню. Если вы расскажете, что вы имеете в виду, это, возможно, освежит мою память. К примеру, об упомянутой бумаге я никогда бы не вспомнил, если бы не наша недавняя встреча. Мне трудно сказать в точности, вернее, не могу даже предположить, о каком преступлении там говорилось: о подлоге или о лжесвидетельстве?

– Дело вот в чем… – начал Мервин и смолк, поскольку не был уверен, что даже такое, вполне невинное, признание не поставит под удар Айронза. Дейнджерфилд слегка склонил голову и, к его смущению, молча внимательно слушал.

– Я… я подозреваю, сэр, – продолжил Мервин, – что имело место лжесвидетельство.

– Ах, лжесвидетельство? Понятно… вы говорите о его показаниях на этом злосчастном процессе милорда Дьюнорана, верно?

Мервин склонил голову; Дейнджерфилд минуту или две безмолвно размышлял, а потом произнес:

– Понимаю, сэр… кажется, понимаю! Но кто же тогда совершил преступление, кто убил мистера… ох, как там его?.. Погибшего… Вы знаете?

– Не уверен, сэр, что вправе об этом говорить. Могу утверждать только одно: я убежден, что Чарлз Арчер намеренно лжесвидетельствовал.

– Убеждены?.. О! Понятно. Итак, это, разумеется, не догадки, а установленный факт?

– Не знаю, сэр, как бы вы это назвали, но таково ощущение, во мне укоренившееся.

– Ну что ж, сэр, надеюсь, что для него найдутся серьезные основания. Жаль, что у меня нет копии этого документа, но, вероятно, я смогу научить вас, как ее добыть. Бумага была адресована – это я помню точно – мессирам Элрингтонам, адвокатам, на Чансери‑Лейн, Лондон. Я не забыл их имени, поскольку восемью или девятью годами позже к ним обращался за помощью в одном юридическом вопросе лорд Каслмэллард и это освежило мои воспоминания, не успевшие окончательно стереться. Без сомнения, документ у Элрингтонов. Он был составлен через неделю после смерти мистера Арчера. Дату смерти вы можете узнать из газет. Когда будете писать Элрингтонам, моего имени не упоминайте: возможно, они будут не в восторге от лишних хлопот, и также милорд Каслмэллард не одобрит моего вмешательства в чужие дела… даже в ваши.

– Я буду иметь это в виду. Но что, если они откажутся разыскивать бумагу?

– Зная, что за труды их ждет вознаграждение, они поворчат‑поворчат, но документ найдут – ручаюсь.

– Сэр, – внезапно проговорил Мервин, – я не в силах выразить, как я вам благодарен. Если, как вы предположили, к документу присовокуплены упомянутые вами показания, то я, возможно, смогу напасть на след пропавшего свидетеля, с помощью которого верну себе доброе имя и состояние. Благодарю вас, сэр. От всей души благодарю.

С пылом, составившим резкий контраст его недавней сдержанности, Мервин схватил тонкую белую руку Дейнджерфилда и сердечно ее пожал.

И вот, поверх надгробия стариков Лоу, эти двое впервые обменялись дружеским рукопожатием, и белый поблескивающий Дейнджерфилд, будучи завзятым шутником, с демонстративным усилием отнял свою руку, а потом внезапно резко ее уронил, словно бросал перчатку. В этом жесте, улыбке, чуть хмуром взгляде странным образом смешались сердечная, добродушная шутка и некоторый вызов. Затем Дейнджерфилд негромко засмеялся и, покачивая головой, сказал:

– Что ж, я и рассчитывал вас обрадовать, и всегда готов помочь – делом или советом.

Бок о бок, огибая надгробия, они вернулись к старой паперти.

Дня два после бури наш склонный к цинизму друг Серебряные Очки пребывал в дурном расположении духа. Возможно, дошедшие до него новости оказались ему не по вкусу и он предпочел бы, чтобы Чарлз Наттер ускользнул от рук правосудия.

Поскольку Наттер отсутствовал, а его соперник находился в коме, управление ирландскими поместьями лорда Каслмэлларда было временно возложено на Дейнджерфилда, и когда этот белоголовый джентльмен, выпрямившись в своем кресле с подлокотниками перед письменным столом, готовился взяться за письма и книги, имеющие отношение к его новым обязанностям, он иногда скалился и цедил сквозь зубы сарказмы по поводу человеческих грехов и безумств, а также превратностей бренного существования.

А после памятной ночи, когда бушевала метель, Дейнджерфилд возымел к этой работе сильнейшее отвращение и ругал Наттера так злобно и часто, что превысил всякую меру.

Быть может, причина его дурного настроения заключалась отчасти в небольшом происшествии, которое дало его мыслям нежелательный поворот, – хотя сам мистер Дейнджерфилд отнесся к нему пренебрежительно. Это случилось в ту самую богатую событиями бурную ночь.

Если кое‑кому той ночью явились видения, то другим приснились сны. В былые времена при полуночной буре с башни аббатства разносился грозно‑торжественный перезвон святых колоколов, который приводил в смятение крылатое воинство «князя, господствующего в воздухе»^{184}. Каждый вправе иметь по этому поводу свое мнение. Возможно, бурная ночь привлекает князя и его воинство не больше, чем любая другая, или если они в самом деле кишмя кишат в воздухе, то удары колокола так же неспособны обратить их в бегство, как гонг китайского императора – остановить солнечное затмение. Однако я утверждаю следующее: по той или иной причине ночной разгул стихий порождает в мозгу некоторых людей бесчисленную вереницу диких образов, схожих с кошмарами при лихорадке. Дело не в шуме – другие шумы к такому эффекту не приводят. Конечно, когда воздух разрежен, расширяются кровеносные сосуды и, быть может, нарушается работа мозга. Не знаю. Вероятно, этот феномен поддается объяснению с помощью законов физики. Могу лишь сказать определенно, что он существует. Я испытал его на себе, то же рассказывают и некоторые из моих друзей, кто вступил уже в тот безмятежный период человеческого существования, когда мы помешаны на здоровье, прислушиваемся к своим ощущениям и стараемся придерживаться правильного образа жизни. Мне известно также, что в ночь, о которой мы говорим, мистер Пол Дейнджерфилд лежал в своей постели за зеленым пологом в Медном Замке, не одурманенный ни фантазиями, ни суеверными страхами, однако же в голове его один за другим проносилось множество снов, а в ушах гудели и жужжали голоса, словно у какого‑нибудь поэта или пифии^{185}.

Нельзя сказать, что сны беспокоили его постоянно, как бедного Стерка незадолго до несчастья. То есть сны у него, надо полагать, бывали. Даже животным снятся сны. Однако сновидения Дейнджерфилда не были тревожными, и едва ли он хотя бы раз в году мог вспомнить за завтраком, что ему только что снилось.

Но в ту ночь он видел сон. Vidit somnium.[61]Ему снилось, что Стерк мертв и тело его выставлено для прощания в открытом гробу, с большим букетом на груди – приблизительно так, как принято на континенте; Дейнджерфилд вспомнил при этом, как хоронили во Флоренции какого‑то сурового дородного священника. Гроб стоял в приделе чейплизодской церкви, и в роли близких покойника у гроба стояли бок о бок, как ни странно, они с Наттером; каждый держал в одной руке горящую восковую свечу, а в другой – белый носовой платок.

Случается так, что на спящего находит робость, даже ужас, обстановкой сна никак не оправданные. Если бы мистеру Полу Дейнджерфилду пришлось наяву дежурить в одиночестве в комнате умершего, он курил бы свою трубку так же безмятежно, как в клубной комнате «Феникса». Но во сне все было иначе. Все присутствующие были закутаны в капюшоны и молча сидели рядами, издали доносился унылый шум вод, в воздухе были разлиты необъяснимый мрак и ужас; внезапно труп сел и громовым голосом стал выкрикивать жуткие слова обличения, и Дейнджерфилд, пораженный испугом, вскочил с воплем: «Чарлз Арчер!»

За окном ревела и надрывалась буря, и некоторое время мрачный белоголовый джентльмен в ночной рубашке стоял прямо, словно проглотил аршин, и не мог понять, где он и на каком свете.

– Итак, – начал мистер Дейнджерфилд свой монолог, – Чарлз Наттер жив и сидит в тюрьме, и что же теперь будет? Еще немного, и придется поверить в дьявола! Отчего же он не утонул, будь он проклят? Я чуял опасность с самого первого дня, когда приехал в эту злосчастную деревню. Эта каналья – утопленник, призрак и, наконец, заключенный – всегда был моим злым гением. Если бы только он утонул или отправился на виселицу – надеюсь, виселица ему на роду написана. Мне нужно одно – покой, только покой, но я чувствую, что игра еще не окончена. Он еще увернется от рук палача; впрочем, я позабочусь, чтобы этого не случилось; но осторожность, сэр, осторожность; жизнь, моя жизнь поставлена на карту. Клерк умен – убрался подальше. Здесь бродит смерть. Что я за окаянный дурак; явился сюда, увидел этих скотов, узнал их – и нет чтобы повернуть назад, пусть резвятся в своем раю! Мне кажется, чары виной тому, что я потерял осмотрительность и здравый ум. Красивая дерзкая ведьма, мисс Гертруда, – неплохо бы ею завладеть, и укротить ее тоже бы неплохо, но даже ради нее не стоит и недели оставаться в подобном соседстве.

Этот монолог, переходивший порой в бормотание, был произнесен приблизительно в одиннадцать часов в низкой маленькой гостиной Медного Замка, откуда открывался вид на холодную зимнюю реку.

Мистеру Дейнджерфилду были известны полезные свойства табака; он набил свою трубку и, угрюмый и прямой, уселся у огня. Отнюдь не каждый «счастлив размышлением», и рыцарь серебряных очков продолжал разговор сам с собой, не выпуская изо рта трубки, и в белом наркотическом дыме ему виделись самые разнообразные картины.

– Уехать и оставить дела как есть – нельзя, ведь дурные вести дойдут и туда, так? Нет, я останусь и доведу все до конца, до самого конца. Стерк… Барнабас Стерк. Если хотя бы на пять минут к нему вернется речь… хм… посмотрим. Нужно обсудить это с миссис Стерк… мы должны помочь ему заговорить… этому болтуну; досадно, что он молчит; да, мы поможем ему заговорить; это послужит интересам правосудия… вечного правосудия… ха‑ха, правду, всю правду и ничего, кроме правды. Пусть доктора Стерка приведут к присяге… ха‑ха… magna est Veritas…[62]нет ничего тайного, что не стало бы явным, ха‑ха. Пусть дадут слово доктору Стерку.

Вот такой болтовней развлекал себя белый тонкий фантом в очках и с трубкой, сидевший у очага, выпрямив спину. Потом он выбил трубку о полку в камине и, встав спиной к огню, с минуту угрюмо размышлял, после чего отпер письменный стол и достал оттуда письмо с большой красной печатью. Письмо это, присланное одним лондонским медиком, было более чем двухмесячной давности – Дейнджерфилд ожидал его прежде с некоторым нетерпением.

Дейнджерфилд прочел это не очень длинное послание стоя; белое лицо его нахмурилось и потемнело, и на нем отразились напряженные и невеселые переживания.

– Это дьявольски сильная мера… ха‑ха‑ха… эффективная, что и говорить… – Он снова задумался. – Я хранил его достаточно долго… igni reservata.[63]

И, держа письмо щипцами, Дейнджерфилд поджег уголок, а когда последний почерневший кусочек, по которому пробегали искры, улетел в каминную трубу, со двора послышался чей‑то голос.