Суд Божий на поле битвы

Хроники шпаги и пистолета изобилуют примерами, которые, будучи иной раз страшными, а иной раз – смешными и нелепыми, иллюстрируют некие великие нравственные истины. Но мы о них умолчим. Дуэль, как нам всем известно, – это действо, задуманное в духе «Панча и Джуди»^{58} – фарс об убийстве. Доблестный воин, отец Стерна^{59}, испустил (или едва не испустил) дух с торчащим из спины двухфутовым концом шпаги – и все из‑за пирога с гусятиной. Я часто задумывался над тем, каковы были на самом деле подробности той роковой ссоры. Однако такого рода трагедии – все до одной – неизменно отдают гусиным пирогом. О храбрый капитан Стерн, ну почему же, почему, когда ты нацелил на этот фатальный объект сверкающие нож и вилку, рядом с тобой не оказалось авгура^{60}; он тряхнул бы снежно‑белой бородой, и ты бы сразу понял, что под радующей глаз оболочкой‑корочкой ждут случая вырваться на волю вещие птицы судьбы – твоей судьбы! Остерегись, перед тобой пирог Пандоры!^{61} Останови свою руку, безумец! Не в пирог целит твой нож, а в твое собственное горло! Но не иначе как по наущению Мефистофеля пирующие пускают в ход столовые приборы, пирог разрезан, птицы запели!^{62} Итак, поспешим к Пятнадцати Акрам и посмотрим, чем там все закончится.

Полубастион на углу склада боеприпасов с амбразурами для стрельбы прекрасно подходит для тайного наблюдения (при помощи полевого бинокля) за полем боя, где вот‑вот должны скрестить оружие грозный О'Флаэрти и беспощадный Наттер. Приблизительно в тот же час у генерала Чэттесуорта была назначена в городе встреча (об этом он сказал сестре за завтраком). Однако стоило генералу достигнуть склада, как он забыл о предполагаемой цели поездки, бросил повод конюху и вступил в крепость, – там, в своей маленькой гостиной, его ожидал комендант, и, подкрепившись галетами и стаканчиком хереса, закадычные друзья вдвоем предприняли загадочную вылазку. Комендант, полковник Блай, очень высокий, сухопарый, с суровым темно‑красным лицом, и генерал, малорослый улыбчивый крепыш с двойным подбородком, страдающий одышкой, бок о бок отправились в то самое укрытие, которое я только что описал.

Полагаю, нет надобности подробно объяснять моим читателям, рожденным и воспитанным в Англии, что представляет собой парк «Феникс» под Дублином. Ирландия в наши дни так же легко доступна, как Уэльс. Ее следует изучать не по «Синим книгам», снятым с полки^{63}, а по зеленым и коричневым книгам наших полей, гор и вересковых пустошей. От прекрасных ирландских ландшафтов, которые видны в голубой дымке с оконечностей английских мысов, вас отделяют неполных четыре часа морского путешествия плюс десять шиллингов за проезд. Даже если бы Ирландия, помимо больших неиспользованных возможностей и природных красот, не привлекала более ничем, то и в этом случае позор падет на ваши – а не наши – головы, коль скоро нация дерзких мыслителей и неутомимых путешественников оставит эти земли неисследованными.

Так вот, на запад от упомянутого наблюдательного пункта простиралась широкая зеленая равнина, вдали вился над чейплизодскими трубами дымок, а на переднем плане, в уютной лощине у реки, ясно виднелись знаменитые Пятнадцать Акров, где часто скрещивали шпаги доблестные воины и демонстрировали свою удаль забияки. Всем известно, что представляет собой артиллерийское стрельбище. Мишень располагалась в центре огороженного круга, площадь его равнялась пятнадцати акрам, на востоке и западе в изгороди имелись широкие проходы.

Оба старых приятеля отлично знали, куда им смотреть.

Отец Роуч оказался – по чистой случайности – на месте событий; когда на поле прибыли враждующие стороны, он читал требник – почему бы и нет: в промежутках между войсковыми учениями, а также случаями, подобными тому, о котором идет речь, место это было вполне уединеннылм. Святой отец, как обычно, незамедлительно присоединился к пришедшим, дабы прекратить роковой раздор.

Доводы его, однако, оказались не вполне в ладу со здравым смыслом (так мне почему‑то кажется).

– Не хочу знать подробностей вашей размолвки – мне противно само слово «ссора», но, лейтенант О'Флаэрти, дорогуша, даже если допустить на минуту самое худшее: что он вас отхлестал…

– А кто осмелится такое допустить? – свирепо осведомился О'Флаэрти.

– Ну тогда предположим, мой любезный, что он плюнул вам в лицо. – Его преподобие предпочел пропустить мимо ушей вырвавшееся у лейтенанта возмущенное восклицание и продолжал: – Пусть так, но неужели это настолько важно, дорогой вы мой? Вспомните, какое бесчестие и унижение претерпел блаженный святой Мартин^{64} – и что же? Он кротко улыбался, а с уст его не сорвалось ни единого поносного слова, лишь «Ave, Maria».

– Распорядитесь, сэр, чтобы священник оставил место поединка, – сердито сказал О'Флаэрти Паддоку, но тот, поглощенный переговорами с мистером Мэхони, его не услышал.

Роуч же переместился поближе к Наттеру, чтобы обратить свои благочестивые усилия на него. Наттер тут же вспыхнул и, судя по всему, разгневался не меньше О'Флаэрти.

– Лейтенант О'Флаэрти, обращаюсь к вам, – вновь занудил елейным голосом отец Роуч, – вы человек молодой, и лейтенант Паддок, выступающий на вашей стороне, молод тоже. Мне, любезные друзья, столько лет, сколько вам обоим вместе, и вот мой совет: не проливайте крови, даже шпаг из ножен не извлекайте; не слушайте военных: они всегда стоят за драку, потому что дамам нравится, когда мужчины дерутся. Пусть обвиняют вас в малодушии, называют трусами, дезертирами – не обращайте внимания.

– Нет, это уж слишком, Паддок. – Обидные слова, перечисленные его преподобием в качестве гипотетических характеристик, не на шутку задели О'Флаэрти. – Отец Роуч, если вам хочется посмотреть поединок…

– Apage, Sathanas![15]^{65} – обиженно забормотал его преподобие, затряс круглым, отливающим синевой подбородком и кротко отмахнулся от говорящего толстенькой розовой ручкой.

– Тогда оставайтесь и смотрите сколько влезет, мне не жалко, но только без шума; ведите себя как примерный христианин и держите язык за зубами, если же поединки вам и вправду противны…

О'Флаэрти высказал еще далеко не все, что намеревался, но внезапно его речь прервалась, лицо покраснело и перекосилось. Согнувшись в три погибели, он минуты две не сводил с Роуча взгляда, горевшего неземным огнем, затем своей костлявой ручищей сжал предплечье Паддока так немилосердно, что маленький джентльмен от внезапной боли даже взвизгнул:

– О… О… О'Флаэрти, шэр, отпуштите, шэр, мою руку.

О'Флаэрти глубоко втянул в себя воздух, издал короткий стон, отер взмокший красный лоб и выпрямился; судя по всему, он пытался поймать упущенную нить беседы.

– Сэр, определенно, с вами что‑то неладно? – обеспокоенно спросил Паддок sotto voce,[16]растирая пострадавшую руку.

– Так оно и есть, – ответил фейерверкер уныло, даже с горечью.

– И… и… и что… как же… вы ведь… а? – выдавил из себя Паддок.

– Вот что, Паддок… притворяться ни к чему… это яд, Паддок, все дело в нем, – отозвался О'Флаэрти свистящим шепотом (любимое выражение романистов).

– Господи… Боже милосердный, сэр! – в панике воскликнул смертельно побледневший Паддок и, вздернув подбородок, как прикованный уставился на своего могучего визави – вид этих двоих ни в малой мере не отвечал общепринятым представлениям о том, как полагается выглядеть героям перед битвой.

– Но… этого не может быть, а как же доктор Стерк и… бог мой… противоядие. Не может этого быть, сэр, – торопливо проговорил Паддок.

– Ложки две‑три я выплюнул, да и на дне банки немного осталось, только что теперь об этом говорить, – робко и печально отозвался великан.

Из уст Паддока вырвалось проклятие – едва ли не впервые на памяти окружающих; он резко отвернулся от своего собрата по оружию и сделал несколько шагов прочь, словно махнул на все рукой. Такой поступок был бы, однако, совершенно немыслим.

– О'Флаэрти, лейтенант… не буду вас упрекать, – начал Паддок.

– Упрекать меня? А кто же, по‑вашему, меня отравил, дружочек? – огрызнулся фейерверкер.

Паддок лишь вскинул на него глаза, а затем с кротостью и смирением ответил:

– Ладно, дорогой сэр, и как же нам поступить теперь?

– А что мы можем поделать? Пусть будет что будет.

Мне следует пояснить, дабы успокоить сердобольных читателей, сочувствующих доблестному фейерверкеру: причиной его недомогания был не столько яд, сколько противоядие. Циничный и злобный Стерк изобрел адскую смесь. Впоследствии фейерверкер взволнованно недоумевал вслух, как Паддок умудрился состряпать такую отраву (взять под подозрение эликсир Стерка он не догадался): «От боли я позабыл, мадам, на каком я свете».

Наттер успел уже сбросить сюртук и жилет и остался в аккуратной рубашке из черного люстрина – подобные наряды старшие по возрасту офицеры Королевской ирландской артиллерии видывали в свое время на фехтовальных поединках.

– Положение плачевное, – заявил Паддок тоскливо.

– Бог с ним, – простонал О'Флаэрти и, не дрогнув, снял сюртук, – будут у вас, вместо одного, два покойника. Не выдавайте себя, и вам не придется за меня краснеть, если я вдруг уцелею.

Приготовления были завершены; легкий и жилистый Наттер выступил вперед со своей грозной шпагой – распростившись с молодостью, он не потерял мастерства. Белки глаз недвижно сияли на его смуглом лице. Он бросил несколько слов своему оруженосцу и быстрым жестом указал на толпу по обе стороны; великолепный Мэхони пошептался со стоявшими по соседству офицерами; они энергично осадили публику и стали следить за тем, чтобы никто из посторонних не прорвался внутрь намеченного ими кольца. О'Флаэрти крепко ухватил рукоятку шпаги и вздел вверх клинок, встряхнулся, сделал один‑два ложных приема и, подобный Голиафу^{66}, стал наступать на коротенького Наттера.

– Ну что ж вы, Паддок, подзадорьте своего подопечного, – заметил Деврё, в любви к шуткам не знавший меры, – скажите, пусть выпотрошит его, разделает и подаст к столу.

В полку вошло в обычай подтрунивать над кулинарными увлечениями Паддока; сомневаюсь, однако, чтобы лейтенант услышал эту выдержку из своего вчерашнего «рецепта»; все внимание он сосредоточил на О'Флаэрти, который уже был близок к тому, чтобы войти в соприкосновение с противником. Но в этот критический момент, к ужасу Паддока, фейерверкер застыл на месте и вновь, как совсем недавно, скрючился пополам, а лицо его исказила жуткая гримаса, словно он силился проглотить свою нижнюю губу, а заодно и подбородок. С прерывистым стоном О'Флаэрти клонился все ниже, пока не сел на землю, затем он подтянул колени к груди и стал раскачиваться из стороны в сторону; он задержал дыхание, и лицо его побагровело.

Зрелище это повергло в недоумение всех, кроме Паддока, непосредственно причастного к происходящему; побледнев, он в тревоге подскочил к О'Флаэрти:

– Боже… Боже мой… О'Флаэрти, дорогой друг… он очень болен… Как вы, сэр?

– Не давал ли ты ему попробовать свое любимое постное блюдо? – участливо осведомился Деврё.

Представляю себе выпученные глаза и испуганное лицо Паддока, в упор вглядывающегося в искаженные черты своего доблестного соратника, – и вспоминаю один из рисунков Тони Жоанно^{67}, где изображено, как верный Санчо Панса склоняется над распростертым телом Рыцаря Печального Образа.

– Лучше бы уж я сам проглотил это зелье… Благие Небеса, что же будет?.. Вам не полегчало? Может, все‑таки полегчало?

Вряд ли О'Флаэрти его слышал. Он плотнее обхватил колени, обращая к небу собравшееся в тысячу складок лицо; глаза его были зажмурены, а сквозь стиснутые зубы вырвался сдавленный крик; почерневший, он выглядел просто ужасающе.

Кое‑кто из зрителей в задних рядах решил, что О'Флаэрти насквозь пронзен шпагой своего грозного соперника. Раздался хор восклицаний и советов, были упомянуты такие средства, как паутина, бумажная затычка, священник, бренди и прочие в том же роде, однако ничего этого под рукой не оказалось, и никто не двинулся с места, чтобы сходить за помощью, потому оставалось полагаться разве что на природу.

В порыве отчаяния Паддок сдернул с себя треуголку и стал топтать ее ногами.

– Он умирает… Деврё… Клафф… говорю же вам, он умирает. – Паддок уже готов был объявить себя убийцей О'Флаэрти и отдаться в руки первому, кто вызовется взять его под стражу, но внезапно вспомнил о своих обязанностях секунданта и, сделав над собой усилие, вернулся к их исполнению. – Джентльмены, мне представляется совершенно невозможным, учитывая тяжелое положение моего друга… – заговорил Паддок с церемонным поклоном. – У меня… у меня есть основания опасаться… собственно, я знаю… его осмотрел доктор Стерк… он стал жертвой отравления… так что продолжить наше дело чести в настоящее время нет никакой возможности.

Паддок завершил свою речь не допускающим возражений тоном и решительно водрузил на свою круглую напудренную голову треуголку, которую кто‑то поднял и сунул ему в руку.

Мистеру Мэхони, при всем его великолепии, недоставало понятливости, волнение Паддока он ошибочно принял за наступательный пыл. Посему его слова прозвучали не только подчеркнуто изящно, но и сурово:

– Если я правильно понял вашу артикуляцию, сэр, вы упомянули «отравление». Полагаю, вы причисляете себя к джентльменам, блюдущим законы рыцарства, и вам небезызвестно, что в подобных случаях, во имя собственной чести и уважения к достойному сопернику, следует изъяснить с точностью, что вы имеете в виду. Мистер Наттер, сэр, вращается в кругах и пользуется высочайшей репутацией – не моей скромной особе произносить панегирики в его честь. Оба джентльмена бок о бок выпивали прошлой ночью и не сошлись во мнениях – с этим я не спорю, однако с той поры истекло добрых четырнадцать часов, а отрава, как вы изволили выразиться…

– Бог ты мой! Шэр! – зашепелявил Паддок, вне себя от возмущения. – Неужто вы могли хотя бы на миг предположить, что мне, или кому бы то ни было еще, придет в голову высказать подобное обвинение в адрес мистера Наттера, моего глубокоуважаемого друга, пусть волей судьбы мы оказались в противостоящих лагерях! – Низкий поклон в сторону Наттера, и его ответный поклон. – Всем известно, сэр, что мистер Наттер неспособен – именно неспособен – подсыпать отраву кому бы то ни было: мужчине ли, женщине или ребенку. Чтобы покончить с этим недоразумением незамедлительно, скажу вам, сэр, что это я – я сам, сэр, – отравил – разумеется, случайно – своего друга лейтенанта О'Флаэрти не далее как сегодня утром; виной всему некое снадобье, само по себе целительное, но неправильно употребленное. И вот, мистер Наттер, вы видите сами, что из этого получилось!

Мистер Наттер, убедившийся, что о получении сатисфакции в настоящую минуту не может быть и речи, растерянно и несколько глуповато переводил глаза то на Паддока, то на О'Флаэрти.

– А теперь, сэр, – Паддок обратился к мистеру Мэхони, – если мистер Наттер желает отложить поединок, я согласен; если же нет, то вместо своего товарища предоставляю в его распоряжение себя.

Он вновь глубоко склонился и застыл, сжимая в левой руке шляпу, а в правой – рукоятку шпаги.

– Клянусь честью, капитан Паддок, именно это я и сам хотел предложить, сэр, – с большой живостью подхватил Мэхони, – не вижу иного выхода из той ситуации, в которую нас поставила преждевременная агония вашего друга; видно, он bona fide in articulo mortis[17]– иначе его поведение ничем не извинишь.

– Паддок, дружище, – зашептал Деврё в ухо маленькому лейтенанту, – надеюсь, вы не убьете Наттера в угоду этим двум скотам?

И Деврё указал глазами сначала на блестящего секунданта Наттера, а затем на великого духом О'Флаэрти, который по‑прежнему неподвижно сидел на земле.

– Капитан Паддок, – послышался голос зерцала куртуазности, Пата Мэхони из Макэфаббла (между прочим, Мэхони упорно присваивал Паддоку капитанский чин), – поскольку дело приняло неожиданный оборот, могу я осведомиться, кто выступит в роли вашего друга?

– В этом нет нужды, сэр, – сухо и решительно вмешался Наттер. – Лейтенант Паддок, я не коснусь и волоска у вас на голове.

– Вы слышали? – выдохнул О'Флаэрти, к которому вернулся дар речи; нечаянная фраза Наттера задела его за живое – так уж распорядилась судьба, что Наттер в последнее время через слово поминал волосы. – Вы слышали его, Паддок? Мистер Наттер, – О'Флаэрти говорил отрывисто, с трудом, – сэр… мистер Наттер… вы должны… ух… я призову вас к о‑о‑ответу‑у‑у!

Эти звуки вырвались у О'Флаэрти через стиснутые зубы, лицо его исказилось чудовищной судорогой и побагровело. Паддок на мгновение решил, что О'Флаэрти кончается, и едва не пожелал, чтобы он отмучился побыстрее.

– Молчите… прошу вас, сэр, не напрягайте себя, – взмолился Паддок, однако обращение его оказалось излишним.

– Мистер Наттер, – сердито проговорил Мэхони, – вы можете сколько угодно смотреть, как этот джентльмен сидит на земле и корчит рожи, но ваша запятнанная честь от этого чище не станет. Полагаю, сэр, мы явились сюда не играть в бирюльки, а покончить с нашим делом.

– Скажите лучше, покончить с этим злополучным джентльменом, что, как я вижу, вполне удалось. – Коротышка доктор Тул поспешил склониться над фейерверкером; он прибыл в карете, где оставались инструменты, корпия, пластыри. – Ну, что стряслось?.. Ага, он имел дело с доктором Стерком? О‑хо‑хо! – Тул потихоньку саркастически хихикнул, дернул плечами и стиснул пальцами запястье О'Флаэрти.

– Вот что я скажу вам, мистер… э‑э‑э… сэр, – произнес Наттер с угрожающим видом. – Я имею честь знать лейтенанта Паддока с августа тысяча семьсот пятьдесят шестого года и ни за что на свете не причиню ему вреда, поскольку люблю его и уважаю, но если мне непременно нужно драться, я буду драться с вами, сэр!

– С августа тысяча семьсот пятьдесят шестого года? – поспешил изумиться мистер Мэхони. – Ого! Почему же вы молчали об этом раньше? Ну как же, сэр, не предлагать же старинным знакомым идти друг на друга с обнаженными клинками! Нет, сэр, рыцарская доблесть склоняет голову перед милосердием христианина, а честь идет рука об руку с человеческим сердцем!

Заключив эту исполненную благородства сентенцию, мистер Мэхони согнулся в поклоне и пожал сначала холодную жесткую руку Наттера, а затем пухленькую белую лапку Паддока.

Не следует думать, что мистер Пат Мэхони из Макэфаббла был трусоват, напротив, на своем веку ему довелось стать участником нескольких, и весьма громких, дуэлей, где он выказал себя свирепым и хладнокровным бойцом, – нет, он просто играл свою роль до конца, пока не пришла пора поставить точку. Есть любители толковать о дуэлях забавы ради, выказывать к ним пристрастие, доходящее до восторга, – не верьте ни единому слову. Дуэлей не любит никто, просто некоторые ненавидят их не так сильно, как все прочие, – таких людей и именуют героями.

– Ух, мочи нет. Кто‑нибудь, заберите меня отсюда, – взмолился О'Флаэрти, вытирая испарину с багрового лица. – Еще минут десять, и мне конец.

– De profundis conclamavi[18]^{68}, – забормотал отец Роуч, – обопритесь на меня, сэр.

– И на меня, – добавил маленький Тул.

– Дорогой друг, во имя спасения своей души, прежде чем удалиться, скажите только, что вы прощаете мистера Наттера, – попросил священник вполне искренне.

– Все, что угодно, отец Роуч, – отозвался страдалец, – только оставьте меня в покое.

– Так, значит, вы его прощаете?

– О, мука мученическая! Да прощаю же, прощаю. Но только на смертном одре, потому что если я не умру…

– Тише, тише, сын мой, – елейным голоском произнес отец Роуч и похлопал фейерверкера по руке. Именно с этой фразой обращался достойный пастырь к своему скакуну, по кличке Брайан О'Линн, когда тот, объевшись овса, становился чересчур игрив, – все пустяки… только потише, поспокойнее, сын мой… вот так, тихо… тихо.

Оба сопровождающих в обществе секунданта подвели занемогшего великана к карете и погрузили на сиденье; вслед за тем все трое также сели в карету, в их числе священнослужитель, побуждаемый любопытством: он желал быть с О'Флаэрти в его последние мгновения. Кучер, оказавшийся навеселе, погнал лошадей к Чейплизоду бешеным галопом, сначала по лужайке, а затем вниз по склону холма. Перепуганный Тул напрасно дергал за шнурок, пока не оборвал его, – карета не опрокинулась благодаря одному лишь везенью. Но вот пассажиры достигли наконец жилища О'Флаэрти – отнюдь не в радужном расположении духа, но, во всяком случае, целые и невредимые.

Дорогой больной перенес новый приступ, поэтому друзья, томимые страхом и любопытством, бережно помогли ему выбраться из кареты. На пороге дома О'Флаэрти вначале испустил стон, затем громогласное проклятие в адрес Джуди Кэррол и, наконец, страшным воплем «Кокан Модейт» призвал Жерома. Под приглушенные увещевания святого отца, Тула и Паддока О'Флаэрти добрался до верхней площадки лестницы и воспользовался ею как трибуной, чтобы, перегнувшись через перила, во всеуслышание оповестить всех домашних о своем тяжком недуге и неминуемом близком конце.