Iпасные люди

Глава вторая

Сухой сезон был в самом разгаре, стояла жара, и смолка цвела вовсю, готовая через месяц созреть. Однажды ночью, незадолго до полнолуния, малыш из дома Шамши вдруг заговорил в темноте и попросил:

— Мама, убери этот свет! Пожалуйста, мамочка, убери этот свет!

Камедан, не вставая, на четвереньках перебрался через комнату и прижал мальчика к груди, приговаривая:

— Твоя мама скоро вернется, Анютины Глазки. А сейчас спи, пожалуйста.

Он спел ребенку колыбельную, но уснуть тот не мог; Он все смотрел на луну за окном, а потом расплакался и закрыл лицо ладонями. Камедан еще крепче прижал его к себе и почувствовал, как он дрожит. Когда рассвело, мальчик метался в жару, очень ослабел и соображал плохо.

Камедан тогда сказал Шамше:

— По-моему, надо отнести его к Целителям.

— А зачем? — откликнулась Шамша. — Не суетись без толку. Вот он выспится как следует, мой внучок, и лихорадку у него как рукой снимет.

Камедан никогда не умел спорить с ней и, оставив сынишку спящим, отправился в ткацкие мастерские. В то утро они возились с мощным ткацким станком, натягивая десятифутовую основу для парусины, и он работал увлеченно, на какое-то время совсем забыв о ребенке; Но как только с основой было покончено, сразу бросился домой.

У городского Стержня он встретил Модону с луком за плечами, который направлялся на охотничью сторону горы стрелять оленей, и поздоровался:

— А вот и ты, человек из Общества Охотников, здравствуй!

— А вот и ты, Мельник, — ответил ему Модона и продолжал свой пугь, но Камедан сказал ему:

— Послушай, моя жена, Уэтт, вроде бы тоже где-то там, на дикой стороне горы. Я все думаю, может, она заблудилась? Пожалуйста, стреляй поосторожней! — Он знал, что по слухам Модона попадает в упавший с дерева листок на лету. — И еще одно: не мог бы ты громко окликать ее по имени в тех местах, где не будешь выслеживать оленя? Мне все время кажется, что она там разбилась или поранилась и не в состоянии сама добраться домой.

— А я слышал, один человек, что в Унмалин ходил, рассказывал, будто Уэтт там видели, — сказал охотник. — Да они, конечно же, ошиблись.

— Я тоже думаю, что они, наверно, ошиблись, — сказал Камедан. — Может, они просто видели кого-то похожего на Уэтт.

— А есть ли такие женщины, что похожи на Уэтт? — спросил охотник.

Камедан растерялся. Потом сказал:

— Я должен идти домой, сынок у меня заболел.

И поспешил дальше, а Модона тоже пошел своим путем, пряча улыбку.

Малыш лежал в жару, и Камедан очень расстроился. И хотя Шамша сказала ему, что тревожиться не стоит, да и другие обитатели дома говорили то же самое, Камедан все время оставался возле больного. Ближе к ночи температура у мальчика упала, он начал разговаривать, улыбаться и даже немного поел, а потом спокойно уснул. Ночью же-а это как раз была ночь, предшествующая полнолунию, — когда луна заглянула в северо-западное окошко, малыш громко воскликнул:

— Ах, мамочка! Иди ко мне, иди скорей!

Камедан, спавший с ним рядом, проснулся и коснулся его лба рукой. Мальчик был горячий, как головешка. Камедан намочил в воде несколько лоскутов и обернул ими голову и грудь малыша, а также его запястья, а потом осторожно напоил его холодной водой, в которой была растворена вытяжка из ивовой коры. Жар несколько спал, и к рассвету ребенок наконец смог уснуть. Утром, когда все встали, он крепко спал, и Шамша сказала:

— Прошлой ночью, конечно же, был кризис. Теперь ему нужен только покой. Ты ступай себе, ты здесь не нужен.

Камедан отправился в мастерские, но никак не мог сосредоточиться, и все валилось у него из рук.

В тот день ему помогал Сахелм. Обычно он внимательно наблюдал за действиями Камедана и старался во всем подражать ему, учась его мастерству; но в этот день он видел, что Камедан сам без конца ошибается, а один раз даже вынужден был вмешаться и сказать: «По-моему, это не совсем правильно», чтобы Камедан не сломал станок и не запутал нитки на бобине. Камедан выключил электричество, сел на пол и, свесив голову до полу, закрыл лицо руками.

Сахелм тоже сел на пол с ним рядом скрестив ноги.

Солнце было в зените. Луна находилась как раз на противоположном конце небесной оси.

В мастерской было душно и жарко, а пыль, которая вечно плясала в воздухе, когда работали ткацкие станки, сейчас висела неподвижно.

— Пять дней назад, — проговорил вдруг Камедан, — моя жена Уэтт покинула хейимас Обсидиана. В хейимас мне сказали, что, по ее словам, она собиралась подняться на Ключ-Гору. В Обществе Крови женщины подтвердили, что она собиралась встретиться с какими-то танцовщиками на поляне, на самой вершине Ключ-Горы, однако туда не пришла. Ее мать утверждает, что Уэтт отправилась в Кастоху и собиралась несколько дней провести там в доме своей тетки, жены тещиного брата. Сестра Уэтт говорит, что та, возможно, пошла в Нижнюю Долину, как часто бывало до ее замужества; она тогда пешком, одна, доходила до морского побережья и обратно. Модона говорит, что люди видели ее в Унмалине.

Сахелм молча слушал.

— Наш малыш, — продолжал Камедан, — просыпается весь в жару, когда в окошко заглядывает луна, и зовет мать, а его бабка говорит, что ничего тут особенного нет. Я же просто не знаю, что делать. Не знаю, где искать Уэтт. И не хочу оставлять мальчика. Но я должен что-то сделать — и ничего сделать не могу! Спасибо, что хоть ты выслушал меня, Сахелм.

Камедан встал и снова включил ткацкий станок. Сахелм тоже встал, и они стали работать вместе. Нитка все время рвалась, бобина цеплялась, и Сахелм сказал:

— Плохой, видно, сегодня день для нас, ткачей. Но Камедан продолжал работать, пока станок окончательно не вышел из строя. Только тогда он остановил его и сказал Сахелму:

— Оставь меня одного; я попытаюсь распутать попавшие в станок нитки. Может, у меня хоть это получится.

— Позволь лучше мне сделать это, — предложил Сахелм. — А твой малыш, должно быть, очень рад будет поскорей увидеть тебя.

Но Камедан ни за что не хотел уходить, и Сахелм решил, что лучше к нему не приставать. Он вышел из мастерской и направился к Лунному Ручью, на поле, где выращивались съедобные и лекарственные травы. Он еще утром видел там Дьюи, и она была по-прежнему там — сидела под дубом Нехага и ела свежие листья салата. Остановившись в тени огромного дуба, Сахелм сказал:

— А вот и ты, доктор! Здравствуй.

— А это, значит, ты, человек из Четвертого Дома? Ну здравствуй, присаживайся, — откликнулась она.

Он сел с нею рядом. Она выжала сок лимона на листья салата и подала ему. Когда они покончили с салатом, Дьюи сорвала в саду апельсин, и они вместе его съели. Потом они спустились к Лунному Ручью, вымыли руки и вернулись в тень большого дуба Нехаги. Весь день до того Дьюи поливала, полола, подрезала пасынки и собирала созревшие растения, и воздух наполнялся ароматами трав там, где она проходила, и там, где стояли корзины, полные срезанных пасынков и стеблей, прикрытые сеткой, и там, где она разложила на льняной скатерке розмарин, кошачью мяту, лимонник и руту, чтобы высушить их на солнце. Коты все крутились поблизости, мечтая добраться до кошачьей мяты, особенно когда, нагретая солнцем, она начала благоухать совершенно нестерпимо для кошачьего обоняния. Дьюи дала каждому коту по одному стебельку, но если кто-то из них потом приходил и просил еще, она швыряла в него камешками, отгоняя подальше. Одна старая серая кошка возвращалась особенно упорно; она была такая толстая, что ударов мелкими камешками даже не замечала, и такая жадная, что ничто ее не пугало.

— Ты чего это забрел сюда и откуда? Устал ведь небось? — спросила Дьюи у Сахелма.

— Я прямо из ткацкой мастерской пришел, мы там с Камеданом весь день работали, — ответил юноша.

— Это ведь муж Уэтт? — спросила Дьюи. — Так она еще не вернулась?

— А откуда она должна вернуться?

— Кто-то говорил, что она отправилась к Источникам Реки.

— Интересно, она сама сказала этим людям, что идет туда?

— Этого они мне не говорили.

— Ну а кто-нибудь из них видел, как она туда направлялась?

— Да и об этом они мне как-то не докладывали, — ответила Дьюи и рассмеялась.

— Ну так вот, — сказал Сахелм. — На самом деле получается, что она отправилась одновременно в пять совершенно различных мест! Люди говорили Камедану, что она, во-первых, пошла на Ключ-Гору к Источникам, во-вторых — на встречу с танцорами, в-третьих — в Кастоху, в-четвертых — в Унмалин и, наконец, — на берег Океана. Он все пытается понять, где она. Похоже, ему она вообще ничего не сказала о том, что куда-то собирается уходить, а просто исчезла.

Дьюи бросила в толстую кошку желудем — та теперь подбиралась к кошачьей мяте с юго-восточной стороны. Кошка отошла метров на десять, села к ним спиной и принялась вылизывать задние лапы. Дьюи наблюдала за кошкой. Потом сказала:

— Очень какая-то странная эта твоя история! А может, все эти люди просто врут?

— Не знаю. Камедан говорит, что его маленький сынишка просыпается и плачет по ночам, а бабушка ребенка утверждает, что беспокоиться тут не о чем.

— Что ж, очень возможно, она и права, — сказала Дьюи, чьи мысли были заняты мятой и кошкой, горячим солнцем и тенью дуба, Сахелмом и ею самой, Дьюи, среди всего этого.

К этому времени Дьюи уже около сорока лет прожила в Третьем Доме. Она была маленького роста, полногрудая, с тяжелыми бедрами и гладкими изящными руками и ступнями; она обладала, быть может, несколько излишне медлительными и спокойными манерами, весьма скрытным характером и при этом проницательным, отлично тренированным умом. Когда она вступала в Общество, то назвала себя Ходящей Во Сне. Дьюи была матерью теперь уже совсем взрослой дочери, однако замуж за отца этой девушки, мужчину из Дома Обсидиана, так и не вышла. Как и ни за кого другого. Они с дочкой жили в доме сестры Дьюи, который назывался Сохранившийся при Землетрясении, но гораздо чаще ее можно было найти где-нибудь на свежем воздухе или же в Обществе Целителей.

— У тебя дар, Сахелм, — сказала она.

— У меня тяжкое бремя, — возразил он.

— Так отнеси его Докторам, а не Мельникам, — сказала она.

Сахелм показал пальцем: теперь старая толстая кошка медленно подбиралась к кошачьей мяте с юго-западной стороны. Дьюи бросила в нее куском коры, но та все равно успела ухватить несколько стебельков. Дьюи встала, отогнала кошку к самому ручью, вернулась, вся запыхавшаяся, и снова села рядом с Сахелмом в тени дуба.

— Как может один человек отправиться сразу в пять мест? — спросил он.

— Один человек может отправиться только в одно место, а четверо при этом могут соврать.

— А зачем им врать?

— Может, просто из вредности.

— А что, Камедан сделал что-нибудь такое, чтобы ему вредить?

— Никогда он ничего такого не делал, насколько я знаю. Но, кажется, ты упоминал Модону? Так он действительно знает, куда именно пошла Уэтт?

— По-моему, Камедан упоминал его.

— Учти, кроме вредности, еще существует лень — куда проще объяснить, чем поинтересоваться. А помимо вредности и лени, есть еще тщеславие — люди не могут допустить, что не знают, куда она пошла, вот и говорят с уверенностью: она отправилась на Ключ-Гору, она ушла в Вакваху, она улетела на Луну! Ох, не знаю я, куда она пошла, зато знаю кое-какие причины, по которым ничего не знающие люди непременно будут утверждать, что уж они-то знают все.

— А почему же она сама ему ничего не сказала, когда собиралась уходить?

— Вот этого не знаю. А ты хорошо знаком с Уэтт?

— Нет. Я работаю с Камеданом.

— Она такая же красивая, как и он. Когда они поженились, люди называли их Авар и Булекве. Когда они танцевали во время Свадебной Ночи, то были похожи на Людей Радуги. Все смотрели и удивлялись.

Она показала пальцем: старая толстая кошка кралась вдоль участка, по самой его кромке прямехонько к кошачьей мяте. Сахелм бросил в кошку желудь и попал ей в пушистое брюхо; кошка высоко подпрыгнула и бросилась прочь вдоль ручья. Сахелм засмеялся, и Дьюи тоже.

На ветвях дуба, где-то высоко затрещала сойка, ей откликнулась белочка. Пчелы в зарослях лаванды гудели так, словно там все время что-то кипело и бежало на плиту.

— Лучше бы ты не говорила, что она улетела на Луну, — проговорил Сахелм.

— Мне и самой жаль, что я глупость сболтнула. Не подумала, вот с языка и сорвалось пустое слово.

— Мальчик тоже из Дома Обсидиана, — сказал Сахелм.

Не зная о том, что сын Уэтт болен, Дьюи не поняла, почему Сахелм сказал эти странные слова. Она уже устала от бесконечного разговора об Уэтт, ей хотелось спать после того, как она насытилась салатом, и после всего этого длинного жаркого дня. Она попросила:

— Пожалуйста, последи немножко за котами, а? Если тебе, конечно, пока что делать нечего. А я вздремну.

На самом деле она не заснула и время от времени посматривала на Сахелма из-под ресниц и упавших на лицо прядей волос. Он сидел неподвижно, скрестив ноги, положив руки на колени, с совершенно прямой спиной. Он был значительно моложе Дьюи, но сейчас, сидя вот так неподвижно, юнцом не выглядел. Когда он о чем-то рассказывал, то всегда казался мальчишкой; когда застывал в неподвижности — стариком, старым камнем.

Подремав немного и чувствуя себя отдохнувшей, Дьюи сказала:

— Хорошо ты сидеть умеешь.

— Меня этому хорошо научили — сидеть, смотреть и слушать, — ответил он. — Когда я подростком учился в хейимас Желтого Кирпича в Кастохе, мой учитель говорил мне, что нужно сидеть достаточно неподвижно и достаточно долго, чтобы увидеть каждое движение и услышать каждый звук во всех шести направлениях, а самому стать седьмым.

— И что же ты увидел? — спросила она. — Что услышал?

— Вот здесь, сейчас? Все и ничего. Разум мой был неспокоен. Он не желал сидеть неподвижно. Он все время бегал туда-сюда, как белка вон там, в ветвях дуба.

Дьюи рассмеялась. И подобрала с травы утиное перышко, скорее даже пушинку, легкую, как дыхание. Она сказала:

— Твой ум — белка; а Уэтт — потерянный белкой желудь.

— Ты права, — сказал Сахелм. — Я думал о ней. Дьюи дунула на перышко, и оно, взлетев в воздух, плавно опустилось на сушащиеся травы. Потом она заметила:

— Становится прохладно.

Встала и пошла проверять, насколько подсохли травы, собирая их в широкие плоские корзины, похожие на подносы, или связывая в пучки, чтобы потом подвесить и досушить. Она сложила плоские корзины одну на другую стопкой, и Сахелм помог ей отнести их в кладовую, которой пользовались фармацевты из Общества Целителей. Кладовая находилась неподалеку от северозападной городской площади и была похожа на землянку — наполовину вкопанная в землю, с каменными стенами и крышей из кедровых бревен. Все дальнее помещение в ней было занято травами, сушащимися и уже высушенными. Дьюи, войдя в кладовую, запела песню и, развешивая и раскладывая новые травы, допела ее до конца, почти прошептав про себя последние слова.

Стоя в дверях, Сахелм сказал:

— Ну и пахнет здесь. Прямо голову потерять можно.

— Прежде чем разум научился видеть, он познал запах и вкус, а также прикосновение. — откликнулась Дьюи. — Даже слух — тоже своего рода прикосновение к предмету, только очень легкое. Очень часто в этом Доме человек должен закрыть глаза, чтобы научиться видеть.

— Зрение — это дар солнца, — сказал молодой человек.

— И луны тоже, — сказала целительница. Она дала ему пучок сладкого розмарина, чтобы носить в волосах, и, протягивая траву, сказала:

— Именно то, чего ты боишься, тебе и нужно, по-моему. Мне не хотелось бы отдавать тебя Мельникам, человек из Кастохи!

Сахелм взял веточку розмарина и понюхал ее, но ничего не сказал.

Дьюи вышла из кладовой и направилась к себе, в дом Сохранившийся при Землетрясении.

Сахелм пошел к себе, в дом Между Садами, самый последний в среднем ряду городских домов, где он жил с тех пор, как Кайликуша отослала его прочь. Семья из Дома Желтого Кирпича отдала ему свободную комнату с балконом. В тот вечер была его очередь готовить ужин для всех, и, после того как они поели и убрали со стола, он снова вышел на улицу и направился к дому Шамши. Солнце село у него за спиной, полная луна поднималась прямо перед ним над северо-восточной грядой. Он немного постоял в саду, когда увидел восходящую луну между двумя домами. Он стоял неподвижно, не сводя глаз с луны, а та поднималась все выше и сияла все ярче своим белым светом на темно-синем небе.

В это время какие-то нездешние люди как раз входили в Телину вдоль юго-восточной Руки — три ослика, три женщины, четверо мужчин. У людей были заплечные мешки, а шляпы низко надвинуты на лоб. Один из мужчин тихонько отбивал ритм на маленьком барабане, висевшем у него на шее. Кто-то из соседнего дома поздоровался с незнакомцами с балкона второго этажа: «Эй, люди Долины, вот и вы, здравствуйте!» На балконах других домов тоже стали появляться люди, чтобы посмотреть, откуда это так много чужеземцев сразу пришло в их город. Путешественники остановились, и мужчина с маленьким барабаном ногтями выбил последнюю, очень четкую и чистую, мелодию из Песни Дождя и фомко воскликнул:

— Эй, жители Телины, значит, вы здесь живете счастливо и красиво! Здравствуйте! Мы пришли к вам — как двуногие, так и четвероногие, всего вместе двадцать шесть ног у нас, и ноги эти еле волочатся от усталости, но мы все равно готовы танцевать на цыпочках от радости, говорить по-человечьи и кричать по-ослиному, петь и играть на своих флейтах и барабанах, больших и маленьких, потому что мы идем от одного города к другому туда, куда нам нужно, а придя туда, мы, когда нам нужно, останавливаемся там, устраиваемся, раскрашиваем свои лица, переодеваемся и изменяем для вас мир! Кто-то спросил с балкона:

— А какую пьесу вы играете? Барабанщик ответил:

— Сыграем такую, какая вам по душе!

Люди начали выкрикивать названия пьес, которые хотели бы посмотреть. Барабанщик на каждое предложение отвечал:

— Да, эту мы сыграем, да-да, и эту мы тоже сыграем. — Он был готов сыграть их все хоть на следующий день прямо на центральной городской площади.

Какая-то женщина крикнула из окошка:

— Это тот самый город, который вам нужен, артисты, и время тоже подходящее!

Барабанщик засмеялся и махнул рукой одной из пришедших с ним женщин, которая стояла отдельно от остальных, вся залитая лунным светом, там, где лунные лучи, пронизывая воздух, скользили по земле между садовыми деревьями и между домами. Барабанщик сыграл пять аккордов и еще пять, и актеры запели Мелодию Продолжения, и та женщина, высоко воздев руки, исполнила танец из спектакля «Тоббе», изображая духа пропавшей жены. Танцуя, она то и дело вскрикивала слабым тонким голосом, а потом шагнула во тьму — исчезла в густой тени, отбрасываемой домом, — и всем показалось, что она исчезла по-настоящему. Барабанщик сменил ритм; флейтистка взяла свою флейту и начала танцевать танец с притопываниями; и так, перекликаясь и играя пьесу на ходу, актеры двинулись дальше, по направлению к городской площади, но теперь видны были только девять теней из десяти.

Та женщина, что танцевала первой, прошла дальше в тени вдоль стен неосвещенных домов, пока не добралась до дома Шамши, стоявшего среди огромных олеандров, покрытых белыми цветами. Там, залитый белым светом, застыл мужчина, не сводивший глаз с луны. Женщина заметила его еще раньше

— он неподвижно стоял спиной к актерам, которые пели и играли на музыкальных инструментах, и к ней, танцевавшей танец призрака.

Она довольно долго, скрываясь в тени олеандров, смотрела на него, а он по-прежнему не сводил глаз с луны. Потом она прошла, прячась в тени, к Виноградникам Шепташ, и села там в укромном местечке, под виноградными лозами. Оттуда она продолжала наблюдать за неподвижным человеком. Когда луна в небе поднялась еще выше, женщина прошла по кромке виноградника до угла абрикосового сада, что находился за Домом Благополучия, и некоторое время постояла, прячась в тени его террас и балконов, следя за незнакомцем. Он по-прежнему не шевелился, и она скользнула прочь, не замеченная никем, пробираясь обратно к городской площади, где остальная часть ее труппы уже располагалась на ночлег.

Сахелм продолжал стоять неподвижно, теперь его голова была откинута назад, лицо поднято, глаза внимательно глядели на луну. Для него каждое движение собственных век было подобно медленному раскату барабанной дроби. И ничего больше не замечал он вокруг, только свет луны да грохот тьмы.

Значительно позже, когда уже были погашены огни в домах, а луна висела над кромкой юго-западных гор, к нему подошел Камедан и окликнул его по имени: «Сахелм! Сахелм! Сахелм!» Когда он в четвертый раз произнес имя «Сахелм!», мечтатель шевельнулся, вскрикнул, содрогнулся и упал на четвереньки. Камедан помог ему встать, приговаривая:

— Пойди к Целителям, Сахелм, пожалуйста, ради меня.

— Я ее видел, — сказал Сахелм.

— Пожалуйста, ступай к Целителям, — уговаривал его Камедан. — Я боюсь брать мальчика с собой, боюсь и оставить его дома одного. Остальные там все с ума, видно, посходили и не желают ничего предпринять! Глядя на Камедана в упор, Сахелм повторил:

— Я видел Уэтт. Я видел твою жену. Она стояла возле твоего дома. У северо-восточных окон.

Камедан сказал лишь:

— Мой мальчик умирает, — и выпустил руки Сахелма. Тот не смог устоять на ногах и снова упал на колени. Камедан повернулся и бегом бросился назад к своему дому.

Он влетел в комнату, подхватил ребенка, завернул его в одеяло и понес к дверям. Шамша бросилась за ним, накинув одеяло на плечи, седая, с растрепанными волосами, падавшими ей на глаза:

— Ты что, спятил? С ребенком же все в порядке! Что это ты делаешь? Куда ты его несешь? — Потом она влетела в комнату к Фефинум и Таи, громко крича:

— Муж вашей сестры сошел с ума, остановите же его!

Но Камедан уже выбежал из дома и устремился к хейимас Змеевика, к Целителям.

Там не было никого, кроме Дьюи, которая в полнолуние спать не могла. Она читала при свете лампы.

Камедан сказал перед дверью нужные слова и вошел, неся на руках ребенка.

— Этот мальчик из Первого Дома, по-моему, очень болен, — проговорил он, обращаясь к Дьюи.

Дьюи встала, приговаривая, как это делают все врачи в подобных случаях:

— Ну-ну-ну, посмотрим-ка, что у нас тут такое? Она не торопилась и была спокойна. Показала на тростниковую лежанку, и Камедан положил мальчика туда.

— Он у тебя задыхается? Весь горит? Похоже, лихорадка, да? — спрашивала она и, пока Камедан отвечал на ее вопросы, наблюдала за мальчиком, который почти совсем проснулся, очень испугался и тихонько хныкал. Камедан же спешил выговориться:

— Прошлую ночь и за ночь до этого он горел как в огне. Днем жар у него спадает, но стоит луне взойти, он снова и снова зовет мать. Но никто в доме не обращает на это внимания, все твердят мне, что с ним все в порядке.

Дьюи сказала:

— Отойди-ка вон туда, на свет. — Она пыталась заставить Камедана хоть ненадолго оторваться от ребенка, но несчастный отец ни за что не хотел оставить его хотя бы на миг. Тогда она велела ему:

— Говори, пожалуйста, спокойнее и тише. Один маленький человечек очень хочет спать, а еще он немножко напуган. Как давно он живет в Лунном Доме?

— Три зимы, — отвечал Камедан. — Его имя Торип, но у него есть прозвище, мать зовет его Анютины Глазки.

— Ну что ж, хорошо, — сказала Дьюи. — Да, такой мальчик с золотистой кожей и хорошеньким маленьким ротиком, действительно похож на цветочек. Так, ну сейчас-то у нашего цветочка никакого жара нет, или почти никакого. Дурные сны ему снятся, верно? Плачет по ночам и просыпается, верно? Так было? — Она говорила неторопливо и спокойно, и Камедан отвечал ей почти таким же тоном:

— Да, он плачет, даже когда я беру его на руки, и становится ужасно горячим. Целительница сказала тогда:

— Видишь, здесь очень тихо, и свет здесь спокойный, и человек здесь засыпает очень легко… Пусть он теперь поспит; иди-ка сюда. — На этот раз Камедан последовал за ней охотно. Они остановились на другом конце комнаты, возле лампы, и Дьюи сказала:

— Ну а теперь вот что: я ничего как следует не поняла; пожалуйста, расскажи мне снова, что у него не в порядке.

Камедан заплакал и сказал:

— Она не приходит. Он зовет, но она не слышит и не приходит. Она ушла навсегда.

Мыслями Дьюи все еще была в той книге, которую читала до прихода Камедана, а потом все ее внимание целиком переключилось на ребенка, так что лишь когда он заплакал и сказал эти слова, она наконец вспомнила, о чем ей рассказывал днем в тени дуба Сахелм.

Камедан продолжал, на этот раз громче:

— Бабушка ребенка говорит, что все в порядке, не о чем беспокоиться — но как это: мать исчезла, ребенок болен и не о чем беспокоиться!

— Тише, — сказала Дьюи. — Пожалуйста, говори тише: дай ему поспать. А теперь вот что: действительно никуда не годится таскать малыша туда-сюда. Пусть он всю ночь проспит здесь, и ты, разумеется, тоже будешь с ним. Если поможет лекарство, дадим лекарство. Если нужно будет «вынесение приговора», мы сделаем и это, хотя, может быть, консилиум будет нужен даже для вас обоих; и вообще, утро вечера мудренее, так что все, что нам с утра покажется разумным и правильным — особенно после того, как мы все обсудим и осмотрим ребенка, — то мы и станем делать. А сейчас и для тебя тоже самое лучшее — лечь и постараться заснуть, так мне кажется. Сама я во время полнолуния спать не могу и посижу вон там, на пороге. Если малыш заплачет, если ему что-нибудь привидится или он нечаянно проснется, то я буду на месте; я все равно не усну и буду внимательно слушать и все услышу. — Говоря так, она уже расстилала на полу возле кушетки матрас, а потом прибавила еще:

— А теперь, брат мой из Дома Змеевика, пожалуйста, ложись. Ты устал не меньше, чем твой сынок. Если тебе захочется поговорить еще, ты проснешься и увидишь, что я сижу у порога; ты можешь даже не вставать и разговаривать со мной, а я буду тебе отвечать. Наконец-то наступает ночная прохлада, самое лучшее время для сна. Тебе там удобно?

Камедан поблагодарил ее и некоторое время лежал молча.

Дьюи спела себе под нос старинную песню, как бы убаюкивая его. Голосом своим она владела отлично; она пела все тише и тише, пока песня не стала звучать почти как легкое дыхание, а потом замерла совсем. Через некоторое время Дьюи слегка пошевелилась, чтобы Камедан понял, что песнь окончена, если он все еще не уснул и ему хочется поговорить.

— Я не понимаю этих людей из дома матери моего сына! — сказал Камедан. Он уже привык к манере Дьюи вести себя и даже в темноте понял, что она его слушает, а потому продолжал:

— Когда Мельник женится и входит в такую семью, чья жизнь и работа связаны только с Пятью Земными Домами, да еще если они люди консервативные, суеверные и уважающие старые порядки, то это, знаешь ли, совсем нелегко. Нелегко для всех. Я это понимал, я понимал, каково им приходится. Именно поэтому я и вступил в Цех Ткачей, когда женился. От природы-то у меня склонность к технике, вот ведь в чем дело. Нельзя же совсем не обращать внимания на собственные задатки, верно? Надо только постараться использовать их на благо себе и другим, чтобы они не мешали тебе жить с другими людьми, с твоей семьей. Когда я увидел, как жители Телины ходят в Кастоху за парусиной, потому что никто здесь никогда не пользовался ткацкими станками, чтобы ткать парусину или хотя бы широкий холст, я подумал: вот это как раз для меня, такую работу они должны понять и одобрить, а заодно и я смогу применить здесь свои способности и свои умения, которые получил в Обществе Мельников. Я уже четыре года член «Цеха Ткачей. Кто еще, кроме меня, в Телине делает широкоосновные полотна? Простыни, парусину, широкий холст? С тех пор как Хоуне покинул мастерские, всю подобную работу делаю я. Теперь вот еще у меня есть ученики — Сахелм и Азоле-Вероу, и у них уже хорошо получается. Я их учитель, они уважают меня. Но ни одно из моих достоинств ничуть не ценится в семье моей жены. Им совершенно не интересно, какую работу я делаю сейчас, для них я все равно „Мельник“. Они не только меня не уважают, они мне не доверяют! Они до сих пор жалеют, что она не вышла замуж за кого-нибудь другого. Этот ребенок — он, с их точки зрения, ребенок Мельника. К тому же он всего лишь мальчик. Он им совершенно безразличен. Пять дней, целых пять дней миновало с тех пор, как она ушла, не сказав ни слова, а им хоть бы хны, только и делают, что бубнят: не волнуйся, чего это ты так расстраиваешься, да она всегда бывало хаживала на побережье одна! Они делают из меня дурака — таким они хотели бы меня видеть. Встает луна, и мой сынок снова начинает плакать и звать мать, а они все повторяют: да что ты, все в порядке! Ложись и спи, дурак!

Голос его невольно зазвучал громче, и ребенок шевельнулся во сне. Камедан умолк.

Через некоторое время Дьюи тихонько попросила:

— Расскажи мне, как это случилось, что Уэтт ушла.

— Я вернулся домой после работы, — начал Камедан, — мы возились с генератором на Восточных Полях. Меня специально туда позвали на небольшой совет; ты ведь знаешь, там кое-что нужно сделать, и люди из Общества Мельников должны были посоветоваться и решить, как быть. На это ушел целый день. Ну вот, вернулся я домой, а Таи как раз готовил обед. Больше никого дома не было, и я спросил: «А где Уэтт и Анютины Глазки?» Таи ответил: «Твой сын с моей женой и дочерью, а Уэтт ушла в горы, к Источникам». Вскоре из садов вернулась Фефинум с обоими малышами. Откуда-то пришла и бабушка. Потом появился дед. Мы вместе поели, и я решил подняться немного по склону Горы навстречу Уэтт, чтобы вместе с ней вернуться домой. Но она так домой и не пришла. Ни в ту ночь, ни потом.

— А скажи-ка мне, Камедан, что ты сам обо всем этом думаешь? — спросила Целительница.

— Я думаю, что она ушла не одна. С кем-то еще. И, по-моему, не собиралась оставаться с этими людьми надолго. Я не слышал о том, что кто-то пропал. Или что кто-то откуда-то не вернулся. Возможно, она где-нибудь совсем недалеко. Она вполне могла просто забрести на ту сторону Горы и заблудиться в лесу. Или осталась в чьей-то летней хижине из тех, что повыше, в горах. А может быть, она ненадолго отошла с той поляны на вершине, где они танцевали, просто чтобы побыть одной, и упала в трещину или поранилась. С людьми ведь всякое случается, они могут ногой в ловушку попасть, и упасть неудачно, и лодыжку сломать в этих ущельях. Там ведь совсем дикие места, на южной стороне Горы, да и на юго-восточной тоже. Там и троп-то нормальных нет, так, охотничьи тропинки, там заблудиться ничего не стоит. Там если разок неправильно свернешь, сразу заплутаешь. Со мной такое один раз случилось. Так я в итоге вышел к Чукулмасу, хотя считал, что весь день иду на юго-запад! Я просто своим глазам поверить не мог — решил, что каким-то образом забрел в совсем чужой город в Долине Ошо. Ну а когда увидел Башню Чукулмаса, то очень удивился и думаю: а она-то как здесь оказалась? Никак я этого понять не мог. Потом выяснилось, что ходил я по кругу. Вполне возможно, что с Уэтт получилось как раз наоборот: она думала, что поворачивает назад, а пошла совсем в другую сторону и сейчас, возможно, уже где-то далеко за пределами Долины, среди людей Ошо, и совсем не представляет, как ей попасть домой. Или же-и вот это-то беспокоит меня больше всего — с ней случилось какое-то несчастье, может, сломала руку или ногу и никто не слышит ее криков о помощи, и она будет лежать в ущелье, пока не приползет гремучая змея. У меня просто все мысли путаются, когда я об этих гремучих змеях думаю.

Камедан умолк. Дьюи тоже некоторое время молчала. Потом сказала:

— Так, может, стоит подняться на Ключ-Гору и громко позвать ее? Или, может быть, у вас есть собака, которая хорошо знает Уэтт и сумеет ее отыскать по следу?

— Ее мать, сестра и все остальные родственники говорят, что это было бы глупо; все они считают, что Уэтт пошла в нижнюю часть Долины, к устью Великой Реки На, или наверх к Источникам. Фефинум уверена, что Уэтт отправилась вниз по течению. Она часто делала это и раньше. Возможно, сейчас она уже возвращается домой. Я понимаю, это глупо с моей стороны — так беспокоиться. Но мальчик все просыпается по ночам, все плачет и зовет ее.

Дьюи не ответила. Некоторое время спустя она принялась еле слышно напевать благословляющую песню Дома Змеевика:

Где трава растет, иди смело, ступай легко.

Где трава растет, иди смело.

Камедан знал эту песню. Он не стал петь вместе с Дьюи, но просто слушал. Она пела очень-очень тихо, и голос ее звучал все слабее, пока песня не превратилась в почти неслышное дыхание. После этого они больше не разговаривали, и Камедан уснул.

Утром мальчик проснулся рано и некоторое время изумленно озирался вокруг. Знакомым здесь был только отец, спавший рядом с лежанкой. Анютины Глазки никогда еще не спал на большой лежанке с ножками, и ему было чуточку страшновато: казалось, что можно выпасть из такой высокой постели, но и этот страх был ему почему-то приятен. Некоторое время он лежал тихо, а потом слез с лежанки, перешагнул через ноги отца и направился к двери, чтобы выглянуть наружу. На пороге, свернувшись в клубок, спала незнакомая женщина, так что он пошел в другую сторону, во внутреннюю комнату. Там он увидел множество прекрасных стеклянных кувшинов, разноцветных бутылочек и коробочек различной формы, множество керамических сосудов и плошек, и еще несколько машинок с ручками, которые можно было повернуть. Он повернул все ручки, до каких смог дотянуться, а потом снял с полки сперва один кувшинчик из цветного стекла, потом второй, пока вокруг него на полу не оказалось более чем достаточно разноцветной посуды. Тогда он начал расставлять их по росту. В некоторых что-то было, и оно гремело, если кувшин потрясти. Он потряс все кувшины по очереди. Потом открыл один, чтобы посмотреть, что там внутри, и увидел серый грубого помола порошок, который он принял за песок. В другом был тоже песок, только гораздо более мелкий и белый. В синем стеклянном кувшинчике была какая-то черная вода. В красном — коричневый мед; мед прилип к его пальцам, и он облизал их. Мед на вкус был почему-то горьковатый, точно сырые желуди, но мальчик был голоден и продолжал облизывать пальцы. Он как раз открывал следующий сосуд, когда заметил, что та женщина стоит в дверях и смотрит на него. Тогда он сразу прекратил свои исследования и застыл, окруженный разноцветными кувшинами и бутылочками. Черная вода, что была в одном из них, вытекла на пол и впиталась, потому что пол был земляной. Увидев это, он почувствовал, что ему нестерпимо хочется писать, но не решился даже сдвинуться с места.

— Так-так-так, — сказала Дьюи. — Значит, ты, Анютины Глазки, с утра пораньше за работу принялся! — Она вошла в аптеку, и мальчик сел на пол, съежившись, чтобы казаться незаметнее.

— Это вот что такое? — спросила Дьюи и подняла с пола красный кувшинчик. Потом посмотрела на малыша, взяла его ручонку и понюхала. — У, какая липкая! Ну, Анютины Глазки, теперь тебе запора не миновать, — заявила она ему. — Вот когда ты станешь Целителем, тогда, пожалуйста, приходи и пользуйся всеми этими вещами. А пока ты до врача еще не дорос, лучше ничего здесь не трогай. Давай-ка выйдем на улицу.

Мальчик громко расплакался в ответ. Он все-таки не выдержал и описался.

— О Источник Желтой Реки! — воскликнула Дьюи. — Давай-ка побыстрее выходи отсюда! — Но он ни за что не хотел вставать, так что ей пришлось подхватить его на руки и вытащить на крыльцо.

Проснувшийся Камедан вышел к ним. Мальчик стоял смирно, а Дьюи обмывала ему попку и ножки.

— С ним все в порядке? — спросил Камедан.

— Он весьма заинтересовался профессией врача, — сказала Дьюи. Мальчик захныкал — стал проситься к отцу на ручки. Дьюи подняла его и отдала Камедану; мальчик оказался между ними в лучах восходящего солнца, объединяя их, словно стержень. Он крепко обнимал отца за шею и ни за что не желал смотреть на Дьюи, потому что ему было стыдно.

— Послушай-ка, братец, — сказала Дьюи Камедану, — вместо того чтобы сегодня с утра отправляться в мастерские, пойди-ка лучше куда-нибудь вместе с малышом, поработайте вместе немножко, только в полдень постарайся увести его в тень и непременно позаботься, чтобы там, куда ты пойдешь, воды для питья было в достатке. Так ты сможешь сам убедиться, болен твой мальчик или здоров. По-моему, ему просто давно хотелось побыть с тобой, ведь матери-то дома нет. Ты можешь вернуться сюда к исходу дня с ним вместе, и тогда мы обсудим, нужны ли ему целительные песни или «вынесение приговора», а заодно поговорим и о других вещах. Поговорим, посмотрим. Хорошо?

Камедан поблагодарил ее и ушел, неся сынишку на плечах.

Прибравшись в аптеке, Дьюи отправилась домой, чтобы вымыться и позавтракать. А потом прямиком пошла к дому, где жил Камедан. Ей хотелось поговорить с родней Уэтт. По дороге ей встретился Сахелм, который сказал:

— Я ночью видел Уэтт.

— Ты ее видел? Где же?

— У дома.

— Так сейчас она дома?

— Этого я не знаю.

— Кто еще видел ее?

— Не знаю.

— Уэтт-видение, или же Уэтт во плоти?

— Не знаю.

— Кому ты об этом говорил еще?

— Никому, только тебе.

— Ты сумасшедший, Сахелм, — заявила Целительница. — Что же ты тут ночью делал? Луной любовался?

— Я видел Уэтт, — снова сказал Сахелм, но Целительница только рассердилась и отрезала:

— Все видели Уэтт! И все в разных местах! Если она здесь, то должна быть у себя в доме, а не около него. А остальное — просто бред сумасшедших. Я иду сейчас в дом ее матери, чтобы поговорить с женщинами. Пойдем со мной вместе, если хочешь.

Сахелм ничего не ответил, и Дьюи продолжила свой путь по огородам. Он смотрел, как она пробирается сквозь заросли олеандра к дому Шамши. Кто-то на верхнем балконе дома вытряхивал одеяла и развешивал их на перилах для проветривания. День уже наливался жарой. На огородах повсюду виднелись желтые цветы кабачков и помидоров, а цветы баклажанов были просто прекрасны. Сахелм со вчерашнего дня, когда его угостили листьями салата с лимоном, ничего больше не ел, и голова у него слегка кружилась. Вдруг он почувствовал, что находится одновременно как бы в двух различных местах: один «он» стоял среди цветущих кабачков, а другой — находился на склоне неведомого холма и беседовал с какой-то женщиной, одетой в белое. И женщина эта сказала ему:

— Я Уэтт.

— Нет, ты не Уэтт.

— А кто же я тогда?

— Этого я не знаю.

Женщина засмеялась, закружилась, закрутилась волчком. И голова у Сахелма тоже пошла кругом. А потом он снова весь очутился в одном месте — почему-то стоял на четвереньках между кустами помидоров. Какая-то женщина стояла с ним рядом и что-то ему говорила. Он сказал:

— Так, значит, ты Уэтт!

— Ты это о чем? — спросила его женщина. — Ты идти-то можешь? Давай-ка уходи поскорей с солнца. Может, ты слишком долго постился? — Она помогла ему подняться, а потом, поддерживая за плечи, отвела в тень, под навес, где были сложены сетки для сушки трав и фруктов — здесь начинались виноградники Педодукса. Она легонько подтолкнула его, чтобы он сел. — Ну что, не лучше тебе? — спросила она. — Я помидоры собирать пошла, вижу, ты там с кем-то разговариваешь; а потом ты упал. С кем это ты там разговаривал, а?

— А ты кого-нибудь видела? — спросил он.

— Не знаю. Кусты такие густые, что мне плохо видно было. Вроде бы там какая-то женщина была.

— А в чем она была, просто в белом платье или из некрашеного полотна?

— Не знаю. Я здешних людей вообще плохо знаю, — сказала женщина. Она была стройная, сильная, молодая, с очень длинными волосами, заплетенными в косы, и в свободной белой рубахе, перепоясанной тканым разноцветным поясом; в руках у нее была корзинка.

— Да, я постился, — сказал Сахелм, — чтобы войти в транс. Наверно, мне надо теперь пойти домой и отдохнуть немного.

— Сперва съешь что-нибудь, — сказала ему молодая женщина. Она отошла в сторонку и сорвала несколько слив и желтых грушевидных помидоров. Она принесла все это Сахелму и проследила, чтобы он поел. Ел он очень медленно.

— Ух, какие сочные, — сказал он.

— Ты очень ослаб, — сказала она. — Тебе нужно поесть как следует, так что съешь все — это плоды твоих садов, поданные тебе чужестранкой. — Когда Сахелм покончил с едой, женщина спросила:

— А в каком доме ты живешь?

— В доме Меж Садов, — ответил он. — А ты живешь в доме Шамши, вон там. Вместе с Камеданом.

— Больше нет, — сказала она. — Ну а теперь давай-ка вставай. Покаже мне, где стоит твой дом, что расположен между садами, и я тебя туда провожу. — Она проводила его к дому, поднялась по лестнице на второй этаж, вошла в ту комнату, где он жил, расстелила ему постель и велела:

— А теперь ложись. — И как только он повернулся, чтобы лечь, она тут же ушла.

Выйдя из дома, женщина увидела какого-то мужчину, который спускался в Телину между Холмами Телори по тропинке вдоль ручья, и шел он с охотничьей стороны, неся на плече убитого оленя. Она поздоровалась с ним.

— Хейя, гость, идущий из Правой Руки, к тебе мое слово и моя благодарность! Здравствуй же, Охотник из Телины!

— Здравствуй, Танцовщица из Ваквахи! — откликнулся он.

Она некоторое время шла с ним рядом.

— Очень красивый он, этот олень из Дома Синей Глины, что отдал себя тебе. Ты своими песнями, должно быть, хорошо убеждать умеешь. Расскажи-ка мне, как у тебя охота прошла.

Модона рассмеялся:

— Я вижу, ты понимаешь, что в охоте главное — рассказать о ней. Ну так вот, поднялся я на Ключ-Гору засветло и заночевал в одной охотничьей хижине, которую хорошо знаю, очень укромное местечко. На следующий день я выследил оленей. Я приметил, какая оле-ниха ходит с двумя самцами, какая — с одним, а какая — с самцом и годовалым теленком. Я видел, где они встречаются и собираются и как ведут себя олени-самцы, когда остаются одни. Я выбрал вот этого остророгого олешка и решил ему спеть и уже начал петь про себя, но в сумерках он сам явился ко мне и умер от моей стрелы. Я спал рядом со смертью, и в утренних сумерках ко мне подошел койот, который тоже пел. Теперь я несу этого мертвого оленя в хейимас; им там нужны оленьи копыта для Танца Воды; а шкура пойдет Дубильщикам, а мясо — старым женщинам из моего дома, чтобы они его навялили впрок; а рога… Может, тебе нужны эти рога для твоего танца?

— Нет, рога мне не нужны. Отдай их своей жене!

— Такого существа на белом свете нет, — заявил Модона.

Запах крови, мяса и шерсти убитого животного был острым и сладким. Голова оленя покачивалась совсем близко от плеча танцовщицы, в такт шагам Модоны, Семена травы и засохшие стебельки прилипли к открытому оленьему глазу. Заметив это, танцовщица мигнула и протерла свои глаза. Потом сказала:

— Откуда ты узнал, что я из Ваквахи?

— Я уже видел, как ты танцуешь.

— Но только не в Телине!

— Может, и не здесь.

— Может, в Чукулмасе?

— Может быть.

Она засмеялась и сказала:

— А может быть, в Кастохе? А может быть, в Ваквахе? А может быть, в Абабабадабане? Ну, так или иначе, а сегодня вечером ты сможешь увидеть, как я буду танцевать в Телине. Какие все-таки странные мужчины у вас здесь!

— Что же они такого сделали, что заставили тебя так думать про них?

— Один из них видит, что я танцую, когда я вовсе не танцую, другой не видит, что я танцую, когда я исполняю танец.

— Что же это за мужчина такой? Камедан?

— Нет, — ответила она. — Камедан живет вон там, — и она показала на дом Шамши, — хотя тот странный мужчина утверждает, что это я живу там. А сам он живет вон там, — и она показала вдоль руки города в сторону дома Меж Садов, — и у него бывают странные видения среди помидорных кустов.

Модона промолчал. Он все продолжал искоса посматривать на нее поверх мертвого оленя, стараясь не поворачивать при этом головы в ее сторону. Они подошли к огородам, и Изитут остановилась со словами:

— Я пришла сюда, чтобы нарвать помидоров для нашей труппы.

— Если твоим актерам еще и мясо понадобится, то пожалуйста, вот оно. Вы здесь, наверно, несколько дней пробудете? Тушу сперва ведь непременно нужно подвесить.

— Но ведь это мясо нужно старым женщинам из твоего дома, они собирались вялить его.

— Я дам им, сколько нужно.

— Вот настоящий охотник! Всегда все раздает! — сказала танцовщица, смеясь и показывая свои зубки. — Мы пробудем здесь по крайней мере четыре или пять дней.

— Если вам нужно мясо на все это время, я могу подстрелить еще олененка на жарево. Сколько вас всего?

— Девять и еще я, — сказала Изитут. — Этого оленя вполне достаточно; мы и так будем переполнены мясом и преисполнены благодарности. Скажи, что нам сыграть на пиру, который ты для нас устроил?

— Сыграйте «Тоббе», если можно, — сказал Модона.

— Мы сыграем «Тоббе» на четвертый день. Она рвала помидоры, желтые грушевидные и маленькие красные, и складывала в корзинку. День был жаркий и солнечный, наполненный разнообразными ароматами, цикады пронзительно орали вокруг, не умолкая ни на минуту. Мухи слетались на кровь, застывшую на шкуре мертвого оленя.

— Тот человек, которого ты встретила здесь, — сказал Модона, — тот мечтатель, которому все что-то мерещится, пришел сюда из Кастохи. Он все время немножко притворяется сумасшедшим. Но на самом деле он не входит в Четыре Дома, а всего лишь бродит возле них, смотрит и что-то бормочет, кого-то обвиняет, что-то свое придумывает.

— Лунатик какой-то, — сказала Изитут.

— А из какого ты Дома, женщина из Ваквахи?

— Из Дома Луны, мужчина из Телины.

— А я из того же Дома, что и этот олень, — сказал Модона, приподнимая голову животного так, чтобы казалось, что он смотрит перед собой. Язык оленя распух и торчал из почернелых губ. Танцовщица отшатнулась и двинулась прочь, срывая помидоры с высоких, остро пахнущих кустов.

— А что вы будете играть сегодня вечером? — спросил охотник.

Изитут ответила ему из-за кустов:

— Я это узнаю, когда вернусь к своим и принесу им помидоры. — И она двинулась дальше, продолжая рвать плоды.

Модона пошел на площадь для танцев. Возле своей хейимас он остановился, положил мертвого оленя на землю и отрезал своим большим охотничьим ножом все четыре копыта. Потом обчистил их, вытер об траву, связал веревкой и привязал к бамбуковой палке, а палку воткнул в землю возле юго-западного угла хейимас, чтобы копыта просохли на солнце. Потом спустился в хейимас — умыться и поговорить. Но когда он снова поднялся по лестнице на крышу, вылез наружу и спустился с западной стороны, то туши оленя не обнаружил. Он изумленно огляделся, но ее там не было.

Он обошел всю хейимас кругом, потом всю площадь для танцев, торопливо и жадно ища глазами хотя бы следы. Несколько человек подошли к нему и поздоровались. и он спросил:

— Тут у меня мертвый олень лежал, да вот только куда-то подевался. Вы не знаете куда? Они засмеялись.

— Учтите, тут двуногий койот бродит, — сказал тогда Модона. — А если увидите остророгого оленя, что сам ходит без копыт, дайте мне знать! — И бегом бросился мимо Стержня на городскую площадь. Труппа актеров из Ваквахи в полном составе сидела кружком в тени галереи и угощалась хлебом, овечьим сыром и желтыми и красными помидорами, запивая все это сухим бетеббес. Изитут тоже была с ними, ела и пила. Она сказала:

— А, вот и ты, мужчина из Дома Синей Глины! Здравствуй! А где же твой братец?

— Вот это и мне бы знать хотелось, — промолвил он. И осмотрел палатки и галерею. За галереей в воздухе висела целая туча мух, и Модона глянул, что там, но это оказались всего лишь останки мертвой собаки, над которыми мухи и устроили свое пиршество. Никакого оленя видно не было. Модона снова подошел к актерам и сказал им:

— Хорошо, что вы и к нам заглянули, жители Долины! Я рад вашему приходу! Не видел ли кто из вас случайно мертвого оленя? Он тут мимо не проходил? — Модона старался говорить как ни в чем не бывало, однако выглядел рассерженным, да и руки выдавали его гнев. Актеры смеяться не стали. Один из мужчин вежливо ответил:

— Нет, мы ничего такого не видели.

— Это был мой вам подарок. Если увидите этого оленя, забирайте его себе, он ваш, — сказал охотник. И посмотрел на Изитут. Она спокойно ела и даже не взглянула на него. Он повернулся и пошел назад, на площадь для танцев.

На сей раз он заметил на земле кое-какие следы у юго-западной стены хейимас Синей Глины. Он очень внимательно все осмотрел и увидел, что чуть дальше примята и поломана сухая трава, а след тянется прочь от хейимас. Он пошел по следу и на самом берегу Реки, точнее, под берегом, увидел что-то белое. Модона подошел ближе, глядя в оба. Белое существо шевельнулось. Потом встало во весь рост и повернулось к охотнику лицом. У его ног лежал мертвый олень, которого оно ело. Потом существо показало зубы и громко закричало.

И тут Модона увидел женщину в белых одеждах. Но потом в голове у него что-то перевернулось, и перед ним оказалась большая белая собака.

Он наклонился, подобрал с земли несколько камней и что было силы стал швырять ими в собаку, крича:

— Уходи! Оставь оленя в покое!

Когда камень угодил собаке в голову, она пронзительно взвизгнула и побежала прочь, бросив оленя. Бежала она вдоль ручья, к домам.

Мать этой собаки была хечи, а отец — дуй, так что собака выросла необыкновенно крупной и сильной, мех у нее был густой и белый, без единого пятнышка, а глаза — синими. Она с детства очень привязалась к Уэтт, когда-то они играли и повсюду ходили вместе, и когда Уэтт уходила куда-нибудь из города, то всегда брала собаку с собой. Она звала ее Лунной Собакой. Выйдя замуж за Камедана, Уэтт уже гораздо реже звала собаку на прогулку или просила что-нибудь посторожить, а остальных людей собака за хозяев не признавала и ни за что не желала ни с кем дружить, даже в собачьей стае держалась особняком. Теперь Лунная Собака сильно постарела и утратила остроту слуха; с недавних пор она стала худеть. Голод и придал ей сил утащить мертвого оленя от хейимас и сволочь его вниз на берег Реки. Она почти полностью объела одну ляжку, когда ее настиг Модона. Обезумев от боли, ибо камень рассек ей морду от глаза до уха, собака бросилась к дому, где жила Уэтт.

Шамша и все, кто был в доме, услышали ее царапанье и подвыванье под дверью, которая специально была закрыта, чтобы и в полдень в доме сохранилась прохлада. Фефинум, услышав, как воет и плачет собака, воскликнула испуганно:

— Она вернулась! Она пришла обратно! — И забилась, съежившись, в самый дальний угол комнаты. Шамша вскочила и громко заявила:

— Да это просто дети играют на крыльце, и чего ты боишься — стыд какой! Здесь у нас никогда тихо не бывает, — пояснила она Дьюи и загородила своим телом перепуганную дочь.

Дьюи посмотрела на них, подошла к двери и приотворила ее чуть-чуть, чтобы посмотреть, кто там просится в дом.

— Это всего лишь белая собака там плачет, — сказала она. — По-моему, Уэтт раньше часто брала ее с собой.

Подошла посмотреть и Шамша.

— Да, но только это было уже давно, — сказала она. — Дай-ка я ее прогоню. Она, должно быть, спятила — чего это она вдруг сюда явилась да еще в дом влезть старается. Старая совсем, из ума выжила. Уходи, уходи, убирайся, тебе говорят! — Шамша взяла метлу и замахнулась ею на Лунную Собаку, но Дьюи остановила ее и попросила:

— Пожалуйста, погоди-ка минутку, не гони ее. Мне кажется, эта собака поранилась и просит о помощи.

Она вышла на улицу и внимательно осмотрела голову Лунной Собаки, заметив у нее кровь на белой шерсти повыше глаза. Лунная Собака сперва попятилась и зарычала, но потом поняла, что Целительница совсем ее не боится, успокоилась и стояла неподвижно. Когда руки Дьюи коснулись ее, собака почувствовала исходившую от них добрую силу и вовсе не возражала, когда Дьюи принялась обследовать ее рану.

— До чего же ты красивая, старая собака! — сказала ей Дьюи. — Хотя для собаки окрас у тебя довольно необычный, такой бы скорее овце подошел; к тому же ты явно не предавалась обжорству в последнее время, насколько можно судить по твоим торчащим ребрам. Ну, что же с тобой случилось? Налетела на ветку? Нет, пожалуй, больше похоже, что в тебя кто-то камнем запустил, а ты увернуться не успела. Ничего, это не очень больно, старая собака. Шамша, дай мне, пожалуйста, немного воды и чистую тряпочку, чтобы ей ранку промыть.

Старуха принесла тазик с водой и несколько лоскутов, ворча при этом:

— Совсем она бесполезная, собака эта, и возиться с ней ни к чему.

Дьюи стала промывать рану. Лунная Собака не сопротивлялась, стояла спокойно и терпеливо, только задние ноги у нее чуть-чуть дрожали. Когда Дьюи закончила свою работу, собака несколько раз вильнула хвостом.

— А теперь, пожалуйста, ложись, — сказала ей Целительница.

Лунная Собака посмотрела ей в глаза и легла, положив голову на вытянутые передние лапы.

Дьюи почесала ей за ухом. Шамша ушла в дом, а на порог выглянула Фефинум. Дьюи сказала:

— У нее, возможно, легкое сотрясение мозга. Удар был сильный.

— А она нормальной-то будет? — крикнула из дома Шамша.

— Наверное, — ответила Дьюи. — Скорее всего у нее уже через денек все пройдет, если дать ей хорошенько выспаться где-нибудь в тихом уголке и не тревожить ее. Сон — удивительное лекарство. Я сама не очень-то много спала, к сожалению, прошлой ночью! — Она отнесла в дом тазик и тряпки. Фефинум сидела к ней спиной за кухонным столом и резала огурцы, собираясь их мариновать. Дьюи сказала:

— Это ведь та самая собака, что всегда ходила вместе с Уэтт, верно? Как Уэтт ее называла?

— Не помню, — сказала Шамша.

Фефинум, не поворачивая головы, проговорила:

— Моя сестра называла ее Лунная Собака.

— Похоже, она специально пришла сюда, чтобы отыскать Уэтт или же помочь нам найти ее, — сказала Дьюи.

— Она глухая, слепая и совсем выжила из ума, — сказала Шамша. — Она бы не смогла учуять и мертвого оленя, даже если б об него споткнулась. И вообще, я что-то не понимаю, что ты там такое говоришь? Зачем мою дочку искать-то? Любой, кто хочет с ней повидаться, может сходить в Вакваху, и для того, чтобы дойти туда, собака вовсе не нужна.

Пока женщины переговаривались между собой, Камедан с сынишкой поднялись по ступеням крыльца и остановились на веранде, услышав женские голоса через раскрытую настежь дверь. Камедан только глянул на белую собаку и сразу же, не говоря ни слова, вошел в дом. Мальчик же остался снаружи и некоторое время внимательно смотрел на Лунную Собаку. Та лежала, положив голову на передние лапы, и тоже смотрела на него. Ее хвост тихонько мел доски веранды. Анютины Глазки шепотом сказал ей:

— Лунная Собака, ты знаешь, где она?

Лунная Собака нервно зевнула, показав все свои желтые зубы, и, лязгнув ими, захлопнула пасть. Потом посмотрела на мальчика.

— Ну тогда пошли, — сказал Анютины Глазки. Он подумал было, что надо бы сказать отцу, что он уходит искать свою маму, но все взрослые в этот момент разговаривали где-то внутри дома, а ему не хотелось оказаться сейчас там, среди них. Он был, правда, не прочь снова повидать ту женщину-Целительницу, только ему было стыдно, что он тогда написал на пол. Он так и не вошел в дом, а стал спускаться по ступеням крыльца, оглядываясь через плечо на Лунную Собаку.

Лунная Собака встала, слегка поскуливая, потому что ей одновременно хотелось поступить так, как велела Дьюи, и сделать то, о чем ее просил Анютины Глазки. Она снова нервно зевнула, а потом, опустив голову и хвост, пошатываясь, последовала за мальчиком. На нижней ступеньке он остановился и стал ждать, чтобы собака пошла вперед и показала ему дорогу. Она тоже немного подождала, чтобы как следует разобраться, чего именно он от нее хочет, а потом направилась прямо к Реке. Анютины Глазки вполне поспевал за ней и шел рядом. Когда собака остановилась, он погладил ее по спине и сказал:

— Ну что, пошли дальше, собачка? — И они пошли дальше. Вскоре город остался позади, а они все шли и шли на северо-запад по заросшему ивняком речному бережку, по самой кромке воды, вверх по течению Великой Реки На.

Date: 2015-12-12; view: 413; Нарушение авторских прав