Чанди»: описание спектакля

Зрители, сорок или пятьдесят человек, сидят на полу склада на тех подстилках или подушках, которые принесли с собой, или же на старых кипах соломы, разложенных специально, чтобы люди могли не только сидеть на них, но и откинуться на них спиной.

Мужчина и женщина из Цеха Мельников наладили освещение и управляют им. Сильный, яркий прожектор направлен на левую часть сцены, выделяя ее; более слабо освещена правая часть и овальная «соединительная» часть, изображающая «Стержень». Темнота, в которую погружено пространство вокруг сцены и за нею, достаточно глубока, чтобы всякое движение вне сцены было незаметным.

Музыканты расположились за сценой, вне света прожектора, они едва различимы. Музыка в течение всего спектакля практически не прекращается.

После того как в течение нескольких минут играется Мелодия Начал и зрители постепенно успокаиваются, слева на сцене появляется Чанди: это красивый мужчина во цвете лет, высокий, отлично одетый. Поверх черных штанов и хлопчатобумажной рубахи с длинными рукавами на нем традиционно длинный праздничный жилет синего, фиолетового и зеленого цветов, густо покрытый вышивкой, а поверх накинут удивительно изящный, совершенно прелестный плащ из перьев — одно из тех сокровищ, что хранятся в хейимас Змеевика в Синшане и выдаются исключительно для подобных представлений. Этот волшебный плащ плывет и покачивается у Чанди за плечами, когда он легко вбегает на сцену с распростертыми навстречу солнцу руками и поворачивается, приветствуя восходящее светило.

ЧАНДИ:

— Хейя хей хейя!

Хейя хейя!

Прекрасное, светишь ты над Долиной!

С трудом оторвавшись от созерцания воображаемой зари, он смотрит на лица зрителей с доброй, открытой улыбкой. Голос его звучен, приятного тембра и полон энергии.

ЧАНДИ:

— Итак, вы здесь, жители моего города, ступающие легко и красиво, доброжелательные, вежливые. С добрым утром! Да, это действительно доброе утро!

Зрители отвечают ему традиционным приветствием: «Итак, ты здесь, Чанди! Здравствуй!» Они говорят тихо, очарованные и умиленные; а одна женщина прибавляет: «И пусть этот день у тебя пройдет хорошо, Чанди!»

ЧАНДИ:

— Вечером этого долгого дня я должен танцевать Танец Лета; так что, прежде чем уйти в поле, мне стоит немного потренироваться.

Музыканты начинают играть один из самых сложных и величественных танцев — Танец Цапли из Летней ваквы Дома Змеевика, — и Чанди танцует его один на левой сцене энергично и грациозно, подобный великолепной мифической птице в разноцветном наряде и плаще из перьев.

Как только танец кончается, первые пять хористов выходят на сцену и встают слева — это горожане, отправляющиеся на весь день работать в поле. В последнем великолепном движении Чанди, кажется, летит по воздуху, и зрители ахают. А Чанди сбрасывает плащ из перьев и передает его кому-то, ожидающему вне освещенной прожектором части сцены. Танец окончен, Чанди отправляется на работу вместе со всеми. Далее следует пантомима: Чанди вместе с хористами изображает, как полет сорняки и рыхлит землю. Люди разговаривают о погоде, добродушно подшучивают по поводу местных событий и соседей, и хотя я плохо понимаю смысл этих шуток, они неизменно находят самый живой отклик у зрителей. Потом среди обмена репликами со зрителями вдруг вновь возникают строки-основы.

ХОРИСТ 1 (мужчина):

— Как, хороша кукуруза Чанди, Как высока и какие листья, Да и початки почти созрели!

ХОРИСТ 2 (женщина):

— Он мудрый земледелец, этот Чанди. Знающий и внимательный.

ХОРИСТ 1:

— Да, он, похоже, на верном пути. Что за отличное поле у его семьи!

ХОРИСТ 3 (мужчина):

— У его семьи есть не только хорошее поле. А этому Чанди просто все время везет! Надо же, женился на Дансайедо! (На языке кеш «Она Видит Радугу».) И землю отлично возделывать умеет, и засеять знает как, и заботится об урожае, да и урожай собирает с этого клочка земли такой, что только в Садах Ночи собрать можно!

ХОРИСТ 4 (женщина):

— Заткнись, глупец. Что за грязные сплетни!

ХОРИСТ 3:

— А я завидую, вот и все. Я ему завидую.

ХОРИСТ 5 (женщина):

— Что за красивые дети родились от этого брака — настоящие Дети Радуги! Как я завидую Чанди, что у него такие дети.

ХОРИСТ 4:

— Молчите, молчите! Легкий ветерок, как известно, раздувает лесные пожары.

Теперь Чанди подходит ближе к остальным, опирается на мотыгу и обращается к ним. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что на самом деле никакой мотыги у него в руках нет.

ЧАНДИ:

— Послушайте, вы меня не стесняйтесь. Я нечаянно услышал вашу беседу

— ветер дул в мою сторону. Но это правда, то, что вы говорили. Я стараюсь быть осторожным и все обдумывать, все делать вовремя и так, как нужно; однако ведь и другие не менее осторожны и разумны, а им не дано столь многого, как мне. Не знаю, почему это так получается. Дом моей матери красив, и ее семья пользуется всеобщим уважением, как и семья моей жены. Родители мои — щедрые и добрые люди, а те двое, что сделали меня отцом, умны и уже славятся своими талантами — моя дочь поет в Обществе Целителей, а мой сынок, что до сих пор носит некрашеную одежду, — такой жизнерадостный и многообещающий мальчик. А чтобы воздать хвалу моей Дансайедо, у меня просто слов не хватает! Она — как ласточка над вечерним прудом. Она — как первый дождь осенний, как цветок дикого миндаля весною ранней. Она достойная хозяйка дома, щедра и отдает охотно, как полноводная река! В ее хозяйстве овцы каждый год приносят ягнят-двойняшек, коровы величавы и здоровы, быки спокойны. Поля же наши становятся богаче год от года, плодоносящие деревья как град роняют спелые оливки. Все это мне даровано! Что в жизни совершил я, чтобы все это случилось?

ХОРИСТ 2:

— Все, что тебе даровано, ты сам дарил всегда, о, Чанди.

ХОРИСТ 1:

— Да, Чанди очень щедр!

ХОРИСТ 5:

— Тот плащ из перьев он отдал своей хейимас!

ХОРИСТ 2:

— А кукурузу — в общие амбары, овечью шерсть он отдал в Мастерские!

ХОРИСТ 3:

— Монеты золотые — музыкантам, медь — актерам!

(Это произносится лукаво, с намеком, и вызывает смех у зрителей.)

ХОРИСТ 1:

— Все в доме у него прекрасно, прочно, сделано на славу, используется с толком. Всего там много, все очень красиво, и двери вечно у него открыты друзьям, а также всем соседям.

ХОРИСТ 3:

— Ты и впрямь богатый человек, Чанди!

ХОРИСТ 5:

— Щедрое сердце — лучшее богатство, как говорится.

«Перевод этих двух ключевых строк исключительно слаб. Амбад, в зависимости от контекста, может иметь следующие значения: „благополучие“, „благополучный“, „отдавать“, „щедрость“. Здесь значения эти сложным образом переплетаются, вступая в невыразимую нашими средствами игру.»

В течение всей этой сцены действие сопровождается только Мелодией Продолжения — слабым, слегка варьирующимся звуком больших рогов «хомбута». Затем постепенно вступают другие инструменты, и музыка сопровождает весь остальной спектакль, негромко аккомпанируя диалогам и довольно активно заполняя паузы — а также искусственно создавая их-с помощью ударных инструментов.

ЧАНДИ:

— Я чувствую себя ослом безмозглым, о, мои друзья! Я рад бы сделать что-нибудь для вас и дать вам то, что вам понравится самим, все что угодно.

ХОРИСТ 4:

— Не правда ли, он замечательный парень?

ХОРИСТ 1:

— Да, кто может не любить его, нашего Чанди.

ЧАНДИ:

— Что же мне дать вам? Я надеюсь, вы разделите со мной эту кукурузу, когда она созреет? На этом участке земли так легко работать, не захотите ли вы использовать его в следующем сезоне? Ах, сестра моя по Дому Обсидиана, я как раз собирался сказать тебе: у нас опять скопилось много перьев, и мы подумывали, не сделать ли еще один плащ для нашей хейимас, для Общества Крови — как тебе кажется, имеем ли мы право? Сестрица, Дансайедо весь год пряла ту белую шерсть, которую дали нам наши овцы прошлой весной, а я помню, тебе вроде бы белая шерсть нужна была. Тебе какую: тонкую или потолще? Ты ведь знаешь, как хорошо прядет моя Дансайедо.

Чанди продолжает говорить, музыка становится такой громкой, что почти заглушает его голос. Хористы из первого хора толпятся вокруг него, а он все говорит и раздает все подряд, делая это искренне, от всей души, хотя и немного истерично. Пока продолжается раздача даров, на сцене справа появляется второй хор: четыре человека, босые, держатся очень прямо, в темных капюшонах и тесных темных одеждах (они одеты как Плакальщики из Общества Черного Кирпича во время Танца Вселенной). Они выходят один за другим, медленно, поджидая друг друга, и выстраиваются в линию, проходящую через всю правую часть сцены. Первый из них, стоящий у самого «Стержня», говорит ровным, лишенным признаков пола голосом, и предваряет его речь резкий, вызывающий озноб вопль тованду (см. главу «Музыкальные инструменты»).

ВТОРОЙ ХОР, ХОРИСТ 1:

— Чанди!

Но, занятые раздачей и получением даров, Чанди и его приятели не обращают на хориста внимания. Человек в черном вновь окликает его по имени. И только в третий раз, услышав наконец собственное имя, Чанди оглядывается через плечо и, смеясь, подходит к человеку в черном, неся что-то в руках.

ЧАНДИ:

— Вот, друг мой, возьми это, пожалуйста! У меня этого слишком много!

Человек в черном остается недвижим, руки его висят вдоль тела. Звучит громкий металлический звук струны, музыка смолкает, и наступает мертвая тишина.

ХОРИСТ 1 ИЗ ВТОРОГО ХОРА:

— Дансайедо разливала по бутылям масло, прекрасное оливковое масло, из тех олив, что принадлежат ее семье. Вдруг откуда ни возьмись вырвалось пламя — может, ветром принесло? — и масло вспыхнуло. Огонь перекинулся на Дансайедо, загорелись ее волосы и одежда — она была похожа на факел, горя заживо. Вся охваченная пламенем, она бросилась вон из дома, но дом тоже загорелся. И все сгорело. Она мертва.

Человек в черном капюшоне склоняется низко в позе Плакальщика и, сгорбившись, опустив голову, сидит, раскачиваясь, у ног Чанди. Между ними только «Стержень». Чанди замер; медленно опускаются и безжизненно повисают его руки. Весь первый хор отшатывается от него, хористы что-то бормочут и переговариваются между собой.

ПЕРВЫЙ ХОР, ХОРИСТ 1:

— Сгорела? Дансайедо? И дом такой огромный? Весь дом сгорел? И все хозяйство? Сгорела заживо?..

ЧАНДИ (в горестном порыве):

— А моя дочь! И мой сынок!

ХОРИСТ 1:

— С ними все в порядке… должно быть, с ними все в порядке, Чанди.

ПЕРВЫЙ ХОР, ХОРИСТ 2:

— Их дома не было. Лишь Дансайедо одна сгорела при пожаре. Все остальные успели выйти.

ХОРИСТ 5:

— Но ведь и дома больше нет! Один фундамент от него остался.

ХОРИСТ 3:

— И все сгорело там дотла.

Чанди неуверенно делает шаг или два, словно намереваясь вернуться в город.

ЧАНДИ:

— О, Дансайедо, жена души моей, прекрасная и добрая такая! Жестоко! Жестоко! Жестоко!

Его голос, трижды повторяя это слово, «стержень» пьесы, звучит все громче, как вопль раненого зверя; потом он снова замирает, потрясенный собственным страстным горестным порывом. С болью в глазах озирается, заглядывает людям в лица и наконец говорит с печальным достоинством.

ЧАНДИ:

— Пойду… пора… мне петь с тобою, Дансайедо, и для тебя песни Ухода. Но нужно, чтоб и дети мои пошли со мною… Пусть явятся сюда!

На сцене слева появляются сын и дочь Чанди. В то же самое время второй человек в черном из второго хора начинает движение к центру сцены с вытянутой вперед правой рукой. Сын Чанди идет к отцу, и они обнимают друг друга, но дочь проходит мимо, оборачивается, чтобы посмотреть на отца, но не останавливается, а идет навстречу человеку в черном, берет его за руку и уходит вместе с ним со сцены направо, во тьму. Когда она исчезает, Чанди стряхивает оцепенение и взывает.

ЧАНДИ:

— Где моя дочь? Куда она уходит? Куда она ушла?

ХОРИСТ 1 ИЗ ВТОРОГО ХОРА (по-прежнему склонившись к земле и раскачиваясь):

— Она ведь видела, как мать горела заживо, пытаясь дом спасти. Перенести то зрелище она была не в силах. Боясь сойти с ума от горя, она пошла к Целителям и яд там приняла. Теперь она мертва.

ХОРИСТ 1 ИЗ ПЕРВОГО ХОРА (шепотом):

— Она мертва!

ХОРИСТ 4 (шепотом):

— Глядите! И она мертва!

Хористы из первого хора, изображающие жителей города, один за другим понемногу уже отодвинулись от Чанди, оставив его одного в обнимку с сыном. Звучит музыка — тяжелые, быстрые ритмичные удары барабана, — и Чанди медленно снимает свой вышитый жилет и набрасывает его на плечи сына. Когда он начинает говорить, его голос оглушающе тих.

ЧАНДИ:

— Дочь, девочка моя, неужто не могла ты подождать? Могла ведь быть добрей и терпеливей. Мы-то ведь остались, а ты была нам так нужна! Ну а теперь пойдем со мною, детка, сынок мой. Помоги мне спеть для них обеих, с ними вместе, с твоею мамой и сестрой. Пойдем, пойдем со мной.

Однако третья из четырех темных фигур — ребенок — уже неумолимо приближается к ним. Сын выпускает руку Чанди и стоит неподвижно, смотрит; потом делает шаг навстречу ребенку в черном и берет его за руку. Они медленно уходят со сцены направо, во тьму. Мелодия Продолжения звучит очень громко.

ЧАНДИ:

— Пожалуйста, не умирай, сынок! Хоть ты со мной останься!

ХОРИСТ 1 ИЗ ВТОРОГО ХОРА (по-прежнему склонившись и раскачиваясь):

— Он болен был с рожденья, но до поры была болезнь та незаметна. Теперь же стала его жизнью. Не более чем через месяц он бы умер. У докторов нет для него леченья. Но он сегодня умирает. Сейчас.

ХОРИСТ 4 ИЗ ПЕРВОГО ХОРА:

— Сын Чанди умер.

Пять хористов из первого хора отходят еще дальше от Чанди. Он медленно сгибается, потом опускается на землю, скрючивается, оказавшись лицом к лицу с человеком в черном, застывшим в такой же позе. Чанди опускает голову до самой земли, трется о землю лбом, рвет на себе волосы. Музыка звучит громко и проникновенно, барабаны и тованду исполняют Мелодию Продолжения, и Чанди то тише, то громче подпевает ей пронзительным, резким голосом, похожим на вой зверя.

Когда музыка стихает, Чанди, сгорбившись, застывает, потом тяжело поднимается на ноги, снимает свою рубаху и башмаки и выпрямляется во весь рост. Босой, полуодетый, он сейчас выглядит на двадцать лет старше.

ЧАНДИ:

— Я вернусь в дом своей матери, буду жить там как ее сын, все свои силы отдам работе во имя ее семьи.

В это время четвертый человек в черном приближается к Чанди и обращается к нему тем же ровным, бесцветным, не женским и не мужским, жутким голосом, что и первый.

ХОРИСТ 4 ИЗ ВТОРОГО ХОРА:

— Они теперь мертвы, все эти люди, что жили в доме матери твоей. Или уехали в другие города. Иные люди там живут теперь. И никого из родичей твоих здесь больше не осталось.

ЧАНДИ:

— Да, это правда. Я одиноким должен жизнь свою влачить отныне. Однако я давно уж болен… Может, мне лучше было б умереть теперь?

Четвертый человек в черном молчит, ничего ему не отвечает, но, сгорбившись, устраивается на земле рядом с первым.

ЧАНДИ:

— Раз так, я буду жить один, работать стану для своей хейимас. Вот только руки отчего-то тяжелы!..

Он исполняет пантомиму, изображая работу в саду, как в самом начале спектакля, но только работает он очень медленно, хотя и старательно. Хористы из первого хора тоже возвращаются к своим делам — все они находятся у переднего края левой части сцены, тогда как Чанди работает один в самой ее глубине, ближе к «Стержню». Свет потихоньку меркнет, а музыка становится протяжной, тоскливой.

ХОРИСТ 3 ИЗ ПЕРВОГО ХОРА:

— Эй, гляньте-ка на старого Чанди — вовсю копает землю, как черепица твердую!

ХОРИСТ 1 (теперь он говорит старческим голосом, тогда как голос хориста 3 звучит как у мальчишки-подростка):

— Земля здесь раньше хороша была всегда, одна из лучших. Ухода требовала, правда, а он забыл совсем про это.

ХОРИСТ 2:

— Ах, я не знаю! Ухаживает он за ней исправно, как только может, больной и старый, и все его не забывают, ему помочь любой готов. Но вот что странно: пересох ручей здесь почему-то, и землю больше он полить не может.

ХОРИСТ 3:

— А кто-то говорил однажды, что раньше Чанди был богатым.

ХОРИСТ 1:

— Ну да, так именно и было. Но теперь, похоже, ничто ему не удается.

ХОРИСТ 4:

— Та старая корова, бедняга, пестрая такая, она была его последней, верно?

ХОРИСТ 2:

— И все ягнята, которых приносили его овцы, больны были севаи.

ХОРИСТ 4:

— Скот не плодится у него в хлевах, и на полях ничто не вырастает, как он ни трудится.

ХОРИСТ 5:

— Так гнет в полях он спину, что ноет у меня спина! Ведь он с трудом порой поднять мотыгу может.

ХОРИСТ 3:

— Ну а зачем ему трудиться, чего ради? Ведь эта кукуруза все равно засохнет! Вот глупый старец, зря только мучает себя.

ХОРИСТ 1:

— Но что же все-таки случилось? Ведь он и вправду был богатым, как ты сказал. Богатым был и щедрым, как полноводная река! Что же пошло не так?

ХОРИСТ 3:

— Я у него спрошу. Эй, старый Чанди! Что сделал ты такого, что жизнь твоя пошла наперекос?

ЧАНДИ (опираясь на свою несуществующую мотыгу, очень спокойно и очень медленно):

— Случилось? Умерла жена, сгорел мой дом, погибло вес хозяйство. И дети умерли мои — так рано! Я тяжко болен был. А матери семья распалась: кто умер, кто уехал. Все, что мне дорого, исчезло, о чем забочусь, погибает. Все, что дают мне, я теряю. Все, что я роздал, — все пропало.

ХОРИСТ 3:

— Что ж, удивительного мало, что ты совсем остался без друзей.

ЧАНДИ:

— Моя последняя родня — из Дома Лета, из Дома Третьего, Змеевика.

ХОРИСТ 4:

— Что ж, разумеется, тебя мы не оставим своей заботой, но сказать я должен: становится нелегкой дружба иль родство, когда твой родственник все делает неверно. Ведь с другом чувствуешь себя легко, с ним все сполна разделишь, с ним посмеяться можно вдоволь… Скажи, с тобой кто может посмеяться вместе? Мне плакать хочется, когда тебя я вижу! Так лучше б мне тебя не видеть, и если б не обязанность моя…

ХОРИСТ 5:

— И верно. Когда-то я на тебя молился, думал о тебе все время. Теперь не думаю! Я уж забыл жены твоей покойной имя. Из-за болезни стал ты неприятен, мне и руки твоей не хочется касаться.

ХОРИСТ 1:

— Дансайедо было ее имя, Дансайедо! Когда тебя я вижу, то думаю о том, какой она ужасной смертью умирала. Но я гоню такие мысли.

ХОРИСТ 3:

— Ты колесо фортуны слишком сильно повернул, вот дело в чем, старик. Ты получил то, что просил.

ЧАНДИ:

— Ничего я не просил. Я отдавал! Неужто ж не был щедр я?

ХОРИСТ 4:

— Да, ты был щедр, но чересчур.

ЧАНДИ:

— Но как же человеку жить?

ХОРИСТ 1:

— Когда б я это знал…

ХОРИСТ 3:

— Зачем подобные вопросы задавать? Не понимаю!

ХОРИСТ 2:

— Таких вещей никто не понимает.

ЧАНДИ (поворачиваясь лицом к двум скрючившимся на земле фигурам по ту сторону «Стержня»):

— Как жизнь свою прожить я должен был? Не можете ль вы мне ответить?

Обе темные фигуры остаются тихи и неподвижны. Музыка звучит как-то странно: лязгает и бренчит.

Когда прожекторы опускают ниже, чтобы фигуры актеров отбрасывали длинные тени, первый из людей в черном встает и медленно идет в глубь центральной части сцены. Там он оборачивается, встает лицом к зрителям, откидывает капюшон и открывает их взорам медную маску, которая в лучах прожектора вспыхивает зловещим красным светом — светом закатного солнца.

Чанди поворачивается к нему лицом и спиной к зрителям. Его руки возносятся вверх и раскрываются в широком объятии.

ЧАНДИ:

— Хейя хей хейя!

Хейя хейя!

Прекрасен день был в Долине нашей.

Человек в черном снова медленно сгибается, скрючивается и опускается на землю, клоня голову все ниже, ниже и скрывая под капюшоном маску-солнце. Свет на сцене продолжает меркнуть.

ЧАНДИ:

— А вот и звезды! Светятся.

Меж звездами нет ничего, Там только тьма танцует.

В Мелодию Продолжения неожиданно вплетается мелодия Танца Цапли. Сгорбленный и полуодетый, с негнущимися конечностями, страдая от сильных болей, Чанди начинает танцевать тот самый танец, который так великолепно исполнял в первой сцене — но все движения и повороты делает как бы наоборот, так что танец переносит его через всю сцену к ее правому краю. Последний из людей в черном присоединяется к Чанди, повторяя его движения, словно тень. Вместе исчезают они во тьме. В совсем почти погрузившемся во тьму зрительном зале, высоком и просторном, долго звучат последние ноты Мелодии Завершения, а потом и они замирают постепенно в наступающей полной тишине.

После представления я спросила актеров, сильно ли они варьируют диалог во время различных спектаклей, и одна актриса ответила мне: «Ну, разве что для того, чтобы соответствовать настроению определенного вечера или аудитории. Этим летом мы играем „Чанди“ в постановке Глиняного Лица». Глиняное Лицо как раз и исполнял роль Чанди в спектакле. Актриса продолжала: «Я видела пьесу в прошлом году в Ваквахе с Оленем Ветра; так он в этой роли очень гневался и ругался, прямо-таки впадал в безумие. Он актер более старшего поколения, он может себе позволить сыграть и так. Глиняное Лицо еще молод, чтобы играть Чанди, вот он и делает это по-своему, очень мягко. Мне кажется, у него получается. Возможно, конец несколько скомкан, все происходит слишком быстро; но танцы, которые он танцует в начале и в конце — о, они просто замечательны!» И я с ней согласилась.

Я спросила кое-кого из зрителей, видели ли они какие-нибудь варианты спектакля «Чанди», сильно отличающиеся от этого, и выяснила, что да, видели; действие может развиваться совершенно иначе: например, пожар, самоубийство и болезнь, которые последовательно уносят жену, дочь и сына Чанди, согласно одной из версий, могут быть практически единственным событием, однако носящим характер всеобщего катаклизма, и все эти смерти порой происходят прямо на сцене, если актеры окончательно решили не щадить чувств зрителей и вызвать у них сильное эмоциональное потрясение. События «счастливых» и «несчастливых» лет жизни Чанди могут быть сыграны и изображены множеством различных способов, и реакция Чанди на них может быть совершенно иной, чем покорность и даже смирение, которыми так потрясает зрителей Глиняное Лицо. Так или иначе, Т„рн как-то сказала мне о его игре: «Даже когда друзья Чанди и люди из Четырех Домов отвечают на его вопрос, как нужно было жить, ты все равно не уверен, правильны ли их ответы…» Я спросила Глиняное Лицо — который вне сцены оказался совсем молодым, не старше двадцати пяти, и очень застенчивым невысоким человеком с тихим голосом, — как он считает: умер ли Чанди, исполненный надежды, или же он умер от безысходности и отчаяния? Подумав, актер ответил: «Он умер в страдании и отчаянии. Именно поэтому друзья так его боятся. Но нам не следует его бояться, потому что это всего лишь пьеса. Видите ли, в этом-то все и дело!»

ПАНДОРА, БЕСПОКОЯСЬ О ТОМ, ЧТО ДЕЛАЕТ, ОБНАРУЖИВАЕТ ПУТЬ В ДОЛИНУ В ЗАРОСЛЯХ ВЕЧНОЗЕЛЕНОГО ДУБА

Какая тут путаница в этом диком краю, вы только взгляните! Посмотрите на этот дубок, чапарро, слово «чапараль» возникло на его основе и состоит из его корня, смешанного Бог знает с чем еще. Обратите внимание на эту картинку: самый высокий стволик дубка — фута четыре, но по большей части его побеги не превышают одного-двух футов. Один из них выглядит так, словно его переехало колесо, свежий срез поперек, но кто это сделал? И, главное, зачем? Ведь этот куст ни для чего не пригоден, да и горка эта ни у кого на пути не стоит. Концы более тонких веточек кажутся то ли сломанными, то ли объеденными кем-то. Может, это горные козы общипывали молодые побеги и почки? Маленькие, с серой корой веточки и побеги тянутся во все стороны как придется, многие из них высохли и поросли мхом; живые и мертвые, они переплетаются, душат друг друга. В них застряли сосновые иглы, паутина, сухие листья. Полнейший беспорядок! Все замусорено до предела. У этого дерева просто никакой формы нет! Ветки, правда, по большей части растут из одного и того же места, однако не все; здесь нет ни центра, ни какой-либо симметрии. Многие побеги торчат из земли на некотором расстоянии от основного деревца, кое-где на них даже есть листья

— вот типичное проявление характера данного растения! Сами же листья пытаются соблюдать какой-то порядок и подчиняться неким законам, бедняжки. Все они разных размеров: от четверти дюйма в длину до целого дюйма, но каждый лист в достаточной мере похож на остальные, то есть на то, что можно было бы назвать «идеальным листом вечнозеленого дуба»: пыльный, неяркого темно-зеленого оттенка, со слегка изогнутой поверхностью, которая как бы чуть вспухает между прожилками, разбегающимися в обе стороны от черешка; Краешек листа неровный, зазубренный, с крохотной колючкой на конце каждого выступа. Эти листочки растут на разном расстоянии друг от друга, но по обе стороны своей веточки до самого ее конца, где неожиданно образуют пучок, этакую неряшливую и весьма жидкую розетку. Под слоем мертвых листьев, его собственных и чужих, подо мхом, под камнями, под рыхлой землей и всяким мусором у этого кустика, должно быть, есть более или менее сходная с ним по форме система корней, уходящих довольно глубоко, возможно, они значительно длиннее, чем возвышающийся над поверхностью земли стволик, потому что если сейчас, в феврале, здесь достаточно влажно, то летом на вершине этого холма земля будет твердой как камень. Вокруг не видно ни одного желудя от прошлого урожая — если, конечно, этот дубок уже достаточно взрослый, чтобы давать желуди. Скорее всего да. А впрочем, ему может быть и два года, и двадцать, кто его знает? Это, конечно, дуб, но только дуб-кустарник, дуб-лилипут, с которым не очень-то считаются, и тут по крайней мере еще сотня точно таких же — возле той скалы, на которой я сижу, и еще сотни и тысячи и сотни тысяч на вершине этого холма, и на вершине следующего. Вот только сосчитала я их неправильно. Ошиблась. Карликовые дубки вообще не считают. Если их можно сосчитать, значит, что-то не так. Можно, конечно (если ты ботаник), сосчитать, сколько растений на ста квадратных ярдах, а потом умножить и, таким образом, довольно точно прикинуть их общее количество, довольно правильно угадать. Но сосчитать дубки, растущие на вершине этого холма, невозможно, не говоря уж о прочих кустарниках или о дикой сирени, которую я даже не принимаю в расчет. Все они сплетены стволами и побегами, и все они лишь компоненты того, что называется «чапараль». Эти заросли похожи на атомы и их элементы: они не поддаются законам и определениям. Они неисчислимы. Среди них не случайно, но изначально и вечно царит хаос. Этот кустарник не красив, и даже если бы я до одури накурилась гашиша, он не показался бы мне чем-то мистическим, однако он и тошноты своим видом не вызывает; если какому-нибудь философу он активно не нравится, то это его проблемы, которые не имеют ничего общего с вечнозеленым дубком. Чапараль не имеет к нам, людям, ни малейшего отношения. Эти заросли порождены дикой природой и ею являются. Отношение к ним разумного и цивилизованного человека очень неопределенно, исполнено случайных эмоций и риска. Никаких отступлений в сторону наше мышление не допускает. Все аналогии имеют одно направление: к нашей действительности. На одной из ветвей этого дубка отвратительная маленькая опухоль. Новые листья, зелень этого года, такие крупные и симметричные по сравнению со старыми, что я сперва принимаю их за листья совсем другого растения — дикой розы, растущей как бы внутри дубка, — но в летний зной, без сомнения, эти прекрасные листья свернутся и деформируются, как и все остальные. Аналогии напрашиваются сами собой: скромный вечнозеленый дубок можно, конечно, превратить в тему для проповеди, но с тем же успехом его можно превратить и в дрова. Прочитать как проповедь или сжечь. Sermo, «я читаю»; я читаю: «карликовый дуб». Но я не делаю ни того ни другого, и дубок здесь не для того, чтобы его превращали в тему для проповеди или сжигали. Он отбрасывает тень на страницу моей записной книжки под неярким февральским солнцем в три-тридцать пополудни, в Северной Калифорнии. Когда я закрываю книжку и ухожу, тень со страницы исчезает, хотя я обвела ее карандашом; вот карандашная линия только там и остается. А сама тень после моего ухода будет падать уже на густой слой опавших листьев или на тот поросший мхом камень, на котором я сейчас сижу, и тень эта будет послушно передвигаться, выказывая глубочайшее уважение закону, согласно которому вертится сама Земля. Мысленно легко можно себе это представить: тень от нескольких листьев, падающая на землю в диком краю; разум — удивительная вещь. Но как быть со всеми остальными тенями ото всех остальных листьев на всех остальных ветках всех остальных карликовых дубков, растущих на всех остальных холмах дикого края? Если вы способны и их тоже вообразить себе хоть на мгновенье, то что вам это даст? О, бесконечно много!

Date: 2015-12-12; view: 398; Нарушение авторских прав