Октябрь, 1948 2 page

— Но это, право же, такой пустяк! Вы этой работы вполне достойны.

Мои слова вызвали у обоих яростный протест, и Синтаро сказал брату:

— Довольно, Ёсио. Мы и так отняли у сэнсэя слишком много времени. Но прежде, чем мы уйдем, еще раз хорошенько посмотри на человека, который так помог тебе. Нам очень повезло, что у нас такой влиятельный и щедрый покровитель.

— Да, да, правда, — пролепетал его юный брат, не сводя с меня глаз.

— Синтаро, прошу тебя, перестань! Это, наконец, просто нелепо. Пожалуйста, пройдите в дом, и мы отметим это событие, выпьем сакэ…

— Нет, сэнсэй, нам пора и честь знать. Нужно же наконец оставить вас в покое! Мы и без того вели себя нагло, явившись сюда без приглашения и нарушив ваш полуденный отдых. Но желание поблагодарить вас было столь велико, что мы не смогли отложить его ни на минуту.

Их визит, должен признаться, оставил у меня некое приятное ощущение, что кое-чего мне удалось добиться. Это был один из тех редких моментов в нашей вечно занятой и суетной жизни, которая не дает возможности остановиться и оценить сделанное, когда перед тобой внезапно как бы высвечивается весь пройденный путь. А в данном случае я действительно, почти не задумываясь, помог неизвестному молодому человеку подняться на первую ступень отличной карьеры. Еще несколько лет назад это было бы невообразимым, а теперь, оказывается, я достиг, сам того не заметив, столь высокого положения в обществе, что без малейших усилий оказываю подобные услуги.

И все-таки вчера в заведении госпожи Каваками я сказал Синтаро:

— С тех пор слишком многое изменилось. Я теперь на пенсии, какие уж у меня связи!

С другой стороны, я понимал, что Синтаро, возможно, не так уж и заблуждается на мой счет. Реши я это проверить — и, возможно, мне снова пришлось бы удивляться широте собственного влияния. Как я уже говорил, я никогда не представлял себе четко своего положения в обществе.

Если даже Синтаро и проявляет иной раз некоторую наивность в определенных вопросах, в этом нет, во всяком случае, ничего недостойного; сейчас так редко можно найти человека, не отравленного цинизмом и горечью. Нечто обнадеживающее есть все-таки в том, что, заглянув к госпоже Каваками, можно увидеть там Синтаро, сидящего у стойки и рассеянно крутящего в руках шапку — в точности, как и в любой из вечеров за последние семнадцать лет. И кажется, что для Синтаро ничто вокруг не изменилось за эти годы. Он все так же вежливо здоровается со мной, словно и до сих пор является моим учеником, и весь вечер, как бы сильно он ни напился, держится в высшей степени учтиво и называет меня исключительно «сэнсэй». Иногда он с жаром неофита даже принимается задавать мне вопросы относительно, скажем, техники или стиля того или иного художника, но истина, увы, заключается в том, что Синтаро давно уже не имеет никакого отношения к настоящему искусству. Несколько лет назад он вплотную занялся иллюстрированием книг, а теперь, насколько я знаю, рисует эскизы пожарных машин. Он целыми днями неустанно трудится в своей мансарде, делая один набросок за другим, но по вечерам, наверное, да еще после нескольких рюмок ему приятно думать, что он — все тот же юный художник-идеалист, который когда-то был самым первым моим учеником.

Детские свойства Синтаро нередко давали повод госпоже Каваками подшучивать над ним — была в ее характере этакая стервозность. Недавно, например, во время сильного дождя Синтаро вбежал к ней в бар и принялся выжимать насквозь промокшую шапку прямо над ковриком, лежащим у двери.

— Как вы себя ведете, Синтаро-сан! — прикрикнула на него госпожа Каваками. — Что за ужасные манеры!

На лице Синтаро тут же отразилось такое огорчение, словно он и впрямь совершил нечто ужасное, и он принялся горячо извиняться, чем только подогрел нарочитую язвительность госпожи Каваками.

— Никогда ничего подобного не видела! — продолжала громко возмущаться она. — Да вы, Синтаро-сан, похоже, ничуть меня не уважаете.

— Довольно, Обасан, хватит с него, — попытался я остановить ее. — Скажите ему, что вы просто пошутили.

— Какие уж тут шутки! Разве можно так вести себя?

И она в итоге довела Синтаро до того, что на него стало жалко смотреть. А в другой раз, бывает, Синтаро абсолютно не сомневается, что над ним просто подшучивают, хотя на самом деле с ним говорят совершенно серьезно. Однажды он поставил госпожу Каваками в весьма неприятное положение, принявшись во всеуслышание рассказывать о каком-то генерале, которого только что казнили как военного преступника:

— Я всегда, с самого детства, восхищался этим человеком! Интересно, чем он занимается сейчас? На пенсии, наверное?

Как назло в кафе в тот вечер было несколько новых посетителей, и они весьма неодобрительно поглядывали на Синтаро. Госпожа Каваками, озабоченная репутацией своего заведения, подошла к Синтаро и тихо сообщила ему о судьбе, постигшей этого генерала. В ответ Синтаро рассмеялся и громко воскликнул:

— Ну, знаете, Обасан, некоторые из ваших шуток уж действительно чересчур!

Невежество Синтаро в таких вопросах зачастую просто поражает, но, как я уже сказал, я не вижу в этом ничего унижающего достоинство и полагаю, что следует быть благодарными за то, что на свете еще существуют люди, не зараженные современным цинизмом. Возможно, именно эти качества Синтаро — ощущение того, что он каким-то чудом сумел сохраниться в этом мире, — и делают для меня его общество, особенно в последние годы, все более и более желанным.

Что же до госпожи Каваками, то хоть она и очень старается не попадать под власть нынешнего настроения, но все же сильно сдала за эти несколько военных лет. Перед войной ее еще вполне можно было назвать молодой женщиной, но с тех пор в ней словно что-то сломалось. А если вспомнить, скольких она потеряла на войне, то и удивляться нечему. Да и вести дела ей становится все труднее; ей и самой, должно быть, трудно поверить, что вокруг — тот самый район, где она впервые, лет семнадцать назад, открыла свое крошечное кафе. Ибо от нашего старого «веселого квартала» уже почти ничего не осталось; большая часть прежних конкурентов госпожи Каваками закрыли свои заведения или переехали в другие районы города, да и сама она не раз поговаривала, а не поступить ли и ей так же.

Когда ее бар еще только открылся, его со всех сторон так и теснили разнообразные кафе и закусочные, и я хорошо помню, как некоторые сомневались, что ей удастся тут долго продержаться. Тогда по узким улочкам «веселого квартала» с трудом можно было протиснуться, не задевая бесконечные полотняные вывески, красочно расписывающие особую привлекательность данного заведения. Но в те дни посетителей хватало, чтобы заполнить любое количество подобных забегаловок. Особенно много народу было в теплые вечера; люди никуда не спешили, неторопливо переходя из одного бара в другой или просто стоя на проезжей части и беседуя с приятелями. Впрочем, автомобили давно уже не осмеливались здесь ездить; здесь, пожалуй, даже велосипед лишь с трудом сумел бы протолкнуться сквозь толпы беспечных пешеходов.

Я назвал это место «веселым кварталом», и здесь было где выпить, закусить и поговорить, — но больше ничего. Чтобы попасть в настоящие «веселые кварталы», нужно было ехать в центр города — там гейши, театры. Но я лично всегда больше любил здешние бары и кафе с их типичной публикой, очень оживленной, но вполне достойной — в основном людей нашего круга, художников, писателей, любителей жарких споров и шумных бесед, которые порой затягивались за полночь. Заведение, которое чаще всего посещала наша компания, называлось «Миги-Хидари» и выходило на мощеную площадь, образованную пересечением трех улиц. «Миги-Хидари», в отличие от большей части своих соседей, занимал довольно просторный двухэтажный дом, где вечно сновали бесчисленные официантки как в западной, так и в традиционной одежде. Я когда-то немного помог хозяину «Миги-Хидари» обставить конкурентов, и в знак признательности наша компания навсегда получила персональный столик в углу. Сколько же было выпито за этим столиком! Там со мною не раз просиживали вечера те, кого я считал своими лучшими учениками, своей элитой: Курода, Мурасаки, Танака — блестящие молодые люди, уже тогда имевшие весьма неплохую репутацию. Все они были большие любители поговорить, и я помню, какие страстные споры разгорались не раз в нашем уголке.

Синтаро, надо сказать, никогда не принадлежал к этой группе избранных. Лично я бы не возражал, чтобы и он к нам присоединился, но среди моих учеников было слишком сильно чувство иерархии, а Синтаро явно не считался достойным высшей ступени. Я хорошо помню тот вечер — вскоре после того, как Синтаро и его брат неожиданно заявились ко мне, — когда мне вздумалось рассказать об их визите. Помню, как смеялся Курода над радостью братьев по поводу обретения одним из них «ничтожной чиновничьей должности». Зато все они весьма почтительно слушали, как я вещал о том, что влиятельность и общественный статус человека могут возрасти совершенно незаметно для него самого, если он усердно трудится, ставя себе целью не повышение этого самого статуса, а то удовлетворение, которое получаешь, выполняя работу на максимально высоком уровне. Когда я умолк, один из моих учеников — разумеется, Курода — наклонился ко мне и сказал:

— У меня давно возникли подозрения, что вы, сэнсэй, даже не представляете себе, с каким огромным уважением относятся к вам жители нашего города. Между прочим, случай, о котором вы только что рассказали, как раз и есть свидетельство того, что ваш авторитет вышел далеко за пределы мира искусства и теперь ваше имя известно во всех областях жизни. Но до чего же типично для вас, сэнсэй, что вы с присущей вам скромностью даже не подозревали об этом и были, наверное, больше всех удивлены тем, как высоко вас ценят в нашем обществе. А вот для нас, здесь присутствующих, это отнюдь не удивительно. На самом деле, только мы, сидящие за этим столом, действительно хорошо знаем, до какой степени недостаточно даже это огромное уважение публики к нашему учителю. Я лично ни капли не сомневаюсь: ваш авторитет в обществе, сэнсэй, с годами возрастет еще больше, и мы с особой гордостью будем рассказывать всем, что когда-то считались учениками самого Мацуи Оно.

В общем-то, в этих словах Куроды не было ничего особенного; с некоторых пор мои ученики взяли себе за правило в определенный момент, когда все уже немного пьяны, произносить в мой адрес подобные пылкие речи. И тут уж с Куродой никто сравниться не мог, так что остальные воспринимали его как выразителя общего мнения. Я, разумеется, чаще всего пропускал эти славословия мимо ушей, но в тот раз — как и в тот полдень, когда Синтаро и его брат стояли, кланяясь и хихикая, у меня на крыльце, — я испытал теплое чувство удовлетворения и благодарности.

Не стоит, впрочем, думать, что я общался только с лучшими из своих учеников. Собственно, я и порог-то заведения госпожи Каваками впервые переступил, желая, насколько помню, провести вечер, беседуя именно с Синтаро. Но сегодня, когда я пытаюсь воскресить в памяти тот вечер, воспоминания о нем постоянно заслоняют звуки и образы других вечеров, связанные с нашим времяпрепровождением в «Миги-Хидари». Я помню свет фонарей над входом в «Миги-Хидари», смех и говор людей, запах пережаренной пищи, голос барменши, убеждающей кого-то, принявшего слишком большую дозу спиртного, вернуться домой, к жене, и бесконечное эхо шагов — стук деревянных сандалий по асфальту. Помнится, в тот теплый летний вечер я, не обнаружив Синтаро ни в одном из его излюбленных мест, некоторое время скитался по крошечным барам и кафе, где, несмотря на явное соперничество, все же правил дух добрососедства. А потому мне показалось совершенно естественным, что, когда в одном из них я спросил о Синтаро, хозяйка без малейшей неприязни посоветовала мне поискать его в «новом баре», который тогда только что открылся.

Госпожа Каваками, несомненно, могла бы перечислить немало тех маленьких усовершенствований в облике ее заведения, которые она произвела с годами. Но, на мой взгляд, там и сейчас все выглядит практически так же, как в тот летний вечер. Стоит войти, и в глаза сразу бросается стойка бара, освещенная теплым светом низко подвешенных светильников; остальная же часть помещения как бы скрывается в полутьме. Редкие посетители в основном предпочитают устраиваться за стойкой, в озерце света, что создает в баре атмосферу душевной близости и уюта. Я помню, как с удовольствием осматривался, впервые попав туда, да и сейчас, несмотря на те колоссальные перемены, что произошли в мире, бар госпожи Каваками по-прежнему мил моему сердцу.

Однако вокруг него от прежней жизни почти ничего не осталось. Выйдя за порог бара, вы можете оцепенеть от изумления, решив, что за выпивкой и не заметили, как вас занесло куда-то на самый край цивилизованного мира. Все вокруг превращено в пустыню, заваленную обломками. Только уцелевшие остовы домов на заднем плане напоминают о том, что вы находитесь почти в центре города. «Военная разруха» — так называет это госпожа Каваками. Но я-то помню, как гулял здесь сразу после капитуляции и многие из этих домов еще стояли. И «Миги-Хидари» был на месте, хотя окна в нем выбило взрывами, а полкрыши провалилось внутрь. И я тогда все спрашивал себя, проходя мимо этих изуродованных зданий, смогут ли они вернуться к прежней жизни? А потом заглянул туда как-то утром — и увидел, что бульдозеры уже все сровняли с землей.

В общем, на той стороне улицы теперь один мусор. Нет, у властей, конечно же, имеются какие-то планы, но пока — вот уже целых три года! — смотреть там не на что. После дождя между кучами битого кирпича остаются глубокие лужи, которые подолгу не просыхают. В этих лужах плодятся комары, и госпоже Каваками пришлось даже затянуть окна противомоскитной сеткой, хотя, как она справедливо заметила, клиентов это может только отпугнуть.

Здания по соседству с ее баром еще стоят, но в большинстве своем кажутся совершенно заброшенными. А ближайшие дома пустуют уже довольно давно, и это очень ее тревожит. Госпожа Каваками часто говорит, что если бы случайно разбогатела, то с удовольствием купила бы их и расширила свое заведение. Но денег у нее нет, вот и приходится ждать, пока эти дома купит кто-нибудь другой. Впрочем, она, наверное, была бы этому рада даже в том случае, если бы и там тоже открылись бары или кафе — все, что угодно, только бы не жить, точно посреди кладбища.

Если вам доведется выйти от госпожи Каваками, когда сумерки уже сгущаются, вы, возможно, невольно помедлите у порога, глядя на огромный пустырь, что раскинулся через улицу, где еще различимы в полутьме груды битого кирпича, сломанные доски и торчащие из земли искореженные водопроводные трубы, похожие на фантастические сорняки. И когда вы пойдете по улице, вдоль нее все время будут тянуться такие же горы мусора и меж них — грязные лужи, посверкивающие в свете уличных фонарей.

А если у подножия того холма, на котором стоит мой дом, вы остановитесь ненадолго на Мосту Сомнений и оглянетесь назад, на бывший наш «веселый квартал», то, если еще не совсем стемнело, сумеете, наверно, разглядеть цепочку старых телеграфных столбов с оборванными проводами. Столбы эти уходят вдаль и постепенно исчезают во мраке, окутывающем ту дорогу, по которой вы только что прошли. И возможно, вы обратите внимание на странные темные гроздья на верхушках столбов — это птицы, весьма неудобно устроившиеся там на ночлег и словно ждущие, когда же снова будут натянуты провода, на которых они когда-то сидели, как ноты на нотных линейках.

Не так давно я стоял как-то вечером на нашем маленьком деревянном Мосту Сомнений и смотрел, как на дальнем пустыре над грудами мусора поднимаются два столба дыма. Возможно, огонь разожгли рабочие, неторопливо осуществлявшие некий бесконечный государственный план; а может, мусор просто подожгли дети, играя в какую-то недозволенную игру. Но отчего-то эти столбы дыма вызвали у меня приступ жестокой меланхолии. Они напоминали погребальные костры. Ну да, так и госпожа Каваками говорит: «живешь, точно на кладбище». И неудивительно, как вспомнишь, сколько людей когда-то толпилось на улочках этого квартала.

Впрочем, я отклонился от темы. Я ведь пытался припомнить подробности пребывания у нас в гостях моей старшей дочери Сэцуко.

Как я, наверное, уже говорил, Сэцуко приезжала к нам в прошлом месяце и большую часть самого первого дня провела на веранде, беседуя с сестрой. Где-то далеко за полдень, когда дочери мои совершенно погрязли в каких-то своих женских разговорах, я решил оставить их и отправился на поиски своего внука Итиро, только что промчавшегося мимо нас и исчезнувшего в недрах дома.

Я шел по коридору, когда тяжелый глухой удар вдруг заставил весь дом содрогнуться. Встревоженный, я поспешил в столовую. Днем у нас в столовой темновато, и после залитой солнцем веранды моим глазам понадобилось, наверное, несколько минут, чтобы убедиться, что Итиро там нет. Но тут послышался еще один удар, затем еще и еще, а затем и голос самого Итиро, выкрикивавшего что-то вроде «Йе! Йе!». Звуки эти доносились из комнаты, носившей у нас название «музыкальной». Я подошел ближе, прислушался и тихонько раздвинул створки двери.

В отличие от столовой, музыкальная комната освещена солнцем почти весь день. Это такая веселая и светлая комната, что, будь она немного побольше, наверняка стала бы просто идеальным местом для трапез. Одно время я использовал ее для хранения своих картин, а также красок и прочих материалов, но теперь в ней, помимо немецкого пианино, практически ничего нет. Скорее всего, именно почти полное отсутствие мебели и привлекло сюда моего внука, как раньше по тем же причинам веранда. Заглянув в «музыкальную», я увидел, как Итиро, странно притопывая ногами, пересекает комнату по диагонали — вероятно, решил я, он воображает себя всадником, чей конь галопом мчится по бескрайним прериям. Поскольку двигался он спиной к двери, то и меня заметил не сразу.

— Дед! — обернувшись, сердито воскликнул он. — Неужели ты не видишь, что я занят?

— Извини, Итиро, я не понял.

— Я же не могу играть, когда ты там стоишь!

— Еще раз извини, что помешал, но твои вопли звучали так интригующе, что мне очень захотелось войти и посмотреть, что ты тут делаешь.

Итиро некоторое время сурово смотрел на меня, потом сказал мрачно:

— Ладно, входи. Но только садись и сиди тихо. Я очень занят.

— Хорошо, хорошо, Итиро, — улыбнулся я. — Большое тебе спасибо.

Но мой внук продолжал испепелять меня взглядом, пока я не пересек комнату и не уселся у окна. Вчера вечером, когда Итиро с матерью приехали к нам, я подарил ему альбом для рисования и набор цветных карандашей. И теперь я заметил на татами раскрытый альбом и разбросанные карандаши. Я видел, что на первых листах уже что-то нарисовано, и уже хотел было поднять альбом и посмотреть, что там такое, но в этот момент Итиро возобновил игру, прерванную моим появлением.

— Йе! Йе! — покрикивал он.

Я так и замер, внимательно наблюдая за ним, но мало что мог понять в тех сценах, которые он изображал. Он то скакал на лошади, то начинал сражаться с невидимыми врагами и все время что-то бормотал себе под нос. Я изо всех сил старался разобрать, что он говорит, но мне казалось, что это не обычные слова, а просто некий набор звуков.

Он очень старался не обращать на меня внимания, но все же мое присутствие явно действовало на него угнетающе. Несколько раз он как-то вдруг странно застывал, даже не доведя до конца то или иное движение и словно полностью утратив всякий интерес к игре, потом снова брался за дело. Впрочем, вскоре ему все надоело, и он шлепнулся на пол. Я даже хотел ему поаплодировать за доставленное мне удовольствие, но решил, что, наверно, не стоит.

— Весьма впечатляющее зрелище, Итиро, — похвалил я его. — Только я не совсем понял, кого ты изображал?

— А ты догадайся!

— Хм… Принца Ёсицунэ, быть может? Нет? Воина-самурая? Тоже нет? Тогда, может, ниндзя?

— Холодно, дед. Ты идешь совершенно не в ту сторону.

— Ну так скажи сам. Кем ты был?

— Одиноким рейнджером! [1]

— Кем?

— Одиноким рейнджером! Хай ю, Сильвер!

— Одиноким рейнджером? Это что же, ковбой?

— Хай ю, Сильвер! — Итиро опять вскочил и понесся галопом; на этот раз он еще конское ржание изобразить пытался.

— Итиро! — окликнул я его несколько более решительно. — Погоди минутку, послушай! По-моему, куда интереснее быть Ёсицунэ [2]. Хочешь, расскажу почему? Послушай, Итиро, да послушай же! Дедушка все сейчас тебе объяснит. Да постой же ты, наконец!

Возможно, в голосе моем послышалось некоторое раздражение, потому что Итиро вдруг остановился и посмотрел на меня озадаченно. Я некоторое время молча, в упор смотрел на него, потом вздохнул и сказал:

— Извини, Итиро. Зря я тебя остановил. Мне не следовало прерывать твою игру. И ты, конечно же, можешь сам выбирать, в кого тебе хочется играть. Пусть даже в ковбоя. Ты уж прости своего деда. Он просто на минутку забылся.

Мой внук продолжал не мигая смотреть на меня, и мне показалось, что он вот-вот расплачется или выбежит из комнаты.

— Прошу тебя, Итиро, продолжай играть во что играл.

Итиро еще с минуту смотрел на меня. Потом вдруг громко завопил:

— Я — одинокий рейнджер! Хай ю, Сильвер! — и снова пустился по комнате галопом. Топал он еще яростнее, чем прежде, комната так и тряслась.

Я еще немного понаблюдал, как он скачет, потом нагнулся и поднял его альбом.

Первые четыре-пять листов Итиро использовал почти без толку. Техника у него, пожалуй, была даже неплоха, но он ни одного наброска — всё трамваи да поезда — так и не закончил. Итиро заметил, что я взял в руки его альбом, и тут же подскочил ко мне:

— Дед! Кто тебе разрешил это рассматривать?

Он попытался выхватить у меня альбом, но я ему не дал.

— Ладно тебе, Итиро, не будь таким вредным. Дедушка просто хочет посмотреть, что ты нарисовал теми карандашами, которые он тебе подарил. Он ведь имеет на это право, верно? — Я положил альбом на колени и открыл его на первой странице. — Набросок очень выразительный, но знаешь, Итиро, ты мог бы нарисовать и получше, если б захотел.

— Дед, я не разрешаю тебе смотреть мои рисунки!

И он предпринял еще одну попытку выхватить у меня альбом, так что мне пришлось перехватить его ручонки.

— Дед! Сейчас же отдай!

— Хватит, Итиро, прекрати! Дай дедушке посмотреть. Лучше принеси-ка сюда карандаши, и мы с тобой что-нибудь нарисуем вместе. Дедушка покажет тебе.

Эти слова произвели совершенно неожиданный эффект. Мой внук тут же перестал бороться со мной и бросился собирать рассыпанные по полу карандаши. Когда он снова подошел ко мне, манеры его изменились, я сумел его заинтересовать. Он уселся рядом со мной, протянул мне карандаши и, не говоря ни слова, вопросительно уставился на меня.

Я открыл альбом на чистой странице и положил на пол перед ним.

— Давай-ка сперва я посмотрю, как ты рисуешь, Итиро, А уж потом мы решим, стоит ли мне как-то исправлять или улучшать твой рисунок. Ну, что ты хочешь изобразить?

Мой внук притих, задумчиво глядя на чистый лист, однако не брался за карандаш.

— Может, попробуешь нарисовать что-нибудь из того, что бросилось тебе в глаза вчера? — предложил я. — Ну, вот что ты увидел, как только вы сошли с поезда?

Итиро еще некоторое время молча смотрел на чистый лист бумаги, потом вдруг поднял на меня глаза и спросил:

— А ты, дед, и вправду был когда-то знаменитым художником?

— Знаменитым? — Я засмеялся. — Думаю, что можно и так сказать. А что, так твоя мама говорит?

— Папа. Он говорит, что раньше ты был знаменитым художником. Но тебе пришлось все бросить.

— Я просто вышел на пенсию, Итиро. Все выходят на пенсию, когда достигают определенного возраста. Это вполне справедливо — ведь каждый старый человек заслужил отдых.

— А папа говорит, что тебе пришлось все бросить. Потому что Япония проиграла войну.

Я снова засмеялся, потом взял альбом и еще раз перелистал его, внимательно рассматривая сделанные моим внуком наброски трамваев. Я держал альбом подальше от глаз, чтобы лучше видеть.

— Понимаешь, Итиро, когда достигаешь определенного возраста, тебе хочется от всего отдохнуть. Твой папа тоже перестанет работать, когда ему будет столько лет, сколько мне. А когда-нибудь и тебе будет столько лет, сколько мне, и тебе тоже захочется отдохнуть. Итак, — я открыл альбом на чистом листе и снова положил его перед Итиро, — что ты мне нарисуешь?

— А это ты, дед, нарисовал ту картину, что висит в столовой?

— Нет, ее нарисовал художник Ураяма. А что, она тебе нравится?

— А ту картину, что висит в коридоре, кто нарисовал?

— Ее нарисовал один очень хороший художник и мой старый друг.

— А где же твои картины, дед?

— Они все пока что убраны. А теперь, Итиро, давай вернемся к более важным вещам. Что ты мне нарисуешь? Что ты помнишь из событий вчерашнего дня? В чем дело, Итиро? Ты что это вдруг притих?

— Я хочу посмотреть твои картины, дед.

— Я уверен, что такой способный мальчик, как ты, успел очень многое запомнить. Ты же запомнил, например, ту афишу — с доисторическим чудовищем, верно? И я не сомневаюсь, что ты вполне сможешь нарисовать это чудовище. Может, даже лучше, чем на афише.

Итиро некоторое время явно обдумывал мои слова. Потом плюхнулся на живот, низко свесил голову над листом бумаги и принялся рисовать.

Темно-коричневым карандашом он нарисовал в нижней части листа ряд каких-то ящиков, превратившихся вскоре в очертания городских зданий. Затем на листе появилось огромное ящероподобное существо, оно стояло на задних ногах, грозно возвышаясь над городом. После чего мой внук заменил темно-коричневый карандаш красным и принялся рисовать вокруг ящера яркие полосы.

— А это что такое, Итиро? Огонь?

Итиро не ответил, продолжая решительно чиркать красным карандашом.

— А почему там пожар, Итиро? Он имеет какое-то отношение к появлению этого чудовища?

— Электрические провода, — кратко ответил Итиро и нетерпеливо вздохнул.

— Электрические провода? Так, это уже интересно. Хотелось бы знать, почему электрические провода вызывают пожар. Ты знаешь?

Итиро снова нетерпеливо вздохнул, но ничего не ответил, продолжая рисовать. Теперь он тем же темно-коричневым карандашом изображал в самом низу листа крошечные фигурки насмерть перепуганных людей, разбегавшихся во все стороны.

— Здорово у тебя получается, Итиро! — похвалил я. — Пожалуй, тебя стоит наградить — сходить с тобой завтра на этот фильм. Ты как к этому относишься?

Мой внук помолчал, подумал и поднял на меня глаза:

— Этот фильм, наверное, слишком страшный для тебя, дед.

— Сомневаюсь, — усмехнулся я. — Но маму твою и тетю Норико он вполне напугать может.

Это страшно развеселило Итиро, он громко расхохотался, перекатился на спину и, продолжая хохотать, крикнул в потолок:

— Маме и тете Норико будет ужасно, ужасно страшно!

— Зато мы, мужчины, ничуть не испугаемся и посмотрим этот фильм с удовольствием, верно, Итиро? Завтра и сходим. Хорошо? И, если хочешь, возьмем с собой женщин и посмотрим, как им будет страшно.

Итиро захохотал еще громче.

— Да тетя Норико сразу до смерти испугается!

— Это вполне возможно, — кивнул я и тоже засмеялся. — Значит, решено: завтра все идем в кино. А теперь, Итиро, давай-ка заканчивай свою картину.

— Тетя Норико очень испугается! Она захочет уйти!

— Возможно. А теперь довольно, Итиро, продолжай работать. У тебя очень хорошо получалось.

Итиро снова перекатился на живот и стал рисовать, но былой сосредоточенности у него уже не осталось. Он продолжал изображать фигурки бегущих в страхе людей, пока они, совершенно утратив форму, не превратились в непонятные закорючки. А вскоре, совсем позабыв о старании и аккуратности, он просто принялся чиркать карандашом по нижней части листа как придется.

— Итиро, что ты делаешь? Мы ни в какое кино не пойдем, если ты намерен и дальше так безобразничать. Немедленно прекрати!

Мой внук тут же вскочил на ноги и завопил:

— Хай ю, Сильвер!

— Итиро, сядь. Ты еще не закончил рисунок.

— Где тетя Норико?

— Она разговаривает с твоей мамой. А ты еще не закончил рисунок. Итиро!

Но мой внук уже скакал прочь из комнаты и во все горло вопил:

— Я — одинокий рейнджер! Хай ю, Сильвер!

Не помню точно, что после этого сделал я сам. Скорее всего, я еще несколько минут посидел в «музыкальной» комнате, глядя на рисунок Итиро и ни о чем конкретном не думая. Со мной в последнее время такое довольно часто бывает. Вскоре, впрочем, я встал и пошел посмотреть, куда разбрелись члены моей семьи.

Сэцуко я нашел на веранде; она сидела в одиночестве и смотрела в сад. Солнце светило еще довольно ярко, но уже сильно похолодало, и Сэцуко, заметив меня, передвинула один из футонов на солнечное пятно, приглашая меня присесть.

— А мы свежий чай заварили, — сказала она. — Хочешь чая, папа?

— С удовольствием, — сказал я, и она налила мне чая, а я тем временем тоже оглядел наш сад.

Несмотря на ущерб, нанесенный войной, он отлично восстановился, и в нем по-прежнему можно узнать тот сад, который около сорока лет назад посадил сам Акира Сугимура. В дальнем его конце, ближе к ограде, я заметил Норико и Итиро, рассматривавших что-то в зарослях бамбука. Этот бамбук, как и почти все прочие растения, Сугимура в свое время уже взрослыми перенес в свой сад из разных других мест. Говорят, что он часто ходил по городу, заглядывая за садовые ограды, и предлагал внушительные суммы тем, у кого замечал куст или дерево, которые хотел бы пересадить к себе. Если это правда, то растения он подбирал с редкостным умением и вкусом, достигнув в итоге поистине восхитительной гармонии, которую по мере сил стараюсь поддерживать и я. Все растения в саду кажутся выросшими здесь самым естественным образом; ощущается лишь самый легкий намек на его искусственное происхождение.