Жизнь после Гарпа

Он любил эпилоги, что и продемонстрировал нам в «Пансионе „Грильпарцер“.

«Эпилог, — писал Гарп, — значит даже больше, чем основной текст. В эпилоге, как бы подводящем итоги всего, что было, нас на самом деле предупреждают о будущем».

В тот февральский день Хелен слышала, как он шутит за завтраком с Эллен Джеймс и Дунканом; и голос его безусловно звучал так, словно он был совершенно уверен в своем будущем и вполне им доволен. Хелен выкупала маленькую Дженни Гарп, посыпала детской присыпкой нежные складочки, смазала детским маслом кожицу на голове, состригла крошечные ноготки и облачила дочку в желтенький комбинезон с молнией, который когда-то носил Уолт. Из кухни доносился аромат сваренного Гарпом кофе, и Хелен слышала, как Гарп торопит Дункана в школу.

— Только не эту шапку, Дункан, ради бога, — говорил Гарп. — Эта и птичку не согреет, а на улице минус двенадцать.

— Да там плюс двенадцать, папа! — возразил Дункан.

— Это с академической точки зрения — из-за споров Цельсия и Фаренгейта! — сказал Гарп. — Там просто очень холодно — вот и все.

Эллен Джеймс, видимо, в это время вошла в кухню из гаража и написала Гарпу какую-то записку, потому что Хелен услышала, как Гарп обещает помочь ей через минутку. Все ясно: Эллен опять не сумела завести машину.

Затем в огромном доме на время установилась тишина, и до Хелен доносилось только поскрипывание сапог по снегу и медленное завывание холодного движка.

— Удачного дня! — крикнул Гарп Дункану, который, должно быть, шел по длинной подъездной дорожке к школе.

— Спасибо! — крикнул Дункан в ответ. — И тебе тоже!

Машина наконец завелась; Эллен Джеймс аккуратно вывела ее на дорожку: ей было нужно в университет.

— Езжай осторожнее! — крикнул ей вдогонку Гарп.

Хелен в одиночестве выпила кофе. Иногда невнятное бормотание маленькой Дженни, которая не умела еще как следует произносить многие слова, но с удовольствием разговаривала сама с собой, напоминало Хелен о джеймсианках или об Эллен — особенно когда та бывала чем-то расстроена, — но этим утром малышка на удивление тихо играла со своими пластмассовыми игрушками, и до Хелен доносилось только постукивание пишущей машинки Гарпа.

Он писал часа три подряд. Машинка то выдавала яростную пулеметную очередь страницы на три-четыре, то надолго замолкала, и Хелен казалось, что и сам Гарп перестал дышать; но едва она забывала и о машинке, и о Гарпе и совершенно погружалась в собственные мысли, в какую-то книгу или в занятия с Дженни, машинка вдруг опять взрывалась бешеной очередью.

В половине двенадцатого Хелен услышала, что Гарп звонит Роберте Малдун. Ему хотелось сыграть в сквош до тренировок в борцовской секции, и он спрашивал, не может ли Роберта оторваться от своих «девочек», как Гарп называл членов правления.

— Как сегодня твои девочки, Роберта? — спросил Гарп. — Отпустят они тебя?

Но сегодня Роберта, к сожалению, играть не могла, и Хелен услышала в голосе мужа явное разочарование.

Позднее бедная Роберта будет снова и снова повторять, что должна была непременно сыграть с ним; если бы она с ним сыграла, повторяла она, то, возможно, заметила бы приближавшуюся опасность, возможно, даже предотвратила бы ее, оказавшись рядом, всегда готовая к атаке, стремительная, хорошо знающая звериный оскал реального мира и всегда замечающая отпечатки его страшных лап, тогда как Гарп этого не замечал или просто не обращал внимания. Но в тот день Роберта Малдун в сквош с ним играть не могла.

Гарп еще с полчаса писал. Хелен знала, что он пишет письмо, — она умела определить это по ритму работы пишущей машинки. Гарп писал Джону Вулфу, как идет работа над «Иллюзиями моего отца»; он был доволен собой и тем, что у него получается, и жаловался Джону, что Роберта слишком серьезно относится к своей работе в фонде и позволяет себе терять спортивную форму; Гарп считал, что никакая административная работа не заслуживает такого внимания, какое Роберта уделяет фонду. И писал, что его совершенно не огорчают ни довольно низкий уровень продаж, ни невысокая цена на отдельное издание «Пансиона»; примерно этого он, собственно, и ожидал. Главное, писал он, «получилась прелестная книга»; ему приятно на нее смотреть и дарить другим, а кроме того, ее возрождение стало возрождением его самого как писателя. Он также сообщил Джону, что, как он ожидает, в этом году его борцы выступят удачнее, чем в прошлом, хотя его фаворит-тяжеловес, к сожалению, нуждается в операции на колене, а его единственный чемпион Новой Англии среди юниоров закончил школу. Он писал, что жить с человеком, который читает так много, как Хелен, очень непросто: это одновременно и раздражает, и вдохновляет; ему, например, очень хочется написать что-нибудь такое, что заставит ее разом забросить все прочие книги.

В полдень Гарп зашел к Хелен, поцеловал ее, погладил по груди, чмокнул малышку Дженни, а потом еще раз и еще — пока вставлял ее в зимний комбинезон, который тоже когда-то носил Уолт, а до Уолта успел немного поносить и Дункан. Затем, как только вернулась с машиной Эллен Джеймс, Гарп отвез Дженни в дневные ясли-сад и заехал в закусочную Бастера выпить традиционную чашку чая с медом, одним мандарином и одним бананом. Это единственное, что Гарп позволял себе перед занятиями бегом или борьбой, и он даже подробно объяснил, почему это необходимо, одному молодому преподавателю с английской кафедры, совсем недавно получившему диплом и восхищавшемуся книгами Гарпа. Преподавателя звали Дональд Уитком, и, слушая его нервное заикание, Гарп с любовью вспоминал покойного мистера Тинча, а также, если судить по яростному биению его пульса, и Элис Флетчер.

Отчего-то в тот день Гарп был рад поговорить о писательском искусстве с кем угодно, и юный Уитком с восторгом его слушал. Дон Уитком впоследствии часто будет вспоминать, как Гарп определил акт зачатия нового романа. «Это похоже на попытку оживить мертвого, — сказал он и тут же поправился: — Нет, не так! Скорее на попытку всех и навсегда сохранить живыми. Даже тех, кто в конце романа обязательно должен умереть! Их-то как раз и важнее всего сохранить живыми». А потом Гарп сказал еще одну фразу, которая, видно, и ему самому очень нравилась: «Писатель, романист — это врач, обращающий внимание только на терминальные случаи» [12].

Юный Уитком был настолько потрясен, что даже записал эти слова.

Биографией Гарпа, которую Дональд Уитком напишет несколько лет спустя, будут восхищаться исследователи, презирая Уиткома и завидуя ему. Уитком вспоминал, что Период Расцвета (как он его называл) в творчестве Гарпа обусловлен присущим этому писателю ощущением собственной смертности. Покушение на Гарпа, совершенное джеймсианкой в грязно-белом «саабе», как утверждал Уитком, настолько встряхнуло его, что вновь пробудило в нем потребность писать. И Хелен Гарп этот тезис вполне поддерживала.

В принципе мысль была вполне справедливая, хотя сам Гарп безусловно над нею бы посмеялся. К тому времени он действительно уже напрочь позабыл о джеймсианках и совершенно не искал встреч с ними. Но подсознательно, возможно, все же ощутил ту встряску, о которой позже говорил Уитком.

Так или иначе, а в тот день в закусочной Бастера Гарп продержал завороженного Уиткома до тех пор, пока не настало время для занятий в борцовской секции. Выбегая из закусочной (и оставив Уиткома расплачиваться, как вполне добродушно вспоминал позднее молодой человек), Гарп налетел на декана Боджера, который только что три дня провел в больнице из-за болей в сердце.

— Они так ничего и не нашли! — пожаловался Боджер.

— Ну а хоть сердце-то ваше на месте обнаружили? — пошутил Гарп.

Декан, юный Уитком и сам Гарп дружно рассмеялись, и Боджер сказал, что в больницу брал с собой только «Пансион „Грильпарцер“ и, поскольку эта книга оказалась слишком короткой, имел возможность трижды перечитать ее с начала и до конца. История, пожалуй, несколько мрачноватая, чтобы читать ее в больнице, признался Боджер, но он хотя бы рад, что у него не бывает таких снов, как у бабушки Йоханны, а значит, наверняка еще поживет на этом свете. И вообще, сказал Боджер, книга ему очень понравилась.

Уитком будет потом вспоминать, что при этих словах Гарп отчего-то смутился, хотя похвала Боджера явно была ему приятна, и убежал, забыв свою вязаную шапочку, но Боджер сказал Уиткому, что отнесет ее прямо в спортзал, он очень любит заходить в зал, когда Гарп тренирует своих воспитанников. «Он там настолько в своей стихии…» — сказал Боджер.

Дональд Уитком борьбой не увлекался, однако с огромным энтузиазмом говорил о творчестве Гарпа. И оба преподавателя, молодой и старый, сошлись в одном: Гарп — человек на редкость энергичный.

Впоследствии Уитком вспоминал, как вернулся в свою крошечную квартирку в одном из спальных корпусов школы и попробовал записать все то, что так впечатлило его в разговоре с Гарпом, однако закончить записи не успел: наступило время ужина. Спустившись в столовую, Уитком оказался одним из немногих обитателей Стиринг-скул, которые еще ничего не слышали о случившемся. И как ни странно, именно декан Боджер — глаза опухли и покраснели, лицо сразу на несколько лет постарело — остановил юного Уиткома у входа в столовую. Декан, забывший свои перчатки в спортзале, комкал в ледяных руках вязаную шапочку Гарпа. Когда Уитком увидел, что шапочка все еще у Боджера, он сразу, даже не взглянув Боджеру в глаза, догадался, что случилось нечто ужасное.

Гарп вспомнил о забытой шапке, когда уже бежал рысцой по заснеженной дорожке от закусочной Бастера к спортивному комплексу имени Сибрука. Но вместо того, чтобы вернуться за шапкой, он решил прибавить скорость и помчался прямо в спортзал. Голова у него почему-то успела замерзнуть, хотя на улице он пробыл не больше трех минут, пальцы на ногах тоже замерзли, и он сперва как следует отогрел ноги в душной тренерской и только потом надел борцовки.

Там же, в тренерской, он быстро переговорил со своим любимым воспитанником, который весил 145 фунтов. Парнишка старался пластырем примотать левый мизинец к безымянному пальцу, чтобы не бередить травму, которую другой тренер назвал растяжением. Гарп спросил, делали ли ему рентген; сделали, сказал мальчик, перелома нет. Гарп хлопнул его по плечу, спросил, сколько он примерно весит, нахмурился, услышав ответ — скорее всего, фунтов пять, по крайней мере, он себе прибавил, — и пошел переодеваться.

В тренерской Гарп снова остановился, прежде чем пройти в зал. «Ты просто смажь ухо вазелином, и все», — посоветовал ему один из тренеров. Ухо у Гарпа начинало распухать, он явно слегка его обморозил, а от вазелина оно стало скользким, и Гарп рассчитывал, что это как-то его защитит. Гарп не любил бороться в шлеме, наушники не были частью борцовской формы, когда он сам занимался борьбой, так что он не видел особой причины надевать их теперь.

Прежде чем отпереть борцовский зал, Гарп вместе с другим учеником, весившим 152 фунта, пробежал милю по беговой дорожке. На последнем круге Гарп предложил парнишке рвануть наперегонки, но у того сил явно оставалось побольше, и под конец он обогнал Гарпа на целых шесть футов. Затем, уже в борцовском зале, Гарп устроил с ним «поединок» — просто чтобы разогреться — и легко положил его на лопатки раз пять или шесть, а затем минут пять гонял по залу, пока тот совсем не выдохся. Только тогда Гарп, заняв нижнюю защитную позицию, позволил парню попытаться уложить его на лопатки. Однако долго в такие игры Гарп играть не мог: мышца спины, когда-то поврежденная, до сих пор плохо тянулась, и он велел мальчишке разминаться с кем-нибудь другим, а сам сел в сторонке, прислонившись к стене, и, потея от удовольствия, стал наблюдать, как зал наполняется его борцами.

Он разрешил им разогреться самостоятельно — он ненавидел организованную физическую подготовку, — прежде чем показать первый из приемов, в которых сегодня нужно было попрактиковаться. «Разбейтесь по парам!» — подгонял он их. Потом вдруг спросил: «Эрик, а ты что? Тебе нужен партнер потяжелее. Или, может, хочешь побороться со мной?»

Эрик, при весе 133 фунта, имел обыкновение разминаться с воспитанником из второго состава, весившим 115 фунтов, тот был его лучшим другом и жил с ним в одной комнате.

Когда Хелен вошла в борцовский зал, температура там уже была под тридцать и еще поднималась. Разбившиеся по парам мальчики пыхтели на матах. Гарп внимательно следил за секундомером. «Осталась одна минута!» — громко крикнул он. Когда Хелен подошла к нему, во рту у него был свисток, так что поцеловать его она не смогла.

Она будет вспоминать этот свисток и то, что тогда не поцеловала Гарпа, — будет вспоминать до конца своих дней, а проживет она еще долго.

Хелен прошла в свой любимый уголок, где на нее почти невозможно было ни налететь, ни свалиться. И, естественно, тут же раскрыла книжку. Очки конечно же мгновенно запотели, она сняла их, протерла и как раз надевала снова, когда с противоположной стороны в зал вошла какая-то медсестра. Хелен не обратила на нее внимания и снова уткнулась в книгу, но внезапно услышала громкий звук падения и необычно пронзительный крик боли. Она не видела, как медсестра, закрыв за собой дверь, быстро двинулась среди катавшихся по матам тел к Гарпу, в руке у которого был зажат секундомер, а изо рта торчал свисток Гарп вытащил свисток и крикнул: «Пятнадцать секунд!» Собственно, столько ему и оставалось жить. Гарп опять сунул свисток в рот и уже хотел дунуть в него, но тут заметил перед собой медсестру.

Сперва он ошибочно принял ее за ту приветливую пожилую сестру милосердия по имени Дотти, которая помогла ему спастись во время феминистских похорон. Гарпа сбили с толку волосы этой женщины, серо-стальные, заплетенные в косу, обернутую вокруг головы, — конечно же парик. Медсестра улыбнулась Гарпу. Пожалуй, ни с кем, кроме медсестер, он не чувствовал себя столь спокойно; он ласково улыбнулся ей в ответ и глянул на секундомер: десять секунд.

Снова подняв глаза на медсестру, Гарп вдруг увидел револьвер. Он только что думал о другой медсестре, о своей матери, Дженни Филдз, и о том, как она выглядела, когда входила в спортзал на тренировку борцов лет двадцать тому назад. Дженни тогда была гораздо моложе этой медсестры, думал он. А если бы в тот момент Хелен подняла глаза и увидела эту медсестру, она опять-таки могла бы ошибиться, решив, что ее бесследно пропавшая мать наконец-то решила выйти на белый свет из своего неведомого укрытия.

Увидев в руках у женщины оружие, Гарп сообразил, что и халат у этой «медсестры» не настоящий; это было белое платье «подлинная Дженни Филдз» с характерным красным сердечком над левой грудью. И только заметив это вышитое сердечко, Гарп разглядел груди «медсестры» — маленькие, но твердые и слишком молодые для такой седоволосой женщины, и бедра у нее слишком узкие, а ноги — слишком худые, девичьи. Когда же Гарп всмотрелся ей в лицо, он разглядел и характерные фамильные черты: квадратную челюсть, которую Мидж Стиринг подарила всем своим детям, и покатый лоб, унаследованный от Жирного Стью. Комбинация этих черт делала лица всех младших представителей семейства Перси похожими на носовую часть страшноватого военного судна.

Первый выстрел заставил Гарпа неожиданно громко свистнуть в свисток и выронить секундомер. Гарп медленно осел на теплый мат Пуля пробила желудок и застряла в позвоночнике. Секундомер не отсчитал и пяти секунд, когда Бейнбридж Перси выстрелила во второй раз, и пуля вошла Гарпу в грудь, отбросив его, в той же сидячей позе, к мягкой стене. Застывшие от ужаса мальчишки, казалось, вообще не могли пошевелиться. Именно Хелен толкнула Пух Перси на мат и не дала ей выстрелить в третий раз.

Крики Хелен заставили юных борцов очнуться. Один из них, тяжеловес из второго состава, буквально пришпилил Бедняжку Пух к мату лицом вниз и вытащил из-под нее руку с зажатым в ней револьвером. Яростно работая локтем, он в кровь разбил губы Хелен, склонившейся над Гарпом, однако Хелен вряд ли что почувствовала. Восходящая звезда, тот самый, весивший 145 фунтов, с мизинцем, прибинтованным к безымянному пальцу, вырвал у Пух револьвер, сломав ей большой палец.

Когда хрустнула кость, Пух Перси пронзительно вскрикнула, и даже Гарп сумел увидеть, что с нею стало, — хирургическая операция, видимо, была сделана совсем недавно. В разинутом орущем рту Бедняжки Пух любой, кто находился поблизости, мог разглядеть множество черных хирургических стежков, которые, точно муравьи, собрались на безобразном обрубке, оставшемся от языка. Тот мальчик, что удерживал Пух, так испугался этой безъязыкой разинутой пасти, что прижал свою пленницу слишком сильно и сломал ей ребро. Безумие, недавно овладевшее Бейнбридж Перси и сделавшее ее одной из джеймсианок, явно имело слишком болезненные последствия.

— Иньи! — вопила она. — Онюие иньи! — Это означало «вонючие свиньи», но теперь, чтобы как следует понять Пух Перси, нужно было быть одной из джеймсианок

Любимый воспитанник Гарпа по-прежнему держал револьвер на расстоянии вытянутой руки от Бедняжки Пух, на всякий случай нацелив его вниз и в самый дальний угол зала.

— Инья! — взвизгнула Пух и плюнула в него, но мальчик, весь дрожа, смотрел только на своего тренера.

Хелен, как могла, поддерживала Гарпа, сползавшего по стене. Говорить он не мог, это он понимал, и ничего не чувствовал, и не мог пошевелить даже пальцем. У него сохранилось только чрезвычайно обострившееся обоняние, остатки угасающего зрения и абсолютно живые сознание и память.

Гарп в кои-то веки обрадовался, что Дункан никогда не интересовался борьбой. Отдавая предпочтение плаванию, Дункан избежал этого ужасного зрелища. Гарп знал, что в эти минуты Дункан либо выходит из школы, либо уже в бассейне.

Он бесконечно сожалел, что Хелен находилась в зале, но, с другой стороны, был счастлив чувствовать рядом ее запах. Он наслаждался, упивался этим родным запахом, как бы отгораживавшим его от всех прочих (и весьма интимных, надо сказать) запахов борцовского зала. Если бы он мог говорить, он бы сказал Хелен, чтобы она никогда больше не боялась Подводной Жабы. Удивило его только одно: Подводная Жаба оказалась вовсе не чужаком, и в ней не было ровным счетом ничего загадочного. Напротив, Подводная Жаба была прекрасно ему знакома — словно он знал ее всю жизнь, словно он вместе с нею вырос. Мягкая, податливая, как теплые маты для борьбы, она пахла чистым потом хорошо вымытых мальчиков и немного как Хелен, первая и последняя настоящая любовь Гарпа. Подводная Жаба — теперь Гарп знал это наверняка — может выглядеть и как сестра милосердия: человек, близко знакомый со смертью и обученный практическими действиями отвечать на боль. Когда декан Боджер, держа в руках вязаную шапочку Гарпа, открыл дверь зала, Гарп не обольщался, что декан снова здесь, чтобы организовать его спасение, поймать тело, падающее с крыши изолятора, и вернуть его в тот мир, на целых четыре этажа ниже, где жизнь совершенно безопасна. Но мир и внизу безопасен не был. Гарп знал, что декан Боджер сделал бы все возможное, чтобы помочь ему. Он благодарно улыбнулся и Боджеру, и Хелен, и своим юным борцам. Некоторые из ребят плакали, и Гарп любовно посмотрел на своего тяжеловеса из второго состава, который, рыдая, всей своей тяжестью прижимал Пух Перси к мату; Гарп хорошо понимал, какое сложное время настает для этого несчастного толстого парнишки.

И наконец Гарп посмотрел на Хелен; он мог двигать только глазами и видел, что Хелен изо всех сил пытается улыбнуться ему в ответ. Он старался глазами подбодрить ее: не волнуйся, родная, ну и что, если нет никакой жизни после смерти? Есть жизнь после Гарпа, поверь мне! Даже если после смерти есть только смерть, будь благодарна за приятные моменты — иногда, например, после ночи любви случается рождение ребенка. А иногда, если очень повезет, случается и секс почти сразу после рождения ребенка! «Тофьно!» — как сказала бы Элис Флетчер. А раз у тебя есть жизнь, сказали Хелен глаза Гарпа, есть и надежда, что у тебя хватит сил и энергии. И никогда не забывай, что есть еще и память, дорогая моя!

«Если мы будем смотреть на мир глазами Гарпа, — напишет впоследствии Дональд Уитком, — то мы обязаны помнить все».

Гарп умер прежде, чем его сумели вынести из зала. Ему было тридцать три года, столько же, сколько Хелен. Эллен Джеймс только что исполнилось двадцать. Дункану было тринадцать. Маленькой Дженни Гарп шел третий годик. Уолту исполнилось бы восемь.

Весть о гибели Гарпа вызвала ускоренную публикацию третьего и четвертого издания «книги отца и сына» — «Пансиона „Грильпарцер“ — с иллюстрациями Дункана. Весь уик-энд Джон Вулф пил, подумывая навсегда уйти из издательского бизнеса; порой его просто тошнило оттого, что насильственная смерть так стимулировала дело. Впрочем, Джона Вулфа несколько успокаивала мысль о том, как бы сам Гарп воспринял весть о своей смерти. Даже ему не пришло бы в голову, насколько лучше самоубийства такая смерть закрепит за ним славу серьезного, настоящего писателя! Между прочим, не так уж и мало для человека, который в тридцать три года написал один хороший рассказ и, допустим, полтора хороших романа (из трех). Смерть Гарпа в самом деле оказалась столь «безупречной», что Джон Вулф невольно улыбнулся, представив себе, как он был бы доволен ею. Ведь эта смерть, думал Джон Вулф, при всех своих случайных, нелепых и ненужных качествах — комических, уродливых и странных, — подчеркнула все самое важное, что Гарп успел написать об окружающем мире. Такую сцену смерти, сказал Джон Вулф Джилси Слопер, мог бы написать только Гарп.

Впоследствии, но лишь однажды Хелен горько заметила, что в конечном счете смерть Гарпа была разновидностью самоубийства. «В том смысле, что вся его жизнь целиком была самоубийством», — загадочно объявила она. А позднее пояснила: «Дело в том, что он слишком сильно злил людей».

Да, он слишком сильно разозлил Пух Перси; в этом, по крайней мере, никто не сомневался.

Он заставил других людей воздавать ему почести, небольшие и странные. Кладбище Стиринг-скул удостоилось чести установить на своей территории надгробный камень с надписью, но тело Гарпа, как и тело его матери, отправилось в анатомичку. Стиринг-скул также решила назвать в честь Гарпа единственное свое здание, которое еще никакого имени не носило. Идея принадлежала старому декану Боджеру. Если у них есть изолятор имени Дженни Филдз, аргументировал свое предложение добрый старый декан, то пусть прилегающий к нему флигель носит имя Гарпа.

В последующие годы функции этих зданий несколько переменятся, но названия останутся — изолятор имени Дженни Филдз и флигель Гарпа. Изолятор в один прекрасный день станет всего лишь старым крылом новой больницы «Стиринг хелп клиник», а флигель Гарпа будут в основном использовать как склад медицинского, кухонного и учебного оборудования; впрочем, его предполагали использовать и в случае эпидемий, хотя эпидемий в последнее время, можно сказать, вовсе не случалось. Гарп, вероятно, одобрил бы эту идею: чтобы складское помещение назвали его именем. Он однажды написал, что роман — «лишь кладовая для всех тех важных вещей, которые автор не в состоянии использовать в реальной жизни».

И ему бы, конечно, понравилась идея эпилога — так что вот он, эпилог, «предупреждающий нас о будущем», каким мог бы его вообразить Т. С. Гарп.

Элис и Харрисон Флетчер сохранят свой брак, несмотря на периодические сложности в супружеских отношениях — отчасти их брак не разрушится именно потому, что Элис так никогда и не научится что-либо доводить до конца. Их единственная дочь станет музыкантом и будет играть на виолончели — на этом большом и неуклюжем инструменте с шелковым голосом, — да так изящно, что чистый, глубокий звук виолончели будет усугублять речевой дефект Элис на несколько часов после каждого выступления дочери. Харрисон Флетчер, который наконец получит должность университетского преподавателя, перерастет свое пристрастие к хорошеньким студенткам примерно к тому времени, когда его талантливая дочь начнет утверждаться в жизни как серьезный музыкант.

Элис так и не закончит ни свой второй роман, ни третий, ни четвертый; и второго ребенка она тоже не заведет. Но писать будет по-прежнему легко и гладко, ничего не доводя до конца и вечно терзаясь муками плоти. Элис больше не сумеет так привязаться к другому мужчине, как привязалась когда-то к Гарпу; и та страсть, что сохранится в ее памяти, не позволит ей по-настоящему сблизиться с Хелен. А влюбленность Харрисона в Хелен постепенно таяла, слабея от мелких интрижек со студентками. В итоге Флетчеры почти совсем потеряли связь с теми Гарпами, что были еще живы.

Однажды Дункан встретил дочь Флетчеров в Нью-Йорке после ее сольного концерта в этом опасном городе и пригласил на обед.

— Он на мать-то похож? — спросил дочь Харрисон, когда та вернулась домой.

— Я не очень хорошо ее помню, — сказала девушка.

— А ухаживать за тобой он не пыталфя? — спросила Элис.

— По-моему, нет, — ответила ей дочь, твердо зная, что первая и главная любовь в ее жизни навсегда отдана широкобедрой виолончели.

Флетчеры, Харрисон и Элис, погибнут в уже довольно пожилом возрасте, когда разобьется самолет, летящий в рождественские каникулы на Мартинику. Один из студентов Харрисона отвез их в аэропорт, и Элис сказала этому молодому человеку:

— Ефли ты живеф в Новой Англии, то заслуживаеф вефелых фолнечных каникул. Правда, Харрифон?

Хелен, впрочем, всегда считала, что Элис слегка не в своем уме.

Хелен Холм, которая большую часть своей жизни была известна как Хелен Гарп, проживет еще очень, очень долго. Хрупкая, изящная темноволосая женщина с чрезвычайно привлекательным лицом, четко мыслящая и прекрасно умеющая излагать свои мысли. У нее будут любовники, но замуж она больше не выйдет. И каждый из близких ей мужчин будет страдать от незримого присутствия Гарпа — не только в беспощадной памяти Хелен, но и среди вполне реальных вещей, которыми Хелен окружала себя в стиринговском особняке. Она редко покидала этот дом, и там повсюду были книги Гарпа, и множество его фотографий, сделанных Дунканом, и даже призы, завоеванные Гарпом в состязаниях по борьбе.

До конца своих дней Хелен будет утверждать, что не может простить Гарпу, что он умер таким молодым и не только заставил ее прожить большую часть жизни в одиночестве, но и совершенно испортил ее, потому что из-за него она даже никогда всерьез не рассматривала возможность жизни с другим мужчиной.

Хелен станет одним из наиболее уважаемых преподавателей Стиринг-скул, но никогда не утратит саркастического отношения к этому месту. Она даже заведет там друзей, хотя их будет и немного: старый декан Боджер, пока не умрет, и молодой ученый Дональд Уитком, который будет столь же очарован Хелен, сколь и произведениями Гарпа, а еще — одна женщина-скульптор, постоянно проживавшая в Догз-Хэд-Харбор, с нею Хелен познакомит Роберта.

Ну и, конечно, Джон Вулф, друг на всю жизнь, которого Хелен понемногу прощала, но до конца так и не простила за то, что ему успешно удалось сделать Гарпа известным писателем. Хелен и Роберта тоже остались очень близки; иногда Хелен даже присоединялась к Роберте в ее знаменитых «налетах» на Нью-Йорк. Обе они, становясь старше и эксцентричнее, будут все больше прибирать к рукам управление делами в Догз-Хэд-Харбор, а также в Филдз-фонде. Их остроумные комментарии по поводу окружающей жизни превратились чуть ли не в туристический аттракцион; люди специально приезжали туда, чтобы их послушать. Время от времени, когда Хелен чувствовала себя особенно одинокой или начинала скучать в Стиринг-скул — ведь дети ее выросли и жили своей жизнью где-то в других местах, — она ездила к Роберте в старый дом Дженни Фиддз. Там всегда было многолюдно и кипела жизнь. Когда Роберта умерла, Хелен словно постарела разом лет на двадцать.

Уже в преклонных годах — после того как посетовала Дункану, что пережила всех своих любимых друзей, — Хелен Холм внезапно тяжело заболела; это был недуг, поражающий одновременно все слизистые оболочки тела. Умерла Хелен во сне.

Она успешно пережила многих биографов-головорезов, которые только и ждали ее смерти, чтобы, точно стервятники, наброситься на то, что осталось после Гарпа. Хелен защищала его письма, незаконченную рукопись романа «Иллюзии моего отца», большую часть его газетных публикаций и записных книжек А всем настоящим и будущим его биографам говорила в точности то же, что сказал бы и он сам: «Читайте сами произведения. Забудьте о личной жизни их автора».

Хелен и сама написала несколько работ, которые у ее коллег пользовались уважением. Одна из них называлась «Инстинкт авантюриста и его проявление в повествовательном тексте». Это было сравнительное исследование нарративной техники Джозефа Конрада и Вирджинии Вулф.

Хелен всегда считала себя вдовой с тремя детьми на руках: Дунканом, малышкой Дженни и Эллен Джеймс. Все они пережили Хелен и горько ее оплакивали. Когда умер Гарп, они были еще слишком юны и слишком потрясены его неожиданной гибелью, чтобы плакать так горько.

Декан Боджер оплакивал смерть Гарпа почти также горько, как Хелен, и, точно верный и грозный питбуль, навсегда остался стражем их семьи. Давно уже выйдя на пенсию, он по-прежнему среди ночи, не в состоянии уснуть, вихрем носился по кампусу и весьма искусно вылавливал в темных уголках юных любовников, которые удирали от него по влажным тропкам, припадали к ноздреватой земле и пытались спрятаться среди нежных кустарников, росших у стен прекрасных старинных зданий.

Боджер активно трудился в Стиринг-скул до тех пор, пока ее не закончил Дункан Гарп. «Я видел выпускной вечер твоего отца, мальчик мой, — сказал он Дункану. — Теперь я увижу и твой выпускной вечер. И если мне позволят, я останусь, чтобы проводить из школы и твою сестренку». Но в итоге его все же заставили уйти на пенсию, ссылаясь, в частности, на «недопустимую» привычку декана разговаривать с самим собой во время службы в часовне и на «оскорбительные» аресты мальчиков и девочек, которых он «отлавливал» в полночь, через несколько часов после отбоя. Боджеру припомнили даже его вечную фантазию о том, что именно он однажды ночью, много лет назад, собственными руками поймал на лету юного Гарпа — тогда как это был самый обыкновенный голубь. Боджер отказался покидать кампус даже после выхода на пенсию и, несмотря на свое упрямство — а может, и благодаря ему, — стал в Стиринг-скул одним из самых заслуженных «профессоров в отставке». Его вечно тащили на всякие школьные церемонии, вытаскивали на сцену и представляли людям, которые понятия не имели, кто он такой, а потом почтительно уводили прочь. Возможно, именно потому, что его можно было предъявлять как местную знаменитость на различных многолюдных мероприятиях, руководство школы и терпело некоторые весьма странные выходки Боджера; он, например, чуть ли не до восьмидесяти лет был убежден — и твердил об этом иногда по нескольку недель, — что все еще является деканом.

— Но вы ведь и правда декан, честное слово! — любила поддразнивать его Хелен.

— Естественно, я декан! — гремел Боджер.

Они часто виделись, и, по мере того как Боджер постепенно глох, он все чаще появлялся под руку с этой милой Эллен Джеймс, у которой были свои способы беседовать с людьми, лишенными слуха.

Декан Боджер хранил верность и борцовской команде Стиринг-скул, былая слава которой вскоре осталась в прошлом. В школе никогда больше не было тренера, равного Эрни Холму или хотя бы Гарпу. Команда начала проигрывать, но Боджер всегда активно ее поддерживал, поистине безумствуя на трибунах до тех пор, пока не укладывали на обе лопатки последнего жиденького члена команды.

На одном из таких состязаний Боджер и скончался. Во время необычайно напряженного матча стиринговский тяжеловес и его не менее мощный и не менее измученный схваткой противник лежали точно выброшенные на берег китята, пытаясь в последние секунды взять друг над другом верх, когда прозвучал гонг. Судья объявил время: «Пятнадцать секунд!» Собравшись с силами, здоровяки опять принялись бороться. Боджер от волнения даже привстал. «Gott!» — вырвалось вдруг у него, словно немецкий язык, дождавшись-таки своего часа, вынырнул из недр его души.

Когда поединок закончился и зал опустел, там остался только Боджер, декан на пенсии, умерший прямо на скамье трибуны. И Хелен пришлось долго утешать впечатлительного Уиткома, который сильно горевал по поводу этой утраты.

Дональд Уитком никогда не спал с Хелен, несмотря на слухи, ходившие среди завистливых молодых биографов, мечтавших прибрать к рукам и наследие Гарпа, и его вдову. Уитком провел всю свою жизнь чуть ли не в монашеском уединении, преподавая в Стиринг-скул. Ему очень повезло, что там он познакомился с Гарпом, хоть и совсем незадолго до его смерти. Повезло ему и в дружбе с Хелен, которая всегда о нем заботилась. Она доверяла ему, позволяла обожать Гарпа и, пожалуй, относиться к нему еще менее критически, чем она сама.

Беднягу Уиткома всегда будут именовать не иначе как «юный Уитком», хотя он далеко не навсегда останется юным. Правда, борода у него так и не вырастет, и на щеках будет играть нежно-розовый румянец — под каштановыми, затем с проседью, а затем и совершенно белыми, точно заиндевевшими волосами. И голос у него останется напевным, напоминая чуть заикающиеся тирольские йодли, и он всегда будет нервно сплетать пальцы. Однако именно Дональду Уиткому Хелен поручит впоследствии заботу о семейных и литературных архивах Гарпов.

Когда Уитком стал биографом Гарпа, Хелен прочитала все им написанное, кроме последней главы, которую Уитком не мог закончить долгие годы — выжидал, ибо в этой главе он возносил хвалы самой Хелен. Уитком был истинным гарповедом, лучшим знатоком его творчества. И для биографа обладал прямо-таки идеальной кротостью, как шутливо замечал Дункан. С точки зрения членов семьи Т. С. Гарпа, Уитком был очень хорошим биографом; он верил всему, что рассказывала Хелен, верил каждой записке, оставшейся от Гарпа, и каждой записке, которую Хелен считала оставшейся от Гарпа…

«Увы, — писал Гарп, — жизнь отнюдь не так хорошо структурирована, как добрый старый роман. В жизни конец наступает, когда те, чьим образам положено постепенно бледнеть и отступать на второй план, вдруг умирают. И остается только память. Но память остается всегда, даже у нигилистов».

Уитком любил Гарпа, даже когда тот представал в самом эксцентричном и в самом претенциозном своем обличье.

Среди вещей Гарпа Хелен отыскала следующую записку:

«Совершенно не имеет значения, каковы на самом деле будут мои траханые „последние слова“. Пожалуйста, скажи всем, что они были таковы: „Я всегда знал, что неуемная жажда превосходства в мастерстве — привычка смертельно опасная“.

И Дональд Уитком, который слепо, безоговорочно любил Гарпа, как любят только собаки и маленькие дети, сказал, что последние слова Гарпа были действительно таковы.

— Ну, раз Уитком так говорит, значит, так оно и есть, — всегда повторял Дункан.

Дженни Гарп и Эллен Джеймс полностью разделяли эту позицию.

«Оберегать Гарпа от биографов стало заботой всей нашей семьи», — писала Эллен Джеймс.

— Ну да, естественно! — поддерживала ее Дженни Гарп. — Чем он обязан этой публике? Он всегда говорил, что благодарен только другим художникам, писателям, артистам и тем, кто его любит.

«А не тем, кто сейчас пытается урвать кусок от „его пирога“!» — писала Эллен Джеймс.

Дональд Уитком исполнил и последнюю волю Хелен. Хотя Хелен была уже стара, последняя ее болезнь оказалась внезапной, и именно Уиткому пришлось отстаивать ее предсмертную просьбу. Хелен не хотела, чтобы ее похоронили на кладбище Стиринг-скул, рядом с памятниками Гарпу и Дженни Филдз, могилами Эрни Холма и Жирного Стью. Она сказала, что ее вполне устроит городское кладбище. Она не хотела, чтобы ее тело отдали медикам, ведь она уже так стара и от ее тела осталось так мало, что вряд ли эта малость может кому-нибудь пригодиться. Она сказала Уиткому, чтобы ее кремировали и передали прах Дункану, Дженни и Эллен Джеймс. После того как они похоронят часть ее праха, пусть делают с остальным все, что захотят, но пусть ни в коем случае не развеивают его на землях, принадлежащих Стиринг-скул. Будь я проклята, сказала Уиткому Хелен, если эта Стиринг-скул, куда, видите ли, не принимали девочек (когда Хелен хотела туда поступить), получит теперь хотя бы частицу моего праха!

Надгробие на городском кладбище, сказала она Уиткому, должно быть предельно простым, и на нем следует написать, что она, Хелен Холм, была дочерью тренера по борьбе Эрни Холма и ей не разрешили поступить в Стиринг-скул только потому, что она была девочкой; а дальше пусть напишут еще, что она была любящей женой писателя Т.С.Гарпа, надгробие которого можно увидеть на кладбище Стиринг-скул — он там учился, потому что был мальчиком.

Уитком в точности исполнил и эту просьбу Хелен, что особенно умиляло Дункана.

— Вот уж папе бы это понравилось! — все время повторял он. — Господи, я прямо-таки слышу его голос!

А то, что Дженни Филдз непременно аплодировала бы решению Хелен, чаще отмечали Дженни Гарп и Эллен Джеймс.

Эллен Джеймс стала писательницей. Она действительно была «настоящим человеком», как справедливо считал Гарп. Двое любимых наставников Эллен — Гарп и дух его матери Дженни Филдз — оказали на нее какое-то особое влияние, благодаря которому она никогда не увлекалась прозой, ни художественной, ни документальной. Она стала очень хорошим поэтом — хотя, разумеется, сама с чтением своих произведений не выступала. Уже ее первый замечательный сборник стихотворений «Речи, произнесенные перед растениями и животными» заставил бы Гарпа и Дженни Филдз очень ею гордиться. Во всяком случае, Хелен искренне ею гордилась — они вообще были очень дружны и относились друг к другу как настоящие мать и дочь.

Эллен Джеймс, разумеется, пережила движение джеймсианок. Убийство Гарпа загнало их глубоко в подполье, и даже случайное появление их на поверхности со временем становилось все менее и менее заметным. «Привет! Я немая», — писали они теперь в своих записках. Или так: «В результате несчастного случая я теперь не могу говорить. Но я хорошо пишу, как Вы можете убедиться».

— А вы случайно не одна из этих джеймсианок или как их там? — спрашивали их порою.

«Как Вы сказали?» — научились «удивляться» бывшие джеймсианки, а наиболее честные писали: «Нет. Теперь уже нет».

Теперь они стали всего лишь женщинами, которые не могли говорить. Многие из них ненавязчиво и старательно пытались найти себе применение, понять, что же они в действительности могут делать в жизни. И большая их часть вполне разумно решила помогать тем, кто тоже не может чего-то делать в силу понесенного физического ущерба. Они весьма неплохо помогали и больным, и тем, кто слишком сильно жалел себя. Все больше и больше привычных ярлыков слетали с этих бывших джеймсианок, и все чаще эти безъязыкие женщины появлялись в обществе под вымышленными именами, какие придумывали сами.

Некоторые из них даже выиграли гранты «Филдз-фонда» благодаря своим добрым делам.

Ну а некоторые, конечно, оставались прежними джеймсианками, хотя мир вокруг вскоре совсем позабыл, кто они такие. Кое-кто даже полагал, что джеймсианки — просто банда гангстеров, возникшая и быстро сошедшая на нет примерно в середине столетия. Другие, по иронии судьбы, путали их с теми, против кого джеймсианки, собственно, и боролись: с насильниками. Одна из бывших джеймсианок как-то написала Эллен Джеймс, что вышла из этого общества, когда спросила у одной маленькой девочки, знает ли она, кто такие джеймсианки.

«Это такие тети, которые насилуют маленьких мальчиков», — ответила крошка.

Месяца через два после убийства Гарпа появился очень плохой, но быстро ставший очень популярным роман, написанный за три недели, а через пять недель — изданный. Книга называлась «Признание джеймсианки», и по милости этого бездарного автора джеймсианки оказались, можно сказать, навсегда задвинуты в дальний угол. Разумеется, автор был мужчиной. Его предыдущий роман назывался «Признание порнокороля» а еще один, вышедший до этого, — «Признание торговца детьми». И так далее. Это был скользкий, злой тип, примерно раз в полгода менявший свое обличье.

Одна из его жестоких и, надо сказать, надуманных шуток в «Признании джеймсианки» заключалась в том, что героиня, от лица которой ведется рассказ, лесбиянка, отрезавшая себе язык, осознает вдруг, что стала непривлекательной прежде всего как любовница.

Популярность этой вульгарной книжонки была такова, что довела некоторых джеймсианок до самоубийства. «Среди людей, неспособных высказать, что у них на душе, — писал Гарп, — вечно происходят самоубийства».

Однако под конец Эллен Джеймс сама стала искать их общества и подружилась с ними. Так, думала она, поступила бы и Дженни Филдз. Эллен начала устраивать поэтические чтения вместе с Робертой Малдун, обладавшей весьма зычным голосом. Роберта декламировала стихотворения Эллен, а Эллен сидела с нею рядом и выглядела так, словно страстно мечтает сама прочесть вслух свои стихи. Она помогла многим джеймсианкам выбраться на свет из тех щелей, где они скрывались, ибо и они тоже очень хотели бы вновь обрести способность говорить. Некоторые из этих женщин стали близкими подругами Эллен.

Замуж Эллен Джеймс так и не вышла. Вполне возможно, она порой все же встречалась с мужчинами, но скорее потому, что те были поэтами; их мужская ипостась интересовала ее значительно меньше. Она была хорошей поэтессой и отважной феминисткой, верившей, что можно жить, как жила Дженни Филдз, и творить, как Т.С.Гарп, — с той же энергией и с тем же сугубо личным видением мира. Иными словами, Эллен Джеймс хватало упрямства, чтобы на все иметь свое личное мнение, однако она была очень добра к людям и исполнена сочувствия. И всю жизнь Эллен слегка флиртовала с Дунканом Гарпом, который на самом деле был ей как младший брат.

Смерть Эллен Джеймс принесла Дункану немало горя. Уже взрослой женщиной Эллен увлеклась плаванием на длинные дистанции — примерно в то же время она сменила Роберту на посту директора Филдз-фонда. Эллен старательно тренировалась; ей очень хотелось научиться несколько раз подряд переплывать горловину Догз-Хэд-Харбор. В последних и лучших ее стихотворениях плавание и «чаша океана» постоянно используются как метафоры. Однако Эллен Джеймс была и осталась девчонкой со Среднего Запада, которой никогда не понять, что такое подводное течение и как опасны порой отливы. Однажды холодным осенним днем она слишком увлеклась тренировкой, устала, и проклятое подводное течение погубило ее.

«Когда я плыву, — писала она Дункану, — то всегда невольно вспоминаю о безмерном изяществе споров с твоим отцом и о своих безмерных — и тщетных! — усилиях его переспорить. И еще я всегда чувствую желание моря забрать меня, добраться до моей сухой сердцевины, до моего недоступного маленького сердца (до моей недоступной маленькой задницы, сказал бы, конечно, твой отец). Но мы дразним друг друга, море и я. И, наверное, ты, грубиян, сказал бы, что этим я заменяю нормальный секс и любовные игры».

Флоренс Кокрен Баулсби, известная Гарпу как миссис Ральф, всю жизнь проведет в веселой неразберихе и без каких бы то ни было заменителей секса — по всей очевидности, не имея в этом ни малейшей необходимости. Она закончит докторскую диссертацию по сравнительному литературоведению и вскоре получит должность на одной из крупнейших и беспорядочнейших университетских кафедр, и ее коллег будет объединять только одно: страх перед нею. Известно, что она в разное время соблазнила и облила презрением девятерых из тринадцати старших преподавателей кафедры, которые то допускались в ее постель, то с издевательствами изгонялись оттуда. Студенты прозвали ее «училка-динамит» и относились к ней с должным уважением. Так что она под конец все же продемонстрировала другим, а также самой себе, что вполне способна неплохо проявить себя и в иной области, кроме секса.

Вряд ли можно получить о ней информацию у ее затюканных, поджавших хвост любовников, которые — все без исключения! — напоминали миссис Ральф о том, в каком виде однажды покинул ее дом и сам Гарп.

Узнав об ужасном убийстве Гарпа, миссис Ральф, испытывая сострадание, одной из первых написала Хелен: «Для меня его жизнь была исполнена соблазна, увы, недоступного мне, и я, относясь к нему с величайшим уважением, всегда искренне сожалела, что так и не сумела его соблазнить».

В итоге Хелен, пожалуй, полюбила эту женщину и время от времени переписывалась с нею.

Роберта Малдун также имела случай вступить с миссис Ральф в переписку, отклонив ее заявку в Филдз-фонд. На Роберту произвела сильное впечатление записка, которую миссис Ральф прислала в фонд, когда ей отказали.

«Да засуньте вы свой грант себе в задницу!» — говорилось в ней. Миссис Ральф явно была очень недовольна тем, что ее отклонили.

Ее единственный сын Ральф умер раньше ее; Ральф стал неплохим журналистом и, подобно Уильяму Перси, погиб на одной из войн.

Бейнбридж Перси, больше известная Гарпу как Бедняжка Пух, прожила очень, очень долгую жизнь. Последний из множества психиатров утверждал, что вылечил ее, но, вполне возможно, Бедняжка Пух просто ускользнула от анализов и обследований, слишком устав от попыток реабилитироваться у целителей-психоаналитиков; у нее уже не хватало пороху, чтобы вновь проявлять прежнюю свирепость.

Так или иначе, Пух после длительного перерыва вновь мирно вступила в общественную жизнь и оказалась человеком вполне активным, хотя и не способным говорить, зато более или менее надежным и — наконец-то! — кому-то полезным. Бейнбридж Перси было за пятьдесят, когда она вдруг заинтересовалась воспитанием детей; особенно хорошо и терпеливо она работала с умственно отсталыми. В связи с этой работой ей приходилось часто встречаться с другими джеймсианками, которые — каждая по-своему, конечно, — тоже прошли психологическую реабилитацию или сами по себе существеннейшим образом изменились.

Почти двадцать лет Пух ни единым словом не вспомнит свою покойную сестру Куши, однако любовь к детям окончательно собьет ее с толку. В пятьдесят четыре года Пух забеременеет (никто так и не поймет, как) и вернется под наблюдение врачей, убежденная, что умрет родами. Однако этого не случилось; Пух родила и стала превосходной матерью, продолжая работать с умственно отсталыми детьми. К счастью, единственная дочь Пух Перси, для которой страшная история матери окажется впоследствии тяжелым ударом, не страдала умственной отсталостью, Гарпу она бы наверняка напомнила Куши времен их отрочества.

Пух Перси, как считали некоторые, стала положительным примером для тех, кто хотел бы положить конец смертной казни: ее реабилитация производила прямо-таки неизгладимое впечатление, но только не на Хелен и не на Дункана Гарпа, которые до могилы продолжали мечтать, чтобы Пух Перси умерла в тот миг, когда выкрикнула свое «Иньи!» в борцовском зале Стиринг-скул.

Но однажды Бейнбридж Перси действительно умерла; с нею случился удар во Флориде, куда она отправилась навестить свою дочь. Но для Хелен было весьма малым утешением, что она ненамного пережила Бедняжку Пух.

Верный Уитком предпочел описать Пух Перси так, как однажды ее описал ему и декану Боджеру Гарп, рассказывая о своем бегстве с первых феминистских похорон: «Андрогинная хамка с мордой хорька и жалким умишком, абсолютно испорченным пятнадцатилетним пребыванием в пеленках».

Официальная биография Гарпа, которую Дональд Уитком назвал «Безумие и печаль, или Жизнь и искусство Т. С. Гарпа», будет выпущена компаньонами Джона Вулфа, сам-то он не доживет до публикации этой отличной книги. Джон Вулф приложит немало сил к тому, чтобы биография Гарпа была подготовлена самым тщательным образом, и будет лично работать над ней с Уиткомом как редактор — над большей частью рукописи — вплоть до своей безвременной кончины.

Джон Вулф умер от рака легких в Нью-Йорке еще совсем не старым. Он всегда был человеком осторожным, добросовестным, внимательным и в известной степени элегантным — во всяком случае, большую часть своей жизни, — однако постоянное внутреннее беспокойство и безысходный пессимизм мог заглушить только с помощью ежедневных трех пачек сигарет без фильтра и выкуривал это убийственное количество с тех пор, как ему исполнилось восемнадцать. Подобно многим деловым людям, которые чисто внешне всегда стараются выглядеть безупречно спокойными и решительными, Джон Вулф попросту докурился до смерти.

Его служение Гарпу и книгам Гарпа переоценить невозможно. Хотя он, вероятно, время от времени все же чувствовал себя ответственным за ту широкую известность Гарпа, которая в конце концов и спровоцировала его жестокое убийство, но был человеком слишком умным и многоопытным, чтобы держаться за столь примитивную точку зрения. Убийство, говорил Джон Вулф, становится «в наши дни все более распространенным видом любительского спорта», и «политически правоверные», как он именовал почти всех, неизменно были заклятыми врагами художественных натур, которые осмеливались высокомерно настаивать на превосходстве личностного видения мира. Кроме того, Вулф знал, что все произошло не только потому, что Пух Перси стала джеймсианкой и ответила на выпады Гарпа; главной причиной ее ненависти к нему были сугубо личные, еще детские, горести и печали, возможно усугубленные политикой, но в основном столь же глубинные, как и ее затянувшаяся потребность в подгузниках. В самом юном возрасте Пух вбила себе в голову, что взаимное пристрастие Гарпа и Куши к неумеренному сексу и привело Куши к смерти. Во всяком случае, для Гарпа эта уверенность Пух оказалась смертельной.

Профессионал в том мире, который слишком часто поклонялся созданному им самим идолу современности, Джон Вулф до самой своей кончины настаивал, что лучшей его публикацией была «книга отца и сына», иллюстрированное Дунканом издание «Пансиона „Грильпарцер“. Он, разумеется, гордился и ранними романами Гарпа, а в итоге стал весьма положительно отзываться о „Мире глазами Бензенхавера“, говоря, что этот роман был „неизбежным“ — если принять во внимание то насилие, которому подвергся сам Гарп. Однако, считал Джон Вулф, его издательство прославил именно „Грильпарцер“, а еще — неоконченный роман „Иллюзии моего отца“, который Вулф рассматривал — любовно и печально — как „путь Гарпа назад к своей собственной и единственно верной форме творчества“. Многие годы Джон Вулф редактировал первый черновой вариант этого незаконченного романа; многие годы он обсуждал с Хелен и Дональдом Уиткомом его достоинства и недостатки.

— Только после моей смерти, — твердила Хелен. — Гарп никогда бы не позволил издать незаконченную вещь.

Вулф соглашался, однако продолжал настаивать. Умер он раньше Хелен. Так что Уиткому и Дункану пришлось заниматься публикацией «Иллюзий моего отца» посмертно и много позже.

Именно Дункан проводил больше всего времени у постели Вулфа, тяжело умиравшего от рака легких. Вулф лежал в частной лечебнице в Нью-Йорке, иногда позволяя себе выкурить сигарету через пластиковую трубку, вставленную ему прямо в горло.

— Что сказал бы на это твой отец? — спрашивал Вулф Дункана. — Разве это не подходящая для него сцена смерти? По-моему, полный гротеск! Слушай, а он когда-нибудь рассказывал тебе о проститутке, которая умерла в Вене, в «Рудольфинерхаусе»? Как же ее звали?

— Шарлотта, — сказал Дункан. Они с Джоном очень сблизились. Вулфу даже стали нравиться рисунки Дункана, которые тот еще в детстве сделал для «Пансиона». Дункан давно уже переехал в Нью-Йорк; он как-то признался Вулфу, что впервые захотел стать художником и фотографом в день первых феминистских похорон, когда смотрел на Манхэттен из окна офиса Джона Вулфа.

В письме, которое Джон Вулф на смертном одре продиктовал Дункану, он просил своих компаньонов пускать Дункана Гарпа в его кабинет и разрешать ему смотреть из окна на Манхэттен до тех пор, пока издательство будет занимать данное помещение.

И долгие годы после смерти Джона Вулфа Дункан неизменно пользовался этим разрешением. Кабинет Вулфа давно уже занимал другой редактор, однако имя Гарпа по-прежнему вызывало в редакции некоторый ажиотаж.

Каждый раз секретарша, войдя в кабинет редактора, сообщала: «Простите, там опять пришел молодой Гарп, чтобы посмотреть из окна».

Джон Вулф умирал долго, и они с Дунканом много часов провели в беседах о том, каким хорошим писателем был Гарп.

— Он стал бы совершенно особенным писателем! — утверждал Вулф.

— Мог бы стать, это правда, — поправлял его Дункан. — Но что еще ты можешь мне сказать о нем?

— Нет, нет! Я не вру! В этом нет ни малейшей необходимости, — говорил Вулф. — Он обладал особым видением мира и совершенно особенным языком. Но главное, конечно, видение мира; он всегда был своеобразной личностью. Просто на некоторое время он как бы сошел на боковую дорожку, но потом снова вернулся на магистральный путь, начав свой новый роман. Жажда творчества опять забила в нем ключом! «Пансион „Грильпарцер“ — безусловно, самая очаровательная его вещь, но не самая оригинальная; он тогда был еще слишком молод; нечто подобное смогли бы написать и другие писатели. А „Бесконечные проволочки“ содержали и весьма оригинальную идею, и — для первого романа! — были очень хорошо написаны. „Второе дыхание рогоносца“ — по-моему, очень забавная вещь, а название так вообще замечательное! Произведение тоже в высшей степени оригинальное, но слишком нравоучительное и весьма неглубокое. Разумеется, „Мир глазами Бензенхавера“ — самый оригинальный из его романов, даже если я и называл его первоклассной мыльной оперой — что, кстати, так и есть, и я не вижу тут ничего зазорного. Но, на мой взгляд, роман чересчур жесткий, сырая пища — хорошая, но очень сырая. Я хочу сказать, что не всякий захочет съесть такое. Не всякий захочет переживать чужие страдания как свои.

Твой отец был трудным человеком, — продолжал Джон Вулф. — Он никогда не уступал ни на дюйм — но в том-то и дело: он всегда следовал собственному чутью. И всегда был очень честолюбив. Сразу начал писать о мировых проблемах, обо всем мире в целом, хотя сам был совсем мальчишкой. Господи, ведь он тогда только входил в этот мир! Затем некоторое время — как и многие другие писатели — он оказался способен писать лишь о себе, но все же писал и о мире в целом — просто теперь это не так бросалось в глаза. А вскоре ему уже поднадоело писать о собственной жизни, и он снова задумался над общими, мировыми проблемами… Он ведь только-только начинал, Дункан! Господи боже, не забывай, он ведь был совсем молодой! Всего тридцать три года!

— И он был полон энергии, — сказал Дункан.

— И наверняка бы написал еще очень много хороших книг! — воскликнул Джон Вулф, страшно закашлялся и поневоле надолго умолк.

— Но он никогда не умел расслабляться, — сказал Дункан. — И что же в итоге? Он все равно бы рано или поздно просто сжег себе душу!

Джон Вулф качнул головой — очень осторожно, чтобы не вылетела вставленная в горло трубка, — и, продолжая кашлять и задыхаться, прошептал едва слышно:

— Нет, только не он!

— Ты что же, считаешь, он мог бы продолжать без конца с тем же накалом? — спросил Дункан. — Ты правда так думаешь?

Все еще кашляя, Вулф утвердительно кивнул. Через некоторое время он так и умер — непрерывно кашляя.

На его похороны, разумеется, приехали Роберта и Хелен. Злобные сплетники так и шипели, потому что «крошечный» Нью-Йорк был буквально наводнен слухами о том, что Джон Вулф присматривал не только за ли тературным наследием Гарпа, но и за его вдовой. Хотя, зная Хелен, нормальный человек вряд ли мог предположить какие-то шашни между нею и Джоном Вулфом. Когда Хелен слышала, что злые языки приписывают ей связь с очередным мужчиной, она просто смеялась. Роберта Малдун выражала свои чувства более резко.

— Джон Вулф? — вопрошала она. — Хелен и Вулф? Да вы что, смеетесь?!

Уверенность Роберты имела под собой прочную основу. Случайно во время одного-двух «налетов» на Нью-Йорк Роберта Малдун имела удовольствие вступить с Джоном Вулфом в интимную связь.

«Подумать только, ведь я всегда ходил смотреть, как ты играешь!» — сказал ей в постели Джон Вулф.

«Ты и сейчас можешь посмотреть, как я играю», — нашлась Роберта.

«Я имел в виду футбол», — сказал Джон Вулф.

«Есть вещи и получше футбола», — заметила Роберта.

«Но ты, дорогая, многое делаешь просто отлично!» — восхитился Джон.

«Ха!»

«Но это правда, Роберта!»

«Все мужчины — лжецы!» — лениво улыбнулась Роберта Малдун, которая прекрасно знала, что так оно и есть, потому что когда-то сама была мужчиной.

Роберта Малдун, бывший Роберт Малдун, № 90 из команды «Филадельфия Иглз», переживет не только Джона Вулфа, но и большую часть других своих любовников. Она, правда, умрет раньше Хелен, но проживет достаточно долго, чтобы наконец почувствовать себя вполне комфортно в условиях измененной половой принадлежности. Ей будет около пятидесяти, когда она признается Хелен, что страдает тщеславием мужчины средних лет и одновременно тревогами увядающей женщины средних лет. «Зато, — добавляла Роберта, — тут есть свои преимущества: я всегда знаю, что мужчина намерен сказать, еще до того, как он откроет рот».

— Но и я это знаю, Роберта, — сказала Хелен, и Роберта, громогласно расхохотавшись, заключила Хелен в свои медвежьи объятия; эта ее привычка всегда выводила Хелен из равновесия, потому что однажды Роберта сломала ей очки.

Однако Роберта вполне успешно справлялась со своей невероятной эксцентричностью, будучи ответственным лицом в Филдз-фонде, которым руководила с таким энтузиазмом, что Эллен Джеймс даже дала ей прозвище Капитан Энергия.

— Ха! — сказала Роберта. — Гарп — вот кто был настоящий Капитан Энергия!

Роберту буквально обожали в маленьком женском обществе Догз-Хэд-Харбор, ведь поместье Дженни Филдз в прежние дни никогда не выглядело таким респектабельным. Роберта куда активнее, чем Дженни, сотрудничала с городскими властями. Она, например, десять лет занимала пост председателя местного школьного совета — хотя, конечно, своих детей завести не могла. Она организовала женскую команду по софтболу («Рокингем каунти») и тренировала ее целых двенадцать лет; это была лучшая женская команда в штате Нью-Гэмпшир. Как-то раз все тот же губернатор Нью-Гемпшира — тупая свинья! — предложил Роберте пройти хромосомный тест, прежде чем разрешить ей играть за свою команду на звание чемпиона. И Роберта, не долго думая, предложила губернатору встретиться с ней перед началом игры «и доказать, что он умеет драться, как настоящий мужчина». Из этого, разумеется, ничего не вышло — политики, они политики и есть. Губернатор потерпел первое поражение, а Роберта взяла верх, вместе с хромосомами и всем прочим.

И, к чести проректора Стиринг-скул по физическому воспитанию, Роберте предложили место тренера школьной футбольной команды. Однако бывший «крепкий орешек» отказался. «Я с этими молодыми парнишками, — ласково сказала Роберта, — в такую беду попаду, что и не до тренировок будет!»

Ее любимым «молодым парнишкой» всю жизнь был Дункан Гарп. Она любила Дункана как мать и как сестра и буквально топила его в своих духах и в своей любви. Дункан тоже очень любил Роберту и входил в число весьма немногих гостей мужского пола, которым разрешалось посещать Догз-Хэд-Харбор, хотя Роберта долго сердилась на него и почти два года не приглашала в гости — после того как Дункан соблазнил одну молодую поэтессу.

— Весь в отца! — сказала на это Хелен. — Мальчик просто обворожителен!

— Даже слишком обворожителен! — проворчала Роберта. — А эта поэтесса совершенно ему не пара. Она невротичка, и к тому же старовата для него!

— Ты так говоришь, будто ревнуешь, Роберта, — засмеялась Хелен.

— Это называется «обмануть доверие»! — громко сказала Роберта. Хелен согласилась с нею. Дункан извинился. Даже поэтесса и та извинилась.

— Я его соблазнила, — сказала она Роберте.

— Нет, не ты! — отрезала Роберта. — Ты бы не смогла. Все были прощены, когда однажды весной в Нью-Йорке Роберта удивила Дункана, пригласив его на обед.

— Я приведу с собой одну смазливую девчонку — исключительно для тебя, — сказала она Дункану. — Это моя подруга, так что отмой как следует краски, вымой голову и вообще постарайся выглядеть хорошо. Я ей уже напела, как ты хорош собой, и знаю, что ты можешь понравиться кому угодно. Думаю, и она тебе понравится.

Таким образом, назначив Дункану свидание с женщиной по своему собственному выбору, Роберта почувствовала себя значительно лучше. Прошло немало времени, прежде чем выяснилось, что Роберта терпеть не могла ту поэтессу, с которой переспал Дункан; в этом-то и заключалось главное зло.

Когда Дункан разбился, гоняя на мотоцикле, в миле от вермонтской больницы, Роберта первой приехала туда; она в это время каталась на лыжах чуть севернее места аварии; Хелен позвонила ей, и Роберта добралась до больницы раньше, чем сама Хелен.

— Гонять на мотоцикле по снегу?! — бушевала Роберта. — Подумай, что сказал бы твой отец?

Дункан едва мог что-то прошептать в ответ; у него были переломаны все конечности, серьезно повреждена почка, и — чего тогда не знали ни Дункан, ни Роберта — одну руку впоследствии пришлось отнять.

Хелен, Роберта и Дженни трое суток ждали, пока минует кризис и Дункан будет вне опасности. Эллен Джеймс была слишком потрясена случившимся, чтобы поехать с ними. Роберта бранилась не умолкая.

— Господи, да за каким чертом ему вообще приспичило садиться на этот мотоцикл — с одним-то глазом?

Какое уж тут периферийное зрение, если он с одной стороны абсолютно ничего не видит!

Собственно, в этом-то и было все дело. Какой-то пьяный водитель не остановился на красный свет, а Дункан заметил его машину слишком поздно, попытался увернуться, но увяз в глубоком снегу и превратился практически в неподвижную мишень для пьяного идиота.

И теперь лежал весь переломанный.

— Он слишком похож на своего отца, — сокрушалась Хелен.

Но Капитан Энергия отлично знала, что кое в чем Дункан как раз совершенно на своего отца не похож. Дункану не хватало направленности, считала Роберта. Поэтому, когда опасность миновала, она со всей мощью обрушилась на своего любимца.

— Если ты вздумаешь погибнуть до того, как я умру, сукин ты сын, — кричала она, — это меня убьет! И твою мать, скорее всего, тоже!.. И, возможно, Эллен. Но насчет меня можешь быть совершенно уверен: меня это уж точно прикончит. Ах, Дункан, мерзавец ты этакий! — Роберта все плакала и плакала, и Дункан тоже заплакал, понимая, что она говорит чистую правду. Роберта действительно очень его любила, и всякое происшествие с ним ранило ее нежную душу.

Дженни Гарп, поступившая в колледж, бросила занятия, чтобы побыть в Вермонте с Дунканом, пока он не поправится. Дженни закончила Стиринг-скул с самыми высокими оценками по всем предметам, так что у нее не возникнет трудностей с возвращением в колледж. Она сама предложила больнице свою помощь в качестве сиделки, а к тому же служила неиссякаемым источником оптимизма для Дункана, которому предстояло долго и мучительно выздоравливать. Впрочем, Дункан уже имел в этом смысле кое-какой опыт.

Хелен приезжала из Стиринга повидать сына каждые выходные. Роберта специально отправилась в Нью-Йорк, чтобы привести в порядок студию Дункана, пребывавшую в весьма плачевном состоянии, и присмотреть за ней, поскольку Дункан опасался, что все его рисунки, фотографии и стереозаписи непременно украдут. Впервые войдя в эту студию, Роберта обнаружила высокую, тонкую и гибкую, точно ива, девушку, которая явно там жила; на ней была одежда Дункана, вся перепачканная краской. Кухня была завалена грязной посудой — в этом отношении девушка никакого рвения не выказывала.

— А ну-ка, золотко, выметайся, — строго сказала ей Роберта, отворяя дверь Дункановым ключом. — Дункан вернулся в лоно семьи.

— А вы кто? — спросила девушка. — Его мать?

— Я его жена, дорогуша, — ласково пояснила Роберта. — Я всегда предпочитала мужчин помоложе.

— Жена? — изумилась девушка, уставившись на Роберту. — А я и не знала, что он женат.

— Его детишки сейчас на лифте поднимаются, — сообщила ей Роберта, — так что ты лучше спускайся по лестнице. Детишки-то у него почти такого ж