Глава 17 проспится — опять будет поручик Барановский

Н-ская дивизия отошла на две недели в резерв. Н-цы расположились в большом селе Утином, на берегу двух длинных кривых озер, поросших тростником, по ту сторону которых, сейчас же за поскотиной, стояла небольшая березовая роща, а левее ее стелились сочные, зеленые ковры лугов. Озера были полны диких уток и всякой болотной дичи, а в роще бегали зайцы и черные косачи спокойно сидели на березах. Офицеры принялись за охоту. Лес, луга, озера огласились раскатистыми выстрелами. Солдаты доставали у крестьян сети и по целым дням лазили по озерам, ловя золотистых жирных карасей. Люди посолидней, семейные, интересовались больше скромными домашними удовольствиями — топили бани, целыми часами парились в них со всем семейством, а потом сидели в светлых и просторных горницах и подолгу пили горячий душистый чай.

Мотовилов и Колпаков решили зайти к Барановскому, вспомнив, что он вчера ходил на охоту.

— Ага, пришли. Ну вот и отлично. А я за вами хотел уж Фомушку посылать, — встретил хозяин гостей. — Хочу сегодня именины свои справлять. Обед закатил министерский.

— Да ты разве именинник? — удивились пришедшие.

Барановский засмеялся:

— Да нет, я именинник буду еще в декабре, а пока есть возможность, так надо справить.

— Молодец, молодец, Ваня, — заревел Мотовилов.

— Руку, именинник. С днем ангела тебя. Чего там ждать, когда праздник придет, у нас, людей военных, коли есть чего жрать, так и праздник. Это здорово ты, Иваган, придумал. Правильно. Одобряю.

Сзади Барановского стояла хозяйка дома и с ласковой улыбкой смотрела на суетившегося у печки офицера.

— Что, хозяюшка, хорош повар-то? — лукаво подмигнул Колпаков.

Хозяйка — молодая вдова — стыдливо закрылась кончиками головного платка, покраснела.

— Да уж чего и говорить — не повар, а золото. А уж знает-то все до тонкости, что, как и куда. Ох, гляжу я, не похожи вы на белых-то, — вдруг неожиданно добавила она.

— Почему не похожи? — засмеялись офицеры.

— Да уж чего там, знаю я белых. Стояли у нас и полковники, и капитаны, так к ним не подступишься. Слова не скажут тебе путем, все как-то срыву да грубо. Сами уж чтоб чего сделать — Боже упаси, все денщиков заставляют. А вы что: и с народом разговариваете, а они вон стряпают сами.

— Ну, хозяюшка, нам до капитанов-то еще далеко.

— Нет, уж не говорите, и солдаты у вас ласковые, обходительные, и порядок у вас есть. Зря не делаете вы. Ну, вот в точности, как у красных.

— Что ты сказала? — нахмурился Мотовилов.

— Говорю, мол, на красных вы похожи. Они у нас неделю стояли, так очень хорошие люди. Ну а ваши — то есть не дай Бог.

Хозяйка махнула рукой. Мотовилов сердито молчал Колпаков заметил:

— Правду, видно, говорил полковник-то пленный, что красные теперь не то, что раньше, что у них теперь порядок, дисциплина. От этого-то их мирное население и встречает хорошо.

— Ну проходите, проходите в переднюю, я сейчас кончу, — обратился к офицерам Барановский.

Подпоручики прошли в переднюю половину избы и сели на широкий деревянный диван. Вскоре после их прихода прибежал веселый, возбужденный Петин и с порога еще закричал:

— Господа, новость. Н-цы вчера чуть было самого Тухачевского не поймали.

Офицеры оживились. Мотовилов не расслышал как следует, ему показалось — Петин сказал, что Тухачевский захвачен в плен. Как пружина, вскочил он с дивана, схватил пришедшего за руки, начал трясти его изо всей силы, и, захлебываясь от радости, засыпал вопросами:

— Где? Когда?

— Говорю тебе, вчера прибежал один красноармеец к н-цам, ну и сказал им, что Тухачевский в Михайловке. Н-цы, как звери, бросились в наступление, совместно с казачьим полком прорвали в два счета фронт, отрезали с тыла Михайловку, а Тухачевский у них под носом на автомобиле проскочил.

— Фу, черт, — разочарованно вздохнул Мотовилов. — Так его, значит, не захватили?

— Конечно, нет.

— Ну, это, брат, неинтересно.

— Тебе, может быть, и неинтересно, а н-цы и сейчас не могут успокоиться, жалеют, что не пришлось им с самого Тухачевского обмундирование содрать.

Пришел новый знакомый, штабс-капитан Капустин, очень веселый человек, с недурным тенорком, умевший порядочно играть на гитаре. Пришел еще кое-кто из молодежи. Перед обедом разговорились о положении дел на фронте. Кто-то сообщил, что у Деникина все обстоит как нельзя лучше, что он уже в трехстах верстах от Москвы. Мотовилов говорил:

— Хорошо бы, господа, попасть к Деникину. У него ведь армия — не нашей чета, добровольческая. Вот так бы можно было повоевать.

Барановский с обедом отличился. Меню было очень разнообразное. Прежде всего с графином хорошей водки была подана холодная закуска — поросенок со сметаной и хреном, студень и соленые грибы. Когда гости пропустили по «маленькой», был подан пирог с рисом и курицей. После пирога появился настоящий малороссийский борщ. Борщ сменили жареные тетерева, утки, заяц и жирный домашний гусь. После жаркого были поданы пудинг и кофе. Офицеры после однообразных щей и каши, которыми потчевали их ежедневно денщики, были в восторге от такого разнообразия блюд и хвалили наперебой искусство Барановского. Барановский, как настоящий именинник, был героем дня. Отпив полстакана кофе, штабс-капитан Капустин сделал дурашливо-плачущее лицо, взял гитару и, слегка тренькая на ней, тонким жалобным тенорком запел:

Ах, шарабан мой

Шарабан,

Денег не будет,

Тебя продам.

Барановский замахал руками.

— Да бросьте вы этот «Шарабан». Только и знают, что орут эту белиберду.

— Ну ладно, ладно, не буду. Коли хозяин не велит, так быть посему. Не любите, значит, вы белогвардейское творчество. «Шарабан»-то ведь во времена белогвардейщины на Волге создался.

Капустин тряхнул кудрями, закинул голову назад, пробежал рукой по струнам, крикнул:

— Не хотите белогвардейскую, так вот вам пермскую:

Д’наша горка,

Д’ваша горка,

Только разница одна.

Кто мою Матаню тронет,

Тот отведает ножа.

— У-у-ух ты!

Все засмеялись. Капустин замолчал и с серьезным видом стал допивать стакан. Колпаков развалился на стуле и, сладко затягиваясь папиросой, стал вслух вспоминать то время, когда он беззаботным ветрогоном, студентом юридического факультета носился по Казани.

— Хорошее это время было, господа. Учиться я начал осенью шестнадцатого, а в марте семнадцатого — вы ведь знаете, какую радость пришлось пережить.

Колпаков был кадет и немного либеральничал. Мотовилов, Петин и другие офицеры, настроенные монархически, засмеялись.

— Радость, действительно. Нечего сказать. Балаган такой на всю Россию господа социалисты подняли, такой порядок навели, что хоть святых выноси.

— Ну, господа, не будем спорить. Вы — монархисты, а я ка-де, и в этом мы никогда не сойдемся.

— Как вы сказали? Ка-ве-де… — пошутил Капустин.

— Ка-де, — серьезно повторил Колпаков.

— Эх, Михаил, попом бы тебе быть, а не офицером.

Колпаков не обиделся.

— Пожалуй, я бы не прочь хоть сейчас попом, дьяконом, чертом, кем угодно готов быть, только не офицером. Ох, тяжелы эти погоны золотые. Да и что они дают в конце концов? Вот ты — офицер, командир роты, в снег, в грязь, в непогодь, в дождь шлепаешь по лужам с ротой. Валяешься в мокрой грязи, зарываешься, как крот, в землю, подставляешь свою башку каждый день, а начальство тебя дерет как сидорову козу опять-таки потому, что ты офицер. Завидная доля, нечего сказать!

Штабс-капитан Капустин задумчиво помешивал ложечкой в стакане.

— К осени Волга у нас полноводной делается. Плавно так, спокойно она, как дородная красавица, идет между берегов…

Должен вам сказать, господа, что я хотя и штабс-капитан, но человек не военный и не злой я, нет. Нет у меня этого драчливого задора военного. Противна мне война и всякая военщина. Служил я раньше преподавателем естественных наук в женской гимназии и реальном, никогда я политикой не интересовался: зоология для меня была интереснее всяких социологий, политических экономий и историй революционных движений. Знал я только букашек да мошек, ездил на охоту. Занимался препарированием всякой всячины. Грешил немного геологией. Есть у меня в этой области даже работа. Жил себе человек тихо, мирно. А тут вдруг этот чешский переворот, и забрали меня, голубчики, за то, что я имел несчастье в германскую войну школу прапорщиков кончить и штабс-капитаном стать. Я было это по-обывательски нейтралитетом хотел отговориться. Пригрозили расстрелом. И вот пошел я на войну. Но даю вам честное слово, господа, что пошел я без всякой злобы на большевиков, не знал я их, да и сейчас не знаю и сейчас не понимаю, за что, собственно, мы деремся.

Капустин замолчал, стал торопливо закуривать. Ноздри его слегка раздувались, глаза были серьезны. Мотовилов мерил капитана презрительным взглядом и, обращаясь к Петину и другим своим единомышленникам, заговорил, подчеркивая и отчеканивая каждое слово:

— Вот тебе и славные н-цы, каковы господа? В недурную компанию мы попали? Полюбуйтесь, пожалуйста, не угодно ли — вот господин Колпаков, либерал до мозга костей, имеющий намерение сменить офицерский мундир на поповскую рясу и спрятаться от страшных большевиков за юбку своей попадьи; вот штабс-капитан, друг букашек, таракашек и сам божий бычок, до сего времени не знающий, за что он воюет, и в простоте душевной думающий, что с красными можно столковаться о мире.

Капустин побледнел, выронил папиросу. Волнуясь и задыхаясь, он остановил Мотовилова:

— Послушайте, поручик, какое вы имеете право так издеваться над людьми, чем вы, собственно, лучше нас, в чем ваше преимущество? Кто это вам позволил обливать всех презрением?

Мотовилов нагло улыбнулся:

— Кто позволил? Вот это мило. Презирать вас я имею полное право. Я иду на смертный бой за воссоздание Великой Единой России во главе с самодержавным монархом. — Мотовилов закурил. — Да, с самодержавным, непременно, и таким, какого еще не было раньше. Я верю, что только он воссоздаст армию и поставит офицерство на должную высоту. Вот что дает мне право презирать вас, шпаков, позволяет мне плевать в ваши заячьи душонки.

— Правильно, Мотовилов, правильно, крой полтинников, — загудели его единомышленники.

Что-то тяжелое и напряженное повисло в комнате. Недавние собутыльники разделились на два враждебных лагеря. Офицеры, ранее, до отхода в резерв, связанные общими боевыми задачами, думавшие только об отдыхе и еде, еще ладили между собой. В училище тоже все были спаяны железной дисциплиной, о политике почти не говорили, побаиваясь друг друга. Теперь же каждый почувствовал себя более или менее самостоятельно, к тому же несколько рюмок вина развязали языки. Барановский в училище молчал и считался весьма исполнительным и надежным юнкером. В полку он тоже себя ничем не проявлял. Но, будучи человеком неглупым и чутким, он переживал в душе за последнее время сильную ломку. После доклада пленного командира бригады, по рассказам местных жителей, по литературе, оставляемой красными в деревнях, у него складывалось весьма хорошее мнение о Советской России. В его воображении не раз вставал образ титана-пролетария, рвущего свои оковы, в неудержимом, всесокрушающем порыве к освобождению вышедшего на защиту своих прав с винтовкой и молотом в руках. Не столько умом, ясно и определенно, сколько в душе, смутно, он начинал чувствовать, что правда на стороне красных. Мотовилов был неприятно удивлен, когда Барановский, всегда такой вежливый и сговорчивый, подошел к нему и, смело смотря в глаза, с нервной дрожью в голосе спросил:

— Ну скажи, Борис, скажи ты, считающий себя человеком, а не букашкой, думающий, что у тебя большая человеческая, а не звериная душонка, где правда твоей жизни? На что опираешься ты, когда говоришь с таким презрением и злобой о красных или о людях, не желающих ввязываться в гражданскую войну? Скажи?

— И ты, Брут?

— Ну, Борис, я никогда не считал тебя своим другом.

— Ах, так. Что же, я скажу, пожалуй.

Мотовилов стал медленно закуривать, стараясь выиграть время для того, чтобы обдумать лучше ответ.

— Так вот, видишь ли, по моему мнению, в жизни торжествует только сила. Не верю я и не интересуюсь никакими правдами в жизни. По-моему, где сила, там и всякая ваша правда. Кроме того, я думаю, что русский народ монархичен по своей натуре. Без идола ему не обойтись.

Барановский громко засмеялся:

— Ну, Боря, хоть и большая у тебя душа, как ты думаешь, а умишко-то куриный. Сказать, что русскому народу нужны царь и нагайка, по меньшей мере смешно. Совсем не то там. Там, брат, широта размаха, планы грандиозные и дела великие. Ты говоришь, что с вами европейская интеллигенция, то есть опять-таки люди, насквозь проникнутые рутинерством, люди, которые могут строить новое только на старый лад. А у красных теперь весь богатый запас революционной и творческой энергии народа получил свободный выход и приложение. Да у них и интеллигенция есть, только своя. Нет, брат, сила на их стороне, и, посмотришь, разобьют они нас.

Мотовилов презрительно молчал. Петин вызывающе смотрел на говорившего.

— Так вам, Иван Николаевич, осталось только к красным перебежать, ведь вы же форменный большевик.

— И перебегу, — с силой и злобой ответил Барановский, круто повернулся и вышел из избы.

Колпаков спокойно констатировал:

— Пьян как сапожник, и больше ничего. Проспится — опять будет подпоручик Барановский.