Глава 1 °CЫН НА ОТЦА

Высокий комиссар в кожаной куртке, уцелевший от пуль н-цев, сидел за столом в большой избе и допрашивал пленного офицера:

— Ваша фамилия и чин?

— Подпоручик Бритоусов.

— Вы какой дивизии?

— 4-й Уфимской стрелковой, генерала Корнилова.

— Полка?

— 15-го стрелкового Михайловского.

— Товарищ Климов, дайте мне именные списки 4-й дивизии.

Секретарь подал толстую тетрадь. Комиссар стал быстро перелистывать.

— 13-й Уфимский… 14-й Уфимский… 15-й Михайловский, так, есть. Командир полка полковник Егоров… Второй батальон — поручик Ситников… Третий батальон — капитан Каргашин… Вы какого батальона-то?

Офицер стоял бледный. Ноги у него тряслись мелкой дрожью, спина и плечи под английским френчем с вырванными погонами согнулись. Он был поражен осведомленностью красных.

— Я второй роты, первого…

— Ага, вот есть. Бритоусов, говорите?

— Да.

— Совершенно верно. Бритоусов Евгений Николаевич, командир второй роты, подпоручик. Правильно.

Офицер качнулся всем телом, оперся рукой о стол, блестящим остановившимся взглядом уставился на комиссара.

— Послушайте, — губы у него пересохли, — послушайте, к чему вся эта комедия, весь этот допрос? Я давно уже приготовился — расстреляйте. Только об одном прошу, если в вас есть капля сострадания к человеку, которого судьба случайно сделала вашим врагом, не мучьте ради Бога. Убейте скорее.

Комиссар засмеялся. Бритоусов из белого стал черным.

— Ну что же, смейтесь, я в ваших руках. Мучьте, истязайте, большего от вас ждать, конечно, не приходится. Наслаждайтесь муками вашей жертвы.

Комиссар перестал улыбаться.

— Подождите, что вы разнервничались, чего вы выдумываете? Я вовсе не намерен вас расстреливать.

— Наконец, это подло. Одной рукой подписывать смертный приговор человеку, а другой делать любезные жесты. Это недостойно человека.

Пленному не хватало воздуха. Молов встал, большие черные усы с опущенными концами делали его сердитым и суровым.

— Ну, прошу немного повежливее. Сначала узнайте все как следует, а потом уж брюзжите, хнычьте. Не меряйте, господин белогвардеец, всех на свой аршин. Не думайте, пожалуйста, что если вы расстреливаете всех коммунистов, то и мы делаем то же с офицерами. Вот вы имеете возможность на собственной шкуре убедиться, что это не так. Вы будете отправлены в тыл. Не скрою, вас пропустят через фильтр, через чистилище — Особый отдел, и, если не будет установлено, что ваши лапки запачканы кровью, что вы принимали участие в карательных экспедициях, расстрелах, то вы получите все права гражданина Советской республики, даже больше, вы будете приняты на службу в Красную Армию, где, если захотите, сможете отдать долг рабочим и крестьянам, искупить свою вину перед трудящимися.

Офицер не верил ни одному слову комиссара. Он овладел собой, стоял с гордым, надменным лицом.

— Вы кончили?

— Кончил, — ответил Молов и сел на стул.

— Кончайте же как следует, прикажите вашим китайцам поставить меня поскорее к стенке.

Молов засмеялся:

— Ну, вы, видимо, господин хороший, не в своем уме маленько. Вижу, вас не убедишь. Сейчас я вас отправлю в штаб дивизии. Климов, скажи, чтобы нарядили двух конвоиров.

Секретарь вышел.

— Теперь последний вопрос. Скажите, что бы вы сделали со мной, если бы я вот, комиссар полка, токарь петроградский, Василий Молов, коммунист, попал к вам?

Бритоусов злобно щурил глаза.

— Сделали бы то же, что вы делаете со всеми офицерами, конечно, только звезды бы не стали вам вырезать на руках, как вы нам погоны. Гвоздей бы тоже не стали вгонять в плечи.

Молов весело возразил:

— Это хорошо, если бы со мной сделали то же, что я с вами.

Конвой вошел, и офицера увели. Молов взглянул на часы и стал стелить себе постель. Спать хотелось сильно. За селом черным стальным канатом протянулась по зеленому лугу красная цепь. В полуверсте от нее, на самом берегу Тобола, лежали полевые караулы. Густой туман стоял над рекой, сырой колеблющейся стеной разделял врагов. У красных и у белых было темно и тихо в первой линии. Лишь далеко в тылу у тех и у других пылали яркие костры. Части, стоящие в резерве, грелись у огня, кипятили чай. Семеро красноармейцев, полевой караул Минского полка, шепотом разговаривали, сидя в небольшой лощинке. Спирька Хлебников, шестнадцатилетний доброволец, повернувшись спиной к противнику и накрыв голову шинелью, сосал цигарку.

— Ты, черт озорной, докуришься, влепят тебе пулю в харю.

Лицо Спирьки, худое, грязное, с маленькими синими глазами, ставшими черными в потемках, покрывалось медно-красным налетом. Цигарка шипела подмоченным табаком.

— Ничаво. Ен не увидит. Я под шинелькой.

— Смотри, дьявол, из-за тебя всем попадет.

— Ничаво. Колчака теперь спит, ему за день-то ого-го как насыпали, сколь верст рысью прогнали.

— Похоже, не устоять Колчаку?

Дым махорки дразнил весь караул. Спирька самоуверенно мотнул головой. С конца цигарки посыпались искры.

— Знамо дело — не устоять. Кишка тонка у буржуя, вот што.

— Деникин вот только здорово прет.

— Ни черта, и Деникина спихнем в Черное море чай пить.

Серая, мочальная борода устало ткнулась в колени.

— Домой бы, товарищи, скорея.

Цигарка пыхнула в бороду запахом горелой бумаги и табаку, потухла.

— Домой. Ступай, садись на крылец, встречай гостей. Придут к тебе старые господа, по головке погладят.

Спирька отхаркнулся, сплюнул.

— Ты што, мы всем миром. Без земли пропадешь.

— Всем миром. Ну и не рыпайся, коли без земли, говоришь, пропадем. Колчак али Деникин тоже за землю и свободу воюют, только для себя, а не для нас. Ну а нам теперя доводится самим за себя стоять, вот что.

Черные, засаленные брюки в высоких сапогах и лоснящаяся от грязи кепка завозились около Спирьки.

— Мы Колчака видали. Перво-наперво, как пожаловал он к нам, так семьсот человек прямо на месте, в мастерских, к стенке поставил. Пускай кто хочет, с ним живет, милуется, а мы не согласны.

Штыки зацепились, стукнули.

— Эх, товарищи, легше с винтовками-то.

— Для чего же было революцию подымать?

— Раз уж взялись поставить свою власть, так и крышка, воюй, пока из последнего буржуя душу вынешь.

Борода тяжело вздохнула, потянулась:

— Шестой год, товарищи, воюю.

— Хошь шесть, хошь двадцать шесть, а войну кончить нельзя. Кончим, когда всех господ прикончим. Поторопишься, хуже будет. Опять идолы явятся, на шею сядут. Тут хоть за себя воюем, штобы останный раз, значит, и крышка. Больше штоб никаких войнов не было.

Борода уткнулась в землю, засопела.

— Это правильно, они завладают властью, опять с германцем али с кем грызться начнут.

— Так и знай.

— Слюни, товарищи, неча распускать. Буржуев, попов, генералов, сухопутных адмиралов надо поскорее в бутылку загнать. Тут, товарищи, дело ясное: или они нас, или мы их, мира быть не может. Волк с овцой не уживутся.

— У меня отец с буржуями сбежал. Попадись он мне, не спущу.

— Врешь, Спирька, рука не подымется на отца-то!

Спирька задорно поднял голову:

— Не подымется, как же. Ежели он, старый черт, на старости лет добровольцем попер, так што, я на него смотреть буду? С добровольцем разговор короткий — бултых, и готово.

Борода, вздрагивая, хрипела. У Спирьки лицо потемнело. Засаленные брюки зябко вздрагивали. В карауле стало тихо. В глубоком тылу у белых загорелась на горизонте красная полоса. Узкая и бледная, она разрасталась, делалась ярче.

Огненный шар выкатился из-за земли, разорвал на реке серую занавеску. Спирька чихнул, выполз из лощины. На другом берегу стояли во весь рост два офицера, махали белыми платками. Караул поднялся на ноги, протирая глаза и кашляя, уставился на белых.

Мотовилов говорил Петину:

— Сейчас я их возьму на пушку.

Офицер громко крикнул через реку:

— Здорово, минцы!

— Здравствуй, здравствуй, погон атласный!

— «Здравствуй, здравствуй», — передразнил Мотовилов. — Разве так по-военному отвечают? Не видите, что ли, что с вами подпоручик разговаривает?

Красные засмеялись, дружно рявкнули:

— Здравия желаем, господин поручик!

— Ну вот, это дело, видать, что минцы народ вежливый!

— Да уж минцы лицом в грязь не ударят. Го-го-го!

Мотовилов злорадно улыбнулся:

— Ну конечно, Минский полк. 27 я дивизия всегда против нас. Интересно, где 26-я? Сейчас попробую, не клюнет ли? Эй, друзья, а как товарищ Гончаров [3]себя чувствует?

— Так он не наш.

— Знаю, что не ваш, а 26-й, да, может быть, вы недавно видели его?

— Видать, как не видели. Вчера в Ключах встретились.

— Ага, штаб 26-й вчера был в Ключах, рядом, значит, и эта обретается. Отлично, — говорил вполголоса Мотовилов.

— Ну, а что товарища Грюнштейна [4]давно не слыхать?

— О, Грюнштейн теперь шишка большая.

— Хватит, ясно как апельсин: 26-я и 27-я дивизии — Пятой армии.

— Что, господа офицеры, сегодня не воюем? — спросили красные.

Петин тонким голосом крикнул:

— А что, разве вам охота подраться? Я сейчас прикажу открыть огонь.

Минцы замахали руками.

— Нет, нет, сегодня можно отдохнуть.

Офицеры пошли к своим цепям. На берегу вышел из кустов белый караул. Враги стояли некоторое время молча. Широкоплечий унтер-офицер с черной бородой хлопнул рукой себя по боку:

— Спиридон, мерзавец, это ты?

Спирька сразу узнал отца:

— Я, тятя, я!

Красные и белые, с глазами, разгоревшимися от любопытства, смотрели на отца с сыном.

— Это, значит, на отца сынок руку поднял? А? Ты ведь доброволец, щенок?

— Доброволец, тятя!

— Я его дома оставил, думал — матери по хозяйству поможет, а он вон што, против отца пошел!

— Не я, тятя, супротив вас пошел, а вы супротив меня, супротив всего народу с офицерьем сбежали, в холуи к ним записались!

Отец вскипел:

— Ты поговори у меня еще! Переходи сюда! Бросай винтовку!

Спирька засмеялся, потрепал себя рукой пониже живота.

Чернобородый задыхался от гнева:

— Прокляну, Спиридон, опомнись!

— Нам на ваше проклятие начихать, тятя!

Отец высоко поднял руку:

— Не сын ты мне больше! Проклят ты, проклят вовеки…

— А ведь не пальнешь в тятьку-то, Спирька, — чать, жалко.

Кровь бросилась в лицо Спиридону. Он вспомнил, как отец всегда с базара привозил ему пряники, вспомнил, как часто таскал его на руках, учил ездить на лошади, провожал с ребятами в ночное.

— Доброволец он, за буржуев, не отец он мне. Проклял он меня. Не отец.

Спиридон для чего-то старался заранее мысленно оправдать себя. Он быстро щелкнул затвором, стал на колено и выстрелил. Пуля сшибла у отца фуражку. Отец трясущимися руками поднял свою винтовку, ответил сыну. Красные и белые молча наблюдали. Чернобородый совсем растерялся, стрелял не целясь, винтовка плясала у него в руках.

— Сынок, — бормотал он, досылая патрон, — сынок, хорош сынок…

Спиридон с четвертой пули распорол отцу бок. Унтер-офицер вскрикнул, комком свернулся на земле. К раненому подбежали санитары.

— Будь проклят ты, отцеубийца. Отцеубийца, проклят, проклят…

Кровь пенилась в горле и во рту Хлебникова. Спиридон с остервенением стрелял в санитаров, поднимавших отца на носилки. Красные отняли у него винтовку.

— Стой, дьявол, из-за тебя бой еще подымется.

Братание и разговоры шли по всей линии на участке Н-ской дивизии. Белые, смеясь, кричали красным:

— Как, неприятели, переводчиков нам не нужно, и так сговоримся?

Красные гоготали, орали в ответ:

— Мать вашу не замать, отца вашего не трогать, сговоримся, чать!

Толстяк Благодатнов стоял, засунув руки в карманы брюк.

— Земляки, какой губернии? — кричали в другом месте.

— Московской!

— А вы?

— Мы-то?

— Да!

— Мы — Вятской!

— Так и знал, что либо Вятской, либо Пермской. Самые колчаковские губернии!

— Товарищи, айда к нам!

— Нашли дураков!

— Валите к нам!

— У вас хлеба нету-ка!

— Хватит! Сибирь заберем, хватит!

— Не подавитесь, товарищи!

— Ни черта, скоро на Ишим подштанники стирать вас погоним!

Молодой комиссар батальона пытался распропагандировать белых.

— Товарищи, за что вы воюете? — спрашивал он.

Звук его голоса громко раскатывался по воде.

— Воюем, чтобы всех комиссаров переколотить!

— Что вам комиссары плохого сделали?

— Грабители!

— Кого они ограбили?

— Всех разорили! Житья нет! Война из-за них!

— Почитайте-ка вот наши книжки! — красноармеец, засучив штаны, полез в воду.

— А вы посмотрите наши!

Навстречу ему спустился с крутого берега худой татарин. Тобол в этом месте был очень мелок. Враги сошлись на несколько сажен, перекинулись свертками газет и брошюр.

На реке стоял разноголосый раскатистый шум. Сотни людей кричали одновременно.

Полковник Мочалов разрешил н-цам разговаривать с красными, вполне полагаясь на них как на добровольцев. Полковник питал некоторые надежды на разложение частей противника. Но увидев, что толку из всего этого крика выходит мало, он приказал прекратить братание. Две батареи неожиданно рявкнули сзади, тучки шрапнели брызнули на красных свинцом.

— Что, буржуи, словом не берет, давай железом.

Красные быстро легли в окопы.

— Не пройдет номер, господа хорошие, мордочки вам набьем! Набьем! Набьем белым гадам!

Белые солдаты неохотно открыли огонь из винтовок. Братание всколыхнуло у многих воспоминание о германском фронте; соблазн немедленного окончания войны был очень велик. Тобол гремел, стучал, свистел. Бой начался.

Несколько шрапнелей залетело в село. Хозяева квартиры Молова бросились прятаться в голбец. Молов с Климовым пили чай. Женщины заплакали, стали кричать:

— Господи, когда это кончится? Всех нас перебьют. Господи, Господи, мужа в германскую войну убили, теперь нас с ребятишками прикончат.

— Ничего, ничего, хозяюшка, сидите спокойно, сюда не достанет.

Люк в подполье не был закрыт, женщина кричала оттуда:

— Ох, товарищи, всем уж эта война надоела. Неужто вам все воевать охота?

Молов и Климов улыбнулись.

— Из-за того и воюем, что война надоела. Последний раз, хозяюшка, воюем, чтобы всякую войну уничтожить.

— Ох, не пойму я чего-то! Войну кончать хотите, а сами воюете. По-нашему, чтоб войну кончить, так замиренье надо сделать!

— Нет, хозяюшка, с Колчаком нельзя замириться. Он не захочет.

— Кто вас тут разберет? Белы вот стояли, говорили, что вы не хотите замиренья. Комиссары, мол, не хотят.

— Белые врут, хозяюшка, вот разобьем мы их, тогда увидишь, что мы правду говорили. Войны не будет больше.

Седой старик крестился и вздыхал в подполье:

— Дай вам Бог, дай Бог, ребятушки! Дай Бог!

Вошел вестовой, красноармеец в зеленой гимнастерке и рыжих деревенских штанах, со звездой на рукаве и фуражке.

— Товарищ Молов, там пополнение пришло, может, говорить чего будете? Хотя все добровольцы.

Молов заторопился со стаканом.

— Обязательно, обязательно надо побеседовать. Я сейчас. Пусть подождут на площади.

На площади, в холодке, под березами, обступавшими церковь, расположилось пополнение, сплошь добровольцы, челябинские рабочие и крестьяне окрестных сел и деревень. Добровольцы не были обмундированы. Черные, промасленные кепки и куртки мешались с серыми и коричневыми кафтанами. Винтовки и подсумки были у всех.

Молов подъехал на лошади и, не слезая с седла, обратился к добровольцам с речью:

— Дорогие товарищи, я не буду утомлять вас разговорами о том, за что и во имя чего мы воюем. Я думаю, это вам давно известно.

Тон был взят верный. Куртки, шляпы, кепки, кафтаны зашевелились.

— Кабы не было известно, не пошли бы! Добровольцы мы!

Концы тяжелых черных усов комиссара приподнялись, по лицу, сверкнув в глазах, пробежала улыбка.

— Я это знаю, товарищи, и приветствую вас, приветствую ваше желание скорее покончить с одним из свирепых палачей рабочего класса и крестьянства, новым сибирским царем — Колчаком.

За селом перестрелка усиливалась.

— Товарищи, сейчас мы пойдем в бой, так знайте, что враг уже смертельно ранен. Его сопротивление — сопротивление издыхающего зверя, бьющегося в предсмертных судорогах.

Добровольцы стояли спокойно, молча слушали комиссара. Рыжий крепкий конь Молова скреб левой ногой, качая мордой, дергая поводом руку седока.

— Вот, товарищи, у меня в руках рапорт белого офицера, перехваченный нами. Некоторые места из него я прочту вам, и вы увидите, что я прав, что дела у белых из рук вон плохи.

Молов вытащил из полевой сумки клочок бумаги, стал читать:

— «Наша дивизия несомненно больна…» Это, товарищи, пишет начальник штаба белой дивизии, капитан Колесников, — пояснил комиссар слушателям: — «…При текущих условиях жизни она не только не оздоровится, но это может угрожать полным истреблением офицерского состава.

Причины, разлагающие ее, коренятся в следующем:

1) Несомненно, в рядах полков свили свои гнезда умелые работники советской власти, которые ведут за собой идейно всю маломыслящую массу. Арест и расстрел якобы главарей весьма сомнительны в том смысле, что расстреляны главари, а не просто наиболее решительные и смелые из проникнутых духом большевиков.

2) Громадный некомплект офицеров.

3) Почти полное отсутствие добровольцев.

4) Необходимость ставить по избам ведет к разложению частей.

5) Работа контрразведки не только не полезна, но даже вредна, ибо она дает солдатам знать, что за ними следят. Прапоры, поставленные во главе полковых пунктов, безграмотны в деле разведки, агентов нет, руководить некому, денег нет.

6) Егерский батальон — опора дивизии — не вооружен, не обмундирован.

7) Люди одеты оборванцами, без признаков формы.

8) Занятия носят характер нудный, утомительный. Знаменитые «беседы» никуда не годятся.

9) Литература и пресса убоги и совершенно не соответствуют ни духу солдата, ни его пониманию, ни укладу жизни. Сразу видно, что пишет барин. Нет умения поднять дух, развеселить и доказать. Жалкие номера газет приходят разрозненными, недостаточными, непонятными по стилю. Нет руководства по воспитанию духа, а сейчас дух — все.

10) Порка кустанайцев в массовых размерах повела к массовым переходам на сторону красных.

11) Население совершенно не принимается в расчет, и наезды гастролеров, порющих беременных баб до выкидышей за то, что у них мужья красноармейцы, решительно ничего не достигают, кроме озлобления и подготовки к встрече красных, а между тем в домах этого населения стоят солдаты, все видят, все слышат и думают».

— Хитер, собака, тонко чует. Валяй, валяй, товарищ военком, дальше. Занятно! — высокий рабочий крутил головой.

— Не мешай, слушай! — закричали на него.

Заработала красная батарея. Наблюдатель метался на колокольне, кричал в трубку телефона. Молов стал читать громче:

— «…12) Духовенство далеко, и не видно его непосредственного воздействия».

— Попы рясы, видно, подобрали да тю-лю-лю, — не унимался рабочий.

— «…13) Пропаганды с нашей стороны и агитации никакой. Сводится все к отбытию номера и полному бездействию — с одной стороны, в то время, когда все пылает, горит и полно злобы и мести с другой стороны, заливает не только части, но и весь район своей вызывающей, но понятной народу литературой». Дальше, товарищи, этот капитан предлагает своему начальству ряд мер к устранению всех перечисленных недостатков; вот наиболее интересные из них:

«…1) Для борьбы с агитацией большевиков во главе дивизионной контрразведки должен быть поставлен старый опытный офицер-жандарм.

2) Влить в полки добровольцев, не жалеть денег на их вербовку и увеличенный, по сравнению с мобилизованными, оклад жалованья.

3) Сеть контрразведки должна быть не только в полках, но и во всем районе расположения частей.

4) Привлечь к шпионажу женщин и вообще местное население.

5) Немилосердное истребление главарей: после порки отправлять на фронт не следует.

6) Уничтожать деревню целиком в случае сопротивления или выступления, но не пороть. Порка — это полумера.

7) Открыть полевые суды с неумолимыми законами.

8) Конфисковать имущество красноармейцев». Ну и так далее, товарищи, в том же духе. Как видите, все сводится к жандармской слежке, расстрелам, конфискации, сожжению и истреблению целых деревень и сел. Политика мудрая. — Черные усы насмешливо приподнялись. — Нам остается только приветствовать откровенность капитана Колесникова. Чем прямолинейнее будут действовать эти господа, чем яснее они выявят свои хищные рожи, тем скорее трудящиеся, рабочие и крестьяне поймут, что не бороться с белыми нельзя, поймут, что торжество этих гадов принесет с собою все прелести каторжного, крепостного, палочного режима. Дела плохи, товарищи, у белых. Большинство рабочих и крестьян уже раскусили Колчака, поняли, что он за фрукт, и переходят на нашу сторону массами. В тылу у диктатора — восстания. Тайга горит огнем партизанских фронтов и республик. Еще напор, дружное усилие, и мы опрокинем белую гадину, свалим ее в мусорную яму.

Шрапнель стала рваться над колокольней. К комиссару подъехал командир полка с адъютантом.

— Вы скоро кончите, товарищ Молов?

Добровольцы беспокойно посматривали на белые облачка, клубом таявшие высоко над золотым крестом.

— Получен приказ выступить на первую линию.

Молов повернулся к командиру:

— Я кончил, Николай Иванович, кончил. Можете вести полк. Сейчас я только раздам вот им литературу.

Комиссар отстегнул от седла тюк газет и листовок.

— Вот, товарищи, берите эти штучки, они не менее важны, чем ручные гранаты. Они для всех хороши. Белых взрывают, разлагают, своих подогревают. Берите, читайте, разбрасывайте по избам, при случае пускайте в ряды белых.

Красноармейцы распихивали по карманам номера армейской газеты «Красный стрелок», торопливо пробегали листовки.

— Товарищи, вперед!

Командир полка повел полк на выстрелы. Зелень, луга метнулись в глаза, сверкнула сияющая полоса Тобола.

— От середины в цепь!

Голос команды звучал уверенно и властно. Полк послушно развернулся, длинной цепочкой опоясал луг у края деревни. Белые батареи заторопились, застучали, как кузнецы молотами. Шрапнель, визгливо злясь, закувыркалась над головами красных бойцов.

— Цепь, вперед!

Date: 2015-06-05; view: 392; Нарушение авторских прав