КНИГА VI 9 page

Через неделю после повышения налогов ко мне зашел Фань Чи. Я поручил наблюдение за работами моему главному помощнику и удалился от жары и сверкания расплавленного металла в туманный фиолетовый вечер, украшенный медленным кружением крупных снежинок. По пути к дому я выслушал последние новости. Налоги собирались, и государству особенно не грозили внутренние раздоры.

— Но Учитель отказался встречаться с Жань Цю. И Кан-нанем.

Мы шли по улице горшечников-шанов.

Шаны — это местные темноволосые жители, обитавшие в этих краях еще до прихода с севера племен чжоу и завоеванные последними. Пока в Срединное Царство не пришли чжоу, шаны были жрецами и чиновниками, мастерами в чтении и письме. Теперь они занимаются гончарным ремеслом. Но в последнее время из старого племени шанов вышло немало конфуцианских благородных мужей. Так, потихоньку, темноволосые возвращаются к власти, как и во всем мире. Зороастр, Будда, Махавира — даже Пифагор — возрождают религии доарийского мира, и конский бог постепенно умирает повсюду.

— Не опасно ли это, — спросил я, — что Конфуций бросил вызов диктатору?

Мы стояли перед гончарной лавкой. В шанских лавках всегда светит одна лампа, и глазированные изделия из глины играли желтыми, красными и синими огоньками, как угольки в ночи, отчего Фань Чи вдруг расцветился всеми цветами радуги.

Он улыбнулся:

— Мы живем в Восточном Чжоу. Или так объявляем. Нашему божественному мудрецу ничто не угрожает, что бы он ни сказал.

— Он говорит, что он не божественный мудрец.

— Он скромен, а это признак божества, если таковое когда-либо существовало. Но он жесток. Жань Цю страдает.

— Он мог бы положить конец страданиям, отказавшись от должности управляющего.

— Он не откажется.

— Значит, предпочитает страдать?

— Он праведности предпочитает власть. Это не редкость. Но он хочет быть и праведным, и могущественным — а вот это редкость. Он думает, это возможно. Учитель так не считает.

Фань Чи купил жареных каштанов. Когда мы их очищали — обжигали пальцы, когда ели — обжигали рты. С равнодушного серебряного неба на равнодушную серебряную землю не прекращали падать, как ледяные перышки, снежинки.

— Вы должны поговорить с ним, — с набитым ртом проговорил Фань Чи.

— С Жань Цю?

— С Конфуцием. Вы — фигура нейтральная, человек со стороны. Он вас послушает.

— Сомневаюсь. Да и что я скажу?

— Правду. Государство страдает, потому что между правителем и божественным мудрецом нет гармонии. А если Конфуций согласится принять Жань Цю…

Я пообещал сделать все возможное. Между тем я в очередной раз спросил о своем возвращении. Фань Чи не выразил оптимизма.

— В этом году ничего не выйдет. Казна скудна. Но я знаю, что диктатор интересуется путем в Индию по суше.

— Ваш шелковый путь?

— Да, мой шелковый путь. Но такое путешествие — очень серьезное предприятие.

— Я старею, Фань Чи.

До сих пор одиночество ассоциируется у меня с падающим снегом и обжигающими каштанами.

— Сведите Кан-наня с Конфуцием. Сделайте это и получите все, что хотите.

Я не поверил, но пообещал сделать все возможное.

Следующий день был последним днем старого года, и я пошел на место поклонения предкам Конфуция. Я не мог выбрать более неудачного момента. Прежде всего, ритуал изгнания был в самом разгаре. Наверное, на земле нет церемонии шумнее. Все носятся, рога трубят, барабаны бьют, погремушки гремят. Считается, что только оглушительным шумом можно изгнать злых духов старого года и открыть дорогу добрым духам нового. Во время ритуала изгнания Конфуций обычно надевал придворные одежды и вставал на верхнюю ступеньку усыпальницы. Когда шум становился просто невыносимым, он начинал успокаивать духов предков, говоря, что не нужно пугаться, не нужно удивляться страшному шуму и гвалту, и умолял оставаться там, где они есть.

Но, к моему удивлению, Конфуция на обычном месте не оказалось. Не болен ли он? Я поспешил домой к Учителю. Точнее, постарался поспешить: на каждом шагу меня, кривляясь, останавливали изгонители нечистой силы и их штатные сумасшедшие.

За определенную плату изгонители ходят от дома к дому, изгоняя злых духов. Каждого сопровождают четверо шумельщиков, называемых сумасшедшими. Сумасшедшие они или нет на самом деле, не имеет значения, но определенно ведут они себя самым неестественным образом. Каждый натягивает на голову и плечи медвежью шкуру, берет пику и щит. Зайдя в дом, оглушительными криками сумасшедшие доводят слуг до исступления, в то время как изгонитель шныряет вокруг дома и с завываниями выкрикивает эпитеты злых духов, обитающих в погребе, под крышей, в подсобных помещениях.

Побеленный фасад Конфуциева дома был размалеван шафраново-коричневой росписью. Я так и не выяснил значения этой мазни. Дверь в переднюю оказалась открыта, и я вошел внутрь, ожидая увидеть какую-нибудь религиозную церемонию. Но в передней не было ни жрецов, ни даже учеников — здесь стоял могильный холод.

Я пересек комнату и услышал доносящиеся откуда-то из дома причитания. Приписав их изгонителю злых духов, я попытался вспомнить, какие существуют порядки, — допускается ли кому-либо входить в дом во время обряда изгнания?

Меня просветил выскользнувший откуда-то слуга.

— Сын умер, — шепнул он. — Нужно засвидетельствовать почтение отцу. — И он провел меня в личные покои.

Одетый в траур, Конфуций сидел на гладком коврике спиной к деревянной колонне. Комната была наполовину заполнена учениками. Все выглядели не просто печальными, а убитыми горем.

Я поздоровался с Учителем, и он ответил с обычной учтивостью. Мы оба сделали жесты, полагающиеся в самых печальных случаях. Когда я опустился на колени рядом с Цзы-лу, тот прошептал:

— Он безутешен.

— Какое может быть утешение во время глубочайшей скорби — потери старшего сына? — ответил я традиционной фразой.

— Он потерял больше, — сказал Цзы-лу.

Сначала я не понял. Принято считать, что у человека не может быть большего несчастья, чем потеря старшего сына. Я присоединился к пению, повторил молитвы, пытаясь утешить старика. Но Конфуций уже искренне плакал, в то же время издавая ритуальные рыдания.

Наконец почтительно, но твердо Цзы-лу сказал:

— Учитель, вы утратили сдержанность. Приличны ли такие рыдания?

Конфуций прекратил завывать; слезы змейками блестели у него на щеках.

— Приличны ли? — повторил он и, пока Цзы-лу не успел ответить, зарыдал снова. В то же время удивительно ровным голосом старик проговорил: — Если чья-то смерть оправдывает чрезмерные рыдания, то это его смерть.

Я понял, что Конфуций не верит в загробную жизнь. Что бы он ни говорил по ритуалу о небесах как обиталище предков, сам он не верил в такое место. И тем не менее я был отчасти удивлен, что он так убит смертью сына, который не так уж много для него значил. Честно говоря, сын часто служил для отца источником расстройства. Не раз его обвиняли в поборах с учеников Конфуция и присвоении этих денег себе. И что хуже всего, он был тупицей.

Потом какой-то старик, которого раньше я никогда не встречал, сказал:

— Учитель, позвольте мне взять вашу колесницу под катафалк для моего сына.

Я ничего не понимал. Кто этот старик? Конфуций резко прекратил рыдания и повернулся к нему:

— Нет, друг мой, нельзя. Вы лишились сына, это естественно. Я тоже понес утрату, потеряв своего сына, каким бы он ни был, а теперь потерял и вашего сына — лучшего и мудрейшего из молодых людей.

И только тут я понял, что Янь Хуэй тоже умер. Дважды, один за другим, на Учителя обрушились удары… небес.

Отец Янь Хуэя принялся противным голосом причитать:

— Вот, разве теперь не главное — воздать такому блестящему юноше все возможные почести? Ведь это был мудрейший ученик мудрейшего из людей!

Конфуций заморгал, и его скорбь сменилась раздражением. Вопреки расхожему мнению старики более непостоянны в своих настроениях, чем молодые.

— Ваш сын был подобен дереву, которое я взращивал, пока оно не зацвело. Но дерево не дожило до плодов. — Конфуций вздохнул и продолжил без видимых эмоций: — Я не дам свою колесницу под катафалк, потому что когда хоронил своего сына — не подумайте, что я их сравниваю, — то и ему не предоставил катафалка. Во-первых, потому, что это неприлично, и, во-вторых, потому, что я первый ши и, как таковой, не имею права идти к могиле пешком. Обычай требует ехать в колеснице. Это закон, и нам не дано выбирать.

Хотя отец Янь Хуэя остался недоволен, настаивать он не посмел. Но Цзы-лу осмелился:

— Несомненно, Учитель, мы должны похоронить Янь Хуэя со всеми почестями. Катафалк мы можем сделать, не отбирая у вас колесницу. Определенно мы должны оказать честь Янь Хуэю. Это наш долг перед небесами. Это наш долг перед предками. Это наш долг перед вами, его Учителем.

Возникла долгая пауза. Затем Конфуций, опустив голову, прошептал, словно самому себе:

— Небеса украли принадлежащее мне.

Но не успели замолкнуть его слова, как небеса ответили на это кощунство — в комнату ворвался изгонитель злых духов с четырьмя завывающими сумасшедшими. Пока они приплясывали, гремя погремушками, стуча в барабаны, выкрикивая оскорбления злым духам уходящего года, Конфуций выскользнул из комнаты, а я поспешил через город во дворец наней Цзи.

Я нашел Фань Чи в той части дворца, что соответствует Второй комнате канцелярии у нас в Персии. Здесь текущими государственными делами занимаются светлокожие чжоуские ши и черноволосые шанские благородные мужи. Мне не удалось выяснить, сколько среди них было конфуцианцев. Подозреваю, большинство.

Фань Чи уже слышал о том, что случилось.

— Конечно, это печально. Янь Хуэй был замечательным человеком. Нам будет не хватать его.

— А сын?

Фань Чи сделал уклончивый жест:

— По крайней мере, вся эта скорбь доставит нам передышку.

К нам присоединился Жань Цю. Он был озабочен и печален, но приветствовал меня, как положено по отношению к почетному гостю. Новость он слышал тоже.

— Я бы хотел пойти к нему. Понимаю, как он должен страдать. Что он сказал?

Я повторил фразу Конфуция о небесах. Жань Цю покачал головой:

— Это неприлично, и он сам же первый это признает, когда страдание отступит.

— В прежние дни он бы никогда не сказал такого, как бы ни был расстроен небесной волей.

И Жань Цю, и Фань Чи больше заботило необычное прегрешение Конфуция, чем смерть блистательного Янь Хуэя.

— Вы пойдете на похороны? — спросил я Жань Цю.

— Конечно. Это будет пышная церемония. Отец уже позаботился.

Я удивился:

— Но Учитель сказал, что похороны Янь Хуэя следует провести так же скромно, как и похороны сына.

— Он будет разочарован, — прямо заявил Жань Цю. — Я уже видел план церемонии. Отец показывал мне его сегодня утром. Как вам известно, уважаемый гость, — указательным пальцем он коснулся моего предплечья — жест доверия, — Учитель не хочет меня видеть. И тем не менее мне нужно с ним увидеться как можно скорее.

— Он будет в трауре не менее трех месяцев, — сказал Фань Чи. — И никто не сможет обсуждать с ним… такие дела.

— Мы должны найти способ. — И снова указательный палец легко, как бабочка, коснулся моего предплечья. — Вы варвар. Вы жрец. Вы ему интересны. И главное, вы никогда не злили и не расстраивали его. Если хотите оказать нам любезность — я имею в виду нашей стране, а не семейству, которому я служу, — постарайтесь устроить Кан-наню встречу с Учителем.

— Без сомнения, диктатор может просто вызвать его. Как первый ши, Конфуций обязан явиться.

— Но божественного мудреца не вызывают.

— Он отрицает… — начал было я, но Жань Цю не дал договорить.

— В Срединном Царстве он божественный мудрец. А то, что он столь яро это отрицает, лишь доказывает, что он именно тот, кем мы его считаем. Конфуций нужен Кан-наню.

Жань Цю посмотрел мне в глаза. Часто это служит признаком, что человек лжет. Но управляющему не было нужды лгать мне.

— У нас много, много бед, — сказал он.

— Налоги?

Жань Цю кивнул:

— Они чрезмерны. Но без них мы не сможем платить войску. А без войска…

Жань Цю обернулся к Фань Чи, и тот рассказал мне о последних угрозах государству.

— Рядом с замком Би есть одно священное место, называемое Чжуань-ю. Самоуправление там основал сам Дань-гун. Хотя это место находится в границах Лу, оно всегда было независимо. Крепость Чжуань-ю почти так же неприступна, как замок Би.

Я начал понимать.

— И бывший комендант Би…

— …подстрекает Чжуань-ю. — Непреодолимо веселое лицо Фань Чи не сочеталось с напряжением в голосе. — Скоро мы столкнемся с еще одним мятежом, это лишь вопрос времени.

— Кан-нань хотел бы срыть эту крепость. — Жань Цю полировал украшения у себя на поясе. — Если мы не сделаем этого сейчас, это придется делать моему сыну или внуку. Мы не можем оставить грозную крепость в руках врага. Естественно, Конфуций воспротивится нападению на святую землю — на любую святую землю.

Фань Чи снова взглянул на меня. Я ощутил слабость. Как у многих чжоуских ши, у него были желтые тигриные глаза.

— Как министры диктатора, мы согласны с ним. Как ученики Конфуция, не можем согласиться.

— Неужели вы думаете, что кто-то может уговорить Конфуция поступить так… неприлично?

Я понимал их дилемму, но не видел выхода.

— Мы должны попытаться. — Фань Чи улыбнулся. — Вы должны попытаться. Скажите ему, что он должен принять Кан-наня. Скажите, что ему предложат должность. А иначе…

— …Иначе диктатор все равно сроет замок, — договорил я.

— Да, — сказал Жань Цю. — Но меня не так волнует замок, как последние дни Конфуция. Много лет мы работали вместе ради одной цели — дать власть божественному мудрецу, чтобы он мог установить справедливый порядок.

— А теперь вы хотите убедить меня, что он сможет добиться власти, лишь разрешив диктатору совершить нечто неправедное.

Я не стеснялся в выражениях. Жань Цю моментально откликнулся на упрек:

— Справедливо или нет, но Кан-нань считает, что Конфуций способствовал свержению семейства Цзи, когда связался с изменником — комендантом Би. Справедливо или нет, но Кан-нань считает, что недавняя война с Ци была спровоцирована Конфуцием. Справедливо или нет, но Кан-нань считает, что когда-нибудь Конфуций может воспользоваться своей славой в Срединном Царстве, чтобы объявить себя Сыном Неба.

— Если хоть что-то из перечисленного правда, ваш божественный мудрец виновен в государственной измене.

Я не забыл изобразить придворную улыбку.

— Да, — без улыбки сказал Жань Цю. — К счастью, мы выиграли войну, а наш старый враг правитель Ци мертв.

Теперь я понял истинный размах заговора.

— Диктатор… — я чуть было не сказал «убил герцога», но решил соблюсти осторожность и вяло закончил: —…смог тогда спасти свою страну.

Фань Чи кивнул:

— И теперь осталось лишь искоренить бунт в Чжуань-ю. И тогда мы сможем спать спокойно. Поскольку мятежники в Чжуань-ю — последняя надежда врагов Кан-наня, между нами и окончательным миром стоит только эта крепость.

— Но сначала Учитель должен согласиться на ее уничтожение.

Жань Цю покачал головой:

— Согласится он или нет, стены Чжуань-ю будут срыты. Но если он чистосердечно согласится, мечта десяти тысяч мудрецов сбудется. Конфуция пригласят вести государство за собой. Он всегда говорил: «Дайте мне три года, и я установлю справедливый порядок». Что ж, пока не поздно, я хочу дать ему эти три года. Мы все хотим.

Я никогда не мог понять Жань Цю. Верю, что он был искренне предан Учителю. В конце концов, он доказал свою преданность, когда за несколько лет до того вместе с Конфуцием отправился в изгнание. И все же Жань Цю был не меньше предан диктатору Кану. Он надеялся перекинуть мостик — да, между небом и землей, и, если я помогу ему построить этот мостик, меня отправят домой. К такому соглашению мы пришли во дворце Цзи в тот вечер после мрачного дня, когда Конфуций упрекнул небеса за смерть Янь Хуэя.

Пока Фань Чи провожал меня к выходу, я рассказал, как холодно Конфуций обошелся с отцом Янь Хуэя. Почему бы не устроить пышные похороны? И почему бы Конфуцию не нарушить обычай и не пойти к могиле пешком?

— Боюсь, вы не поняли мудрейшего человека из когда-либо живших, — сказал Фань Чи.

— Я же не мудрец… — Я изобразил принятые в Китае робкие сомнения.

— Для Конфуция важна лишь моральная сторона дела. Это значит, что когда личное желание или интерес приходят в противоречие с правильным поведением, этими желаниями и интересами нужно пожертвовать. По-человечески он хотел воздать честь Янь Хуэю, но, как блюститель правильного, не мог нарушить того, что считал правильным.

— И скромный Янь Хуэй получит скромные похороны?

— Да. Человек имеет определенные обязанности перед родителями, друзьями, человечеством. Конечно, не все равнозначно. Для Конфуция нашим законным монархом является Ай-гун. Для нас это Кан-нань. В каком-то смысле Конфуций прав. В каком-то смысле правы мы. Но он не хочет уступать, и мы уступать не обязаны. И результат — несчастье.

— Кто точно определит, что считать правильным?

Я уже стоял в дверях дворца.

— Небеса, уважаемый гость.

— А что считать небесами, помощник управляющего Фань Чи?

Мой друг улыбнулся:

— А небеса — это то, что правильно.

Мы оба рассмеялись. Думаю, что во всех практических делах конфуцианцы атеисты. Они не верят в загробную жизнь или судный день и не интересуются, как и зачем был создан мир. Вместо этого они действуют так, будто в мире существует только их жизнь, и единственно важным вопросом является, как прожить ее должным образом. Для них небеса — просто слово, обозначающее правильное поведение. Поскольку простые люди имеют всевозможные иррациональные представления о небесах — взгляд такой же древний, как сама их раса, — Конфуций разумно воспользовался идеей о небесах, чтобы придать магический авторитет своим толкованиям, как человек должен относиться к другим. Однако, чтобы повлиять на образованный слой — и чжоу, и шанов, — он позаботился стать величайшим в Срединном Царстве знатоком древних текстов. И теперь в Чжоу не найдется текста, который он не смог бы процитировать в подтверждение своей правоты. И все же, несмотря на мою неприязнь к атеизму и мое раздражение многими конфуцианскими странностями, я не знал человека с такими ясными понятиями, как нужно вести личные и общественные дела.

Даже Демокрита заинтересовали мои ущербные воспоминания об изречениях Учителя Куна. Если кто-то соберется обойтись без творца всего сущего, то пусть заменит его ясным понятием, что считать нравственным в человеческом представлении.

Я приложил все старания, чтобы свести вместе рассерженного ученого мужа и раздраженного диктатора. Сначала особого успеха я не достиг. Во-первых, Конфуций все еще пребывал в трауре по сыну и Янь Хуэю. Во-вторых, пошатнулось и его собственное здоровье. Тем не менее Учитель продолжал свои проповеди. Кроме того, его заинтересовала возможность написать историю Лу.

— Думаю, может оказаться полезным, — сказал он мне, — показать, как и почему десять поколений правителей не имеют власти.

Я спросил Конфуция, что он считает главной причиной, почему гуны утратили власть, а возвысились потомственные министры.

— Все началось с того, что первые гуны поручили сбор налогов знати. — В своих размышлениях Учитель всегда придерживался фактов. — И в конечном итоге знать стала оставлять все собранное себе, а, как всем известно, кто распоряжается казной, тот распоряжается и государством. Известно также, что ни одна династия не продержалась дольше десяти поколений. Власть всегда переходила к наням, и это тоже все знают, — старик улыбнулся своей кроличьей улыбкой, — а они удерживали власть не дольше пяти поколений. У меня такое впечатление, что сегодня, после пяти поколений власти, Цзи, Мэн и Шу уже не те, что были раньше.

Я не решился вести переговоры с Конфуцием напрямую. Вместо этого я обхаживал Цзы-лу, считая, что он единственный всегда говорит Конфуцию, что думает.

— Ведь не останови я его, — признался он мне, — Учитель присоединился бы к коменданту Би. Он действительно поверил этому проходимцу, когда тот пообещал создать Восточное Чжоу. Я сказал Конфуцию, что только глупец может иметь дело с комендантом. Если когда-нибудь и будет Восточное Чжоу, то произойдет это естественным путем, когда Учитель всем разъяснит, что это не только желательно, но и возможно.

Но Цзы-лу согласился со мной, что Конфуцию пора помириться с диктатором Каном.

— Не беспокойтесь, — сказал он мне. — Я справлюсь с Учителем.

После интенсивных переговоров Конфуций принял приглашение посетить диктатора в его так называемой Лесной Хижине. Ясным летним днем, в сопровождении роты солдат, мы в запряженной четверкой коней повозке выехали из города.

— Надеюсь, он не будет возражать, если я приму его в охотничьем домике моего отца, — сказал Кан-нань, когда были закончены последние приготовления. — Могу лишь молиться, чтобы эта сельская простота повлияла на его чувство меры. — Яйцеподобное лицо диктатора, как обычно, было бесстрастно, когда он добавил: — Вы, Кир Спитама, уважаемый гость, сослужили нам службу, которая не скоро забудется.

Поездка через лес была прелестной. Вокруг порхали всевозможные птицы, только что вернувшиеся с юга, на деревьях пробивались молодые листочки, а лесные цветы наполняли воздух тем тонким ароматом, что и сейчас заставляет меня беспрестанно чихать.

В первую ночь мы по-царски отужинали дичью и свежевыловленной рыбой. Спали в шатрах. Мы не встретили ни драконов, ни злых духов, ни разбойников. Но на следующее утро наткнулись на мудреца-отшельника, и, как большинство отшельников, он говорил не переставая. Только обет молчания и может заткнуть им рот.

Волосы и борода этого человека не знали ни гребня, ни мыла уже много лет. Жил он в лесу не так далеко от лесной дороги. В результате в этой части мира он был хорошо известен. Сродни индийским обезьянам, он шнырял вокруг, дразня прохожих. Отшельник радовался отличию своей жизни от мирской суеты остальных. Китайские отшельники столь же утомительны, как и те, что встречаются на Гангской равнине. К счастью, здесь их не так много.

— А, Учитель Кун! — приветствовал он Конфуция, который вылез из кибитки, чтобы размяться в живописной дикой тутовой роще.

Конфуций вежливо поздоровался.

— Скажи мне, Учитель Кун, есть ли преступление большее, чем иметь много желаний?

— Преступление — иметь много неправильных желаний, — кротко ответил Конфуций.

Он привык к оскорблениям отшельников. Они хотели, как Будда, уничтожить мир, а он — только исправить. Они удалились от мира, а он нет.

— Есть ли горе больше, чем быть жадным?

— Смотря до чего жадным. Жадность к чему-то хорошему в глазах небес вряд ли считается несчастьем.

— Знаешь ли ты, что такое небеса?

— Для тебя, последователя Учителя Ли, — Конфуций знал своего противника, — это Путь, который нельзя описать словами. Поэтому я, с согласия Учителя Ли, не буду их описывать.

Этот ответ тоже не вызвал у отшельника восторга.

— Учитель Кун, ты веришь в исключительную важность совершения Сыном Неба жертвоприношений предкам?

— Да, я верю в это.

— Но Сына Неба больше нет.

— Он был. Он будет. Тем временем жертвоприношения продолжаются, хотя в отсутствие одинокого они и не совершенны.

— Что означают жертвоприношения предкам?

Я удивился, что Конфуций был озадачен этим вопросом, оказавшимся для него редким и новым на этой старой земле.

— Что означают жертвоприношения предкам? — переспросил он.

— Да. С чего они начались? Что они знаменуют? Объясни мне, Учитель Кун.

— Я не могу. — Конфуций смотрел на дикого человека, как на упавшее на пути дерево. — Тот, кто истинно понимает значение жертвоприношений, может обращаться со всем под небесами с такой же вот легкостью. — И он приставил указательный палец правой руки к ладони левой.

— Раз ты не понимаешь сути жертвоприношений, как можешь ты понять волю небес?

— Я просто передаю мудрость мудрых предков. Не более того.

Конфуций начал обходить лежащее на пути дерево. Но отшельник не собирался уступать ему дорогу и схватил Учителя за локоть.

— Это неприлично, — сказал Фань Чи, стряхивая бесцеремонную руку.

Когда Конфуций занял место в повозке, лицо дикого человека выражало скорее злобу, чем холодное безразличие, как то предписано превозносящим вечно неизменное.

Я не удержался, чтобы не поддразнить отшельника.

— А как все начало свое существование? — спросил я. — Кто сотворил Вселенную?

Сначала мне показалось, что он не слышал меня, — глаза его не отрывались от сгорбленной спины Конфуция. Но когда я уже собрался тронуться в дальнейший путь, он ответил или процитировал:

— Дух долины никогда не умирает. Это называется Таинственной Женщиной. Ворота Таинственной Женщины называют корнем Неба и Земли. Он всегда в нас. Сколько бы ты ни черпал из него, он не иссохнет.

— Значит, мы вышли из вод некоей первобытной матки?

Мой вопрос остался без ответа. Вместо этого отшельник вдруг крикнул Конфуцию:

— Учитель Кун, веришь ли ты, что за зло следует платить добром?

Конфуций хоть и не взглянул на него, но ответил:

— Если за зло платить добром, то чем же платить за добро? Злом?

Я уже сидел в повозке и слышал, как Конфуций пробормотал себе под нос:

— Идиот!

— Как Учитель Ли, — сказал Цзы-лу.

— Нет, — нахмурился Конфуций. — Учитель Ли умен. Но он порочен. Он сказал, что раз ритуалы предков приходят в упадок, верность и вера в добро исчезают, значит, жди беспорядков. То, что он проповедует, — для меня истинно беспорядочное, неприличное учение.

Пожалуй, никогда в жизни я не видел частного дома, столь прекрасного, как Лесная Хижина отца Кан-наня. Любопытно, что никто из моих попутчиков не знал, что старый диктатор в пятидесяти милях к югу от столицы построил свое поместье.

На широкой лесной прогалине, образуя подъем к высокому павильону, было сделано несколько террас, и казалось, что павильон плывет над обширным зеленым морем, которое ограничивали с юга островки фиолетовых гор, все еще покрытых зимним снегом.

У подножия первой террасы нас встретил распорядитель и проводил на самый верх. Лесная Хижина — это комплекс комнат, залов, галерей и павильонов, возведенных на четырех искусственных террасах в окружении сказочных садов. Где ни встань, внутри или снаружи, увидишь небо, цветы, деревья. Сады и дворцы построил архитектор из Чу — государства на юге от реки Янцзы, которое славится по всему Срединному Царству своими постройками, садами, женщинами… и драконами, как, к своему ужасу, обнаружил Шэ-гун.

Декоративные пруды отражали водянистый свет бледной луны. Светло-зеленая ряска покрывала поверхность воды, как сеть, в тонкие ячейки которой попались лотосы. У кромки воды цвели желтые орхидеи, словно застывшие на лету бабочки. Все садовники были одеты в леопардовые шкуры. Не знаю почему. Но эффект и в самом деле получился не только причудливый и странный, но также таинственно-прекрасный и, как мне сказали, совершенно в духе садов Чу.

На самом верхнем уровне стоит двухэтажный дом из тщательно отполированного красного камня. Учтиво лебезя, распорядитель провел нас в зал, занимающий целый этаж здания. Все мы были ошеломлены красотой и воздушностью интерьера — все, кроме Конфуция, который сохранял поистине горестный вид.

До блеска отполированный серо-зеленый камень интерьера живо контрастировал с красным экстерьером. В центре зала возвышалась огромная колонна из черного мрамора, высеченная в виде дерева и поддерживающая потолок, чьи расходящиеся лучами балки из тикового дерева были вырезаны в форме ветвей, отягощенных всевозможными позолоченными плодами.

Прямо напротив главных дверей гобелены с голубыми зимородками скрывали вход собственно во дворец. Пока мы стояли разинув рты, чьи-то невидимые руки отдернули гобелен, за которым стоял Кан-нань. Наш хозяин был одет просто, но изысканно. Он приветствовал первого ши изысканно, но не просто: бесконечные поклончики, подергивания руками, пожимания плечами и шумные вздохи. Это был в высшей степени официальный, торжественный и значительный прием — сомнений не оставалось.

Когда Конфуций соответствующим образом ответил, Кан-нань провел нас в длинную галерею, откуда открывался вид на засаженные садами террасы. Здесь был накрыт стол, и нам прислуживала дюжина изумительно прекрасных девушек из Чу. Они являлись частью меблировки, если не архитектуры, и все мы были ослеплены, но не Конфуций. Он сидел на почетном месте и выполнял все требования ритуала. Но на девушек старался не смотреть. Никто из нас не подозревал, что где-то в Лу существует такая роскошь. Хотя дворец семейства Чу в столице представляет собой большое и внушительное здание, он далеко не роскошен и по своему виду скорее соответствует административному центру обедневшего государства. По каким-то причинам диктатор решил показать нам ту сторону своей жизни, видеть которую доводилось не многим. Мы были потрясены, как и ожидалось. Конфуций был напуган. Так и предполагалось? Я не смог прийти к окончательному заключению.

Застолье было великолепным, и мы без меры пили темно-зеленое медовое вино, поглощали одно за другим блюда, которые нам подавали по южному обычаю — то есть горькое сменялось соленым, за ним следовало перченое и все замыкалось сладким. Помню вареную черепаху, гуся в собственном соку, тушеную утку, жареного козленка в бататовом соусе, вяленое журавлиное мясо с маринованной редиской… и знаменитый кисло-горький суп «у».