Часть пятая 4 page

— Ну, вот опять. Весь день я чувствовал, что потеряю сегодня голос. Так оно и есть.

— Ты простудился. — Она говорила рассудительно, с оттенком мягкого укора (ведь сколько раз пеняла она ему на то, что он не бережет себя), но все это было лишь притворством, которым она старалась прикрыть обуревавшую ее тревогу.

Стефен покачал головой:

— Нет, горло у меня не болит.

— И глотать не больно?

— Нет.

— Дай-ка я взгляну.

Он покорно подчинился. Она достала из буфета ложку, прижала ему язык и тщательно осмотрела горло.

— Ничего не вижу. Ни красноты, ни опухоли.

— Ничего и нет.

— Может быть, и нет, — твердо сказала она, — но только завтра ты на реку не пойдешь. Разве что потихоньку от меня. Это тебя там продуло. И я сегодня же предупрежу капитана.

— Ладно… У меня есть над чем поработать и в мастерской.

— Только если будешь чувствовать себя получше. А сейчас тебе нужно выпить чего-нибудь горячего.

Она приготовила ему питье из рома, разбавленного кипятком, и черносмородинного джема, который сама варила. Этот напиток Дженни считала панацеей при любых болезнях горла. Стефен выпил полный стакан обжигающей жидкости и почувствовал благодатную испарину. После этого Дженни заставила его лечь в постель.

На следующее утро голос к нему вернулся, и он до полудня работал над этюдом Темзы. Но после второго завтрака он снова охрип, и в четыре часа, со смущенным видом выйдя из мастерской, жестами дал понять Дженни, что совсем потерял голос.

— Ну, значит, решено, — непреклонно заявила Дженни. — Нужно посоветоваться с врачом.

Он пытался протестовать, что в его положении было нелегко, но Дженни осталась неумолима.

— Нет, — решительно сказала она. — Мы должны знать, что это за напасть такая. Одно дело, когда понимаешь, что за болезнь, а тут мы, как в темном лесу, и я сейчас же иду за доктором Перкинсом.

Дженни была встревожена не на шутку и ухватилась за представившуюся ей возможность показать Стефена врачу местной страховой кассы — она уже давно хотела это сделать, но Стефен всякий раз раздраженно отмахивался. Поэтому теперь она с решительным видом накинула дождевой плащ, ушла и почти тут же вернулась с известием, что доктор Перкинс уехал куда-то отдохнуть на несколько дней. Однако экономка пообещала прислать его помощника, как только тот вернется после дневного обхода.

Не успела она сообщить это, как к Стефену внезапно вернулся голос и он опять заговорил, будто ничего и не было.

— Вот видишь, — сказал он с досадой. — Ты поднимаешь шум из-за пустяков. Обыкновенная простуда или нервы, словом, какой-то вздор.

Он ушел в мастерскую работать, а Дженни, пожав плечами, поглядела ему вслед. Она была сбита с толку и спрашивала себя, не поддалась ли она и в самом деле излишней панике. Не зная, на что решиться, она принялась чистить овощи на ужин. Прошел час, по доктор не появлялся. В субботний вечер прием у доктора Перкинса всегда был большой, и Дженни уже начала сомневаться, что его помощник вообще придет. Но в эту минуту зазвенел дверной колокольчик, и, отворив дверь, она увидела перед собою молодого человека, который, не мешкая ни секунды и не дожидаясь приглашения, шагнул через порог.

— Я доктор Грей. Где ваш больной?

Дженни провела его на кухню, кликнула Стефена и оставила их вдвоем. Доктор положил сумку, снял шляпу, но остался в пальто, всем своим видом давая понять, что ему дорога каждая секунда. Он был уже не так юн, как могло показаться с первого взгляда, лет тридцати, и его грубоватое, хотя и не лишенное приятности лицо выражало крайнюю степень усталости и досады: вот, мол, извольте работать до упаду, да еще в такой обстановке, от которой тебя с души воротит!

— Это вы больной? — спросил он с резким северным акцентом. — И что же вас беспокоит?

— Да какие-то пустяки, ерунда, в сущности. Но вот жена встревожилась. У меня временами пропадает голос.

— Вы хотите сказать, что по временам вы совсем не в состоянии говорить?

— Да. Во всяком случае, не могу говорить так, чтобы меня было слышно.

— А в остальное время говорите нормально?

— Мне кажется, да. Небольшая хрипота бывает, пожалуй.

— А горло болит?

— Нисколько.

— Какие еще жалобы?

— Никаких. Да, вот еще: горло как будто немеет. Фантазия, вероятно.

Доктор Грей нетерпеливо прищелкнул языком. Разумеется, фантазия, опять один из этих проклятых неврозов, подумал он, быть может, истерическая афония. Впрочем, стоявший перед ним человек не производил впечатления истерического субъекта, это явствовало хотя бы из того, что он не придавал большого значения своей болезни.

— Позвольте я вас осмотрю. — Стефен расстегнул ворот рубашки, и врач нетерпеливо прибавил: — Да нет, нет. Этого мало, разденьтесь до пояса и сядьте на стул.

Слегка покраснев, Стефен сделал, как ему было велено. Доктор вынул из сумки круглое зеркальце, укрепил его у себя на лбу и, направив луч света на зеркальную поверхность ларингоскопа, тщательно исследовал горло Стефена. Затем, не произнеся ни слова, достал стетоскоп и принялся выслушивать легкие, после чего вздумал поинтересоваться кончиками пальцев Стефена. Весь осмотр занял не больше пятнадцати минут, хотя и был произведен довольно тщательно.

— Можете одеться. — Доктор сложил инструменты в сумку и резко щелкнул замком. — Давно вы кашляете?

— Кашляю? Да… Последние годы у меня частенько бывает бронхит.

— Ах, вот как — бронхит?

— Ну да. У меня всегда были слабые легкие.

— Всегда? А не можете ли вы припомнить, когда вы в первый раз схватили сильную простуду и у вас появилась боль в боку, которая держалась довольно долго, и вы никак не могли от нее избавиться?

Внезапно перед глазами Стефена встал Ла-Манш, пароход, переправа под проливным дождем и затем — Нетье.

— Могу, — сказал он, — это было лет пятнадцать назад.

— А после этого у вас шла когда-нибудь горлом кровь?

— Шла.

— Как часто?

— Всего два раза, — отвечал он, умалчивая о первом приступе кровохарканья в Испании.

— Когда шла впервые, сколько лет назад? Лет четырнадцать примерно?

Снова прошлое ожило в памяти Стефена: белая монастырская келья и лицо преподобного Арто, склонившееся над ним.

— Да.

— Ну конечно! — Доктор уже вымыл руки над раковиной и вытирал их кухонным полотенцем. — Все это время у вас были не в порядке легкие и дважды шла горлом кровь. И вы ни разу при этом не попытались уяснить себе причину этих недомоганий?

— Я не думал, что это серьезно. И я всегда был очень занят.

— Чем именно?

— Живописью.

— Вы художник?

— Да.

— Вот оно что! — Доктор Грей, уроженец солидного индустриального Манчестера, израсходовал, казалось, на это восклицание весь имевшийся у него в наличии запас иронии.

Неожиданно у него мелькнула какая-то мысль.

— Черт побери, уже не тот ли вы художник, из-за которого было столько шума в газетах?

— Разве это имеет какое-нибудь значение?

Молчание.

— Да нет… Нет, конечно.

Доктор с любопытством и даже — несмотря на свою профессиональную черствость — не без сочувствия посмотрел на Стефена. Какая цепь событий, какое беспечное, бездумное, упорное пренебрежение к своему здоровью могло незаметно для него самого привести этого странного человека, явно джентльмена по происхождению и воспитанию, к такому плачевному концу, о котором он сам еще не подозревает? И что можно тут поделать? А главное, как ему об этом сказать?

Доктор был человек способный и честолюбивый. Он пошел в помощники к ист-эндскому врачу с единственной целью — немножко подработать, чтобы потом иметь возможность заняться научной деятельностью и получить степень. Медицинская практика такого рода не вызывала в нем никакого интереса, и он обычно разговаривал со своими больными откровенно, даже почти грубо. И сейчас перед его глазами уже маячила душная, пропахшая потом приемная, битком набитая пациентами. К тому же он еще ничего не ел с полудня. И все же что-то заставило его удержаться от обычных резкостей. Он присел на подлокотник кресла.

— Вот что, — сказал он. — Я должен сообщить вам, что вы больны довольно серьезно.

— Что же у меня такое?

Доктор опять немного помолчал.

— Порядком запущенный туберкулез легких.

— Вы шутите?!

— Увы, нет. У вас старая каверна в правом легком. А теперь и в левом легком идет активный процесс… и задета гортань…

Стефен побледнел и оперся рукой о стол.

— Но как же так, я не понимаю… Я всегда был на ногах… Чувствовал себя хорошо…

— В этом-то вся подлость этой окаянной болезни. — Доктор Грей с мрачным ожесточением покачал головой. — Она коварна. Ее токсины создают даже ощущение хорошего самочувствия. Spes phthisica — называется это на нашем медицинском языке. К тому же эта болезнь может на какое-то время затихнуть, а затем вдруг происходит вспышка. Так было и с вами.

— Понимаю. Что же нужно делать?

Доктор уставился глазами в потолок.

— Вам нужно переменить обстановку.

— А точнее?

— Уехать в санаторий.

— Мне это не по средствам.

— Ну, тут существуют различные возможности… Это можно устроить… через одну из больниц… — В голосе доктора звучала наигранная бодрость.

— Сколько времени придется мне там пробыть?

— По крайней мере год, а может, и больше.

— Год! А я смогу там писать?

Доктор Грей решительно покачал головой:

— Ни под каким видом. Вы будете лежать на спине в постели, дорогой сэр, на свежем воздухе.

Стефен молчал, глядя прямо перед собой в одну точку.

— Нет, — сказал он. — Этого я не могу.

— Для вашего же блага…

— Нет, доктор. Я должен работать. Если я брошу работу, это меня убьет.

— Боюсь, что если вы будете продолжать работать… — Доктор не договорил, слегка пожал плечами и сурово поглядел Стефену в глаза.

Снова наступило молчание. Стефен провел языком по пересохшим губам.

— Скажите мне правду. Если я останусь дома и буду продолжать работать, что тогда?

Доктор Грей хотел было что-то сказать, затем передумал. Ходить вокруг да около было не в его натуре, и все же что-то мешало ему выложить правду напрямик, и он ответил уклончиво:

— Трудно сказать. Если повезет, вы можете протянуть довольно долго.

Оба стояли молча. Затем доктор, казалось, спохватился, вытащил из кармана пальто блокнот с бланками рецептов, быстро прописал лекарство, вырвал листок и протянул его Стефену.

— Закажите в аптеке. Здесь тонизирующее и креозот для горла, это должно принести вам некоторое облегчение. Поберегите себя, пейте как можно больше молока, глотайте по столовой ложке рыбьего жира три раза в день и попросите вашу жену — вы ведь, кажется, женаты? — заглянуть ко мне в приемную завтра утром. Мой гонорар — три шиллинга шесть пенсов.

Стефен расплатился, доктор кивнул, взял сумку, надел шляпу и, сказав, что его можно не провожать — он сам найдет дорогу, — вышел из кухни. Хлопнула входная дверь, за окном прозвучали шаги и смолкли. Воцарилась необычная тишина. Стефен стоял, не двигаясь. Затем в кухню вошла Дженни, и он обернулся.

Она медленно приближалась к нему, и, увидав ее напряженное, испуганное лицо, заметив, какие отчаянные усилия она делает, чтобы держать себя в руках, Стефен понял: она слышала все. Они посмотрели друг другу в глаза.

— Ты поедешь полечиться, Стефен?

— Ни в коем случае.

— Ты должен.

— Нет, я ненавижу больницы, не хочу разлучаться с тобой и не могу бросить работу.

Она подошла к нему совсем близко. Мысли у нее путались, внезапность этого удара ошеломила ее. Впрочем, разве неясное предчувствие беды не томило ее уже давно? Она яростно корила себя за то, что потакала Стефену, когда он беспечно относился к своей болезни, оказавшейся такой серьезной. Глотая слезы, вид которых всегда раздражал Стефена, она молила его образумиться, но в ответ на все ее уговоры он только упрямо мотал головой.

— Если у меня действительно эта штука, так здесь уж мало чем поможешь. Но доктора тоже не все знают. Возможно, я вовсе не так уж серьезно болен, как ему кажется. И, во всяком случае, он сказал, что мне нужен только свежий воздух.

При этих словах он вскинул голову. Какая-то мысль внезапно озарила его. Маргет! Он всегда поправлялся там. Вот уж где к его услугам будет сколько угодно чудесного воздуха. В самом деле, он ведь был так серьезно болен и совсем оправился в Маргете. Он любил это место, самые счастливые воспоминания были связаны с ним… И, кроме того, он сможет продолжать там свою работу в тишине и покое. И Стефен сразу — не сознавая, насколько это само по себе типично для его состояния, — воспрянул духом. Дженни, обуреваемая мучительной тревогой, смотрела на мужа и ждала, что он скажет, и тень улыбки промелькнула по лицу Стефена.

— Вот что мы сделаем. Мы попросим мисс Пратт и Тэпли обойтись как-нибудь без тебя недельку-другую, соберем пожитки и, если Флорри нас примет, поживем немножко в Маргете.

Поздним вечером Флорри с кошкой на коленях грелась у печки в маленькой кухоньке над рыбной лавкой. Лампа под зеленым абажуром разгоняла осенний мрак. Флорри безмолвно, но пытливо смотрела на Дженни, сидевшую напротив нее за столом. Чайник с чаем и тарелка с ломтями хлеба, намазанного маслом, стояли перед ними на подносе. В кухоньке было необычайно тихо, слышалось лишь неторопливое тикание часов. Наконец, сделав над собой усилие, Дженни встрепенулась.

— Рыжик линяет, — сказала она.

— Все они в это время линяют. — Флорри погладила свернувшееся клубочком животное и стряхнула с кончиков пальцев желтые пушинки. — Славная у него шубка.

— Сколько мы уже здесь живем, Фло? Недель семь?

— Да около того. Время летит.

— Ты очень добра к нам. Мы ведь, правду сказать, сели тебе на шею. Да только свежий воздух и впрямь как будто идет ему на пользу. — Дженни помолчала. — Ты замечаешь, что он стал поправляться, Фло?

— Я замечаю перемену… и немалую. — Флорри не спеша отхлебнула чаю и поставила чашку обратно на стол. — И чем скорее ты посмотришь правде в глаза, моя дорогая, тем лучше для тебя.

— С горлом у него не так уж плохо. Он теперь реже теряет голос.

— Это все пустое.

Дженни наклонила голову, закусила губу. Эти последние недели она делала все, что было в ее силах, и готова была сделать еще больше. Но когда ей вспоминались все эти лекарства, которыми она пичкала Стефена без всякой пользы, все ее неустанные заботы о нем, так мало достигавшие цели, безысходное отчаяние охватывало ее и ей трудно было не пасть духом. Какие муки испытывала она ночь за ночью, прислушиваясь в тишине к его сухому кашлю! Дженни ни за что не соглашалась спать в другой постели: с таким здоровьем, как у нее, чего ей бояться. Вот если бы можно было поделиться им со Стефеном!

Но Дженни мужественно старалась не поддаваться унынию.

— Мне так хочется, чтобы он пришел попить с нами чаю, — сказала она, поглядывая на дверь. — Но зови, не зови — все равно не придет.

— Чтобы человек в его состоянии все время рисовал и рисовал, затворившись в душной комнате… — Флорри возвела глаза к потолку, давая понять, что это никак не укладывается у нее в голове. — Что же ты не пьешь свой чай? Давай я налью тебе погорячее.

— Не нужно, Фло.

— Послушай, надо же хоть немного подкрепиться.

— Мне, право, не хочется.

— Но ты всегда была большой охотницей до чая! — удивленно воскликнула Флорри. — Помнишь, как мы выпивали по одиннадцати чашек?

— Чай мне что-то опротивел теперь.

Рука Флорри, державшая чайник, застыла на мгновенье в воздухе. Флорри испытующе поглядела на невестку, затем поставила чайник, накрыла его стеганым колпаком. Помолчав еще с минуту, она спросила:

— И хлеба с маслом не хочешь?

Дженни отрицательно покачала головой.

— Ты ни крошки в рот не берешь. Сегодня утром съела кусочек селедки и все. Да и вчера тоже…

Она умолкла. Под пристальным взглядом золовки Дженни мучительно покраснела, затем краска медленно сбежала с ее лица, и она отвела глаза. Наступила напряженная тишина. Подозрение и недоверие на лице Флорри постепенно сменились изумлением и наконец испугом.

— Неужто в самом деле? — с расстановкой спросила она.

Дженни, все так же глядя в сторону, молчала.

— Не может быть! — сказала Флорри, понизив голос. — Только этого недоставало! И давно у тебя нет?

— Шестую неделю, — чуть слышно ответила Дженни.

— Боже милостивый! Подумать только… Да ведь это… ведь это… Нет, я, кажется, сейчас лопну! Будто мало того, что он сам сидел у тебя на шее все эти годы. Палец о палец не ударит, бария такой. Ты работаешь до седьмого пота, как каторжная, а он слоняется без дела и только мажет красками по холсту. А теперь, когда, можно сказать, его песенка спета, ему еще понадобилось оставить тебя с ребенком.

— Перестань, Фло! — в исступлении вскричала Дженни. — Не брани его! Это я во всем виновата. Это случилось в ту ночь, когда доктор сказал ему…

Голос у нее сорвался, и она умолкла, еле сдерживая слезы. Где взять слова, чтобы передать то, что чувствовала она в ту ночь? Страсть, жалость, отчаяние — они обрушились на нее с такой невиданной, с такой всесокрушающей силой, сделали ее безвольной, податливой, как воск, и осталось одно стремление — отдать всю себя, раствориться в другом… Уже тогда она знала, что зачала ребенка.

— Ну что ж, желаю тебе счастья в таком случае. — Голос Флорри звучал сухо, недружелюбно. — Но только как ты управишься со всем этим, моя дорогая, вот вопрос.

— Не будь так сурова, Фло. Я справлюсь. Ты же знаешь, что у меня есть пара крепких, здоровых рук.

— Рук? Еще бы! — мрачно подтвердила Флорри. — А вот где, спрашивается, была твоя голова? — Она помолчала. — Ты сказала ему?

— Пока нет. Скажу, когда вернемся домой. Глядишь, к тому времени он снова оправится.

Сделав над собой усилие, что было не в ее привычках, Флорри прикусила язык. По ее мнению, упрямство Дженни, ее нежелание признать то, что «всем и каждому бросалось в глаза», только ухудшало и без того отчаянное положение. Когда Стефен приехал, он, по словам Флорри, выглядел «не хуже, чем всегда». Однако вскоре его состояние начало ухудшаться, и теперь он производил впечатление человека, который без оглядки катится в пропасть. Две недели назад врач, которого Дженни сама пригласила к мужу, сказал ей без обиняков, что состояние Стефена безнадежно, и произнес роковые слова: «Скоротечная чахотка». В любую минуту у него может опять хлынуть горлом кровь, и это будет конец.

— Поступай, как знаешь. — Флорри с покорным видом покачала головой. — Только почему ты вечно должна приносить себя в жертву, этого я никак в толк не возьму.

— Ни тебе, ни другим никогда не понять его.

Флорри сердито фыркнула.

— Конечно, мне никогда не понять, что, собственно, сделал он для тебя хорошего.

— Он сделал меня счастливой.

За дверью раздались шаги, и разговор оборвался. Обе женщины постарались придать лицу спокойное, безразличное выражение. В кухню вошел Стефен.

— Я опоздал к чаю? — спросил он и улыбнулся.

Эта вымученная улыбка на исхудалом — кожа да кости — лице с торчащими скулами и ввалившимися щеками резанула Дженни по сердцу, как ножом. Стефен теперь не позволял жене даже заикаться о его здоровье, он предпочитал полностью игнорировать свою болезнь, и эта его замкнутость, отрешенность, его мужество и умение страдать молча, никогда не жалуясь, до глубины души трогали Дженни. Но она ничем не проявляла своих чувств, зная, что Стефен этого не любит, и сказала самым обычным тоном, наливая ему чашку чаю:

— Мы собирались кликнуть тебя. Но я подумала, что, может, ты занят — кончаешь работу.

— Между прочим, я ее действительно кончил. Остались кое-какие мелочи. И в общем я доволен. — Он потер руки, взял с тарелки, которую протянула ему Дженни, ломоть хлеба с маслом и присел к окну.

— Значит, картина готова? — спросила Флорри, поглаживая кошку.

— Да. Я сделал все, что мог. И кажется, получился толк.

— Ну, а еще кому-нибудь будет от нее толк? — спросила Флорри, бросая многозначительный взгляд на Дженни.

— Кто его знает, — небрежно проронил Стефен.

Дженни из своего уголка украдкой наблюдала за ним и почувствовала, что он взволнован, хоть и старается не подать виду. Глубоко запавшие глаза его блестели, рука, державшая чашку с чаем, слегка дрожала. Дженни сказала участливо:

— Ты немало потрудился над этой картиной.

— Шесть месяцев. Это было не так-то легко технически — передать сущность простых, элементарных вещей… Реку… воду… И весь этот фон: землю, воздух. И притом так, чтобы это было единое целое, выражало основную идею.

Обычно Стефен никогда не говорил о своей работе, но сейчас он был еще весь во власти творческого порыва и продолжал высказывать вслух роившиеся в мозгу мысли.

— А что же вы будете делать дальше с этой картиной? — спросила, когда он умолк, Флорри, сидевшая все время, поджав губы.

— Сам не знаю, — рассеянно отвечал Стефен.

— Надеюсь, с этой не будет такого безобразного скандала, как прошлый раз.

— Надеюсь, нет, Флорри. — Стефен миролюбиво улыбнулся. — Мне кажется, это вполне почтенная картина. И, чтобы окончательно вас успокоить, обещаю, что не стану ее выставлять.

Но его ответ не только не умилостивил ее, а разгневал еще больше.

— Вот уж и впрямь разодолжили! Да какой же тогда, спрашивается, от нее прок? Какой прок стоять, и стоять, и стоять день-деньской, малевать и малевать, если потом и показать нечего? У нас в зальце-то теперь не повернешься, не комната, а сарай. А вам что же — наплевать, получите вы хоть пенни за свою картину или нет?

— Да, мне все равно. Важно то, что я ее написал. — Стефен поднялся. — Пойду немножко пройдусь.

— Лучше не стоит, — озабоченно встрепенулась Дженни. — На дворе холодно нынче. И уже смеркается.

— Мне необходимо прогуляться. — Стефен ласково поглядел на Дженни. — Ты сама знаешь, что свежий воздух мне полезен.

Дженни не стала спорить и вышла вместе с ним в прихожую. Она помогла ему надеть теплое пальто, которое сама ему купила, подала палку, вошедшую с некоторых пор в его обиход. Он спускался с лестницы, а она, стоя в дверях, смотрела ему вслед с мучительной тревогой, никогда теперь не покидавшей ее, и в голове у нее уже зрели всякого рода планы. Стараясь заглушить заползавшее в душу отчаяние, она с неистребимой любовью думала о том, как исцелить Стефена от его недуга.

Стефен медленно брел по улице. Когда дорога почти неприметно для глаз пошла в гору, он сразу это почувствовал и понял, как мало осталось у него сил. Ноги, казалось, были налиты свинцом. Обходя стороной шумные кварталы, Стефен направился к порту. В начале набережной стоял круглый киоск с зеркальцами вместо окошек, и, проходя мимо, Стефен мельком увидел свое отражение: невообразимо худое, изможденное лицо с глубоко запавшими темными глазами, сутулые, как у старика, плечи… Он невольно скорчил гримасу и поспешил отвести взгляд. Он сам лучше всех понимал, как чудовищно нелепо с точки зрения здравого смысла поступает, разгуливая сейчас по улицам. Однако он твердо решил, что нипочем не даст уложить себя в постель. Одна мысль о том, чтобы сидеть взаперти, была для него непереносима.

Наконец он добрался до цели своего путешествия — до скамьи за молом в изгибе бухты. Обычно скамья пустовала, и с нее открывался прекрасный вид на море. Задыхаясь, Стефен опустился на нее и с чувством облегчения глубоко втянул в легкие прохладный чистый воздух.

Неяркий, но ослепительно прекрасный закат таял на небосклоне, отливая по краям оранжево-желтым и нежно-зеленым. Все краски и все оттенки казались необыкновенно ясными и чистыми на фоне серо-сизого моря, но в них уже чувствовалось холодное дыхание приближающейся зимы. «У Тернера нет ни одного такого заката», — подумал Стефен, с почти чувственным восторгом взирая на розовую полосу на горизонте. Он сидел, уткнув подбородок в грудь. Мысли его на мгновение перенеслись к этому проникновенному живописцу, тончайшему мастеру колорита, сварливому чудаку, затворившемуся под старость в грязной лачуге на берегу Темзы и получившему от окрестных мальчишек кличку «Сухопутный адмирал». «Все мы свихнувшиеся — совсем или хотя бы наполовину, — думал Стефен. — Отщепенцы, погибшие души, вечно в ссоре с обществом, злополучные дети беды, обреченные с колыбели. — И тут же сделал мысленно оговорку: — Все, кроме тех, кто идет на компромисс». Сам он никогда на это не шел. Еще с отроческих лет он был одержим одним стремлением — освободить от оков красоту, разлитую повсюду в природе, но не всегда лежащую на поверхности вещей. И он боролся в одиночестве, идя предначертанным ему путем. Только кому дано понять безысходность этого одиночества, холодную печаль этих часов и дней, лишь изредка перемежавшуюся вспышками упоенья и восторга? Но он не испытывал сожалений. Удивительный покой и мир царили в его душе. Ведь из этой боли, горечи, разочарования и муки, из борьбы с враждебным ему миром рождалась красота. Он заплатил за нее дорогой ценой, но игра стоила свеч.

Он следил, как гаснут на небе бледные краски заката, и все его творения неторопливой чередой проходили перед его глазами, все, вплоть до огромного, только что завершенного полотна. Этот последний, как бы заключительный взлет его духа, этот странный плод болезни и вдохновения принес ему удивительное ощущение восторга и отрешенности, торжества над жизнью и смертью, приобщения к вечности. Болезнь подтачивала его силы, но таинственный родник питал его дух, обновляя его, возрождая к жизни. И все же Стефен знал, что он обречен. Источник жизненных сил, скрытых в нем, иссяк, безграничная усталость сковывала тело. «Сегодня же вечером поговорю с Дженни, — думал он. — Пора возвращаться домой. На этой неделе надо перебраться к себе на Кейбл-стрит…» Затем родилась новая мысль: «Рафаэль умер тридцати семи лет… Я не имею права жаловаться».

По телу его пробежала дрожь, он поежился и поднялся на ноги. Уже почти совсем стемнело, и он побрел домой. Быстрые, энергичные шаги раздались у него за спиной, и чей-то бодрый голос окликнул его. Стефен оглянулся и увидел невысокую, подвижную фигуру Эрни, который спешил за ним. В темном костюме и котелке, с зонтиком под мышкой юноша выглядел очень деловито.

— Стойте! Я так и знал, что разыщу вас здесь. — Эрни замедлил шаг, тактично стараясь попасть в ногу со Стефеном. — Ну, как дела?

— Отлично, Эрни. А ты домой? Из конторы?

— Нет, я уже был дома и напился чаю. Иду на вечерние курсы. А тетя Флорри попросила меня разыскать вас и проводить домой.

«Господи помилуй, — уныло подумал Стефен, — неужели я стал такой развалиной, что они посылают мне провожатых?» И в эту минуту его спутник, исполненный самых благих намерений, подхватил его под руку, чтобы помочь ему спуститься по ступенькам с набережной. Однако он тут же рассеял подозрения Стефена, воскликнув:

— К вам ведь не так уж часто заглядывают гости. И дома у вас нипочем не хотят, чтобы вы его упустили.

— Кого это? Что за гости?

— А бог его знает. Какая-то важная шишка с виду. Приехал в роскошном автомобиле.

Стефен озабоченно нахмурил брови. Что бы это могло означать? Неужто отец или Хьюберт решили его проведать? Нет, быть того не может. Какой-нибудь посыльный от сердобольной Клэр? Еще одна неуместная попытка оказать ему помощь из жалости? Это предположение испугало его.

— Может, это какой-нибудь знаменитый врач приехал полечить вас, — с наигранной беззаботностью размышлял Эрни вслух. — Какой-нибудь крупный специалист. Черт побери, может, он в два счета поставит вас на ноги. У вас ведь такие важные родственники, кто-нибудь из них вполне мог пригласить его. Вот было бы здорово! Если вы совсем поправитесь, мы с вами летом опять будем искать на пляже моллюсков, как раньше бывало.

Они шли по притихшим улицам, пустынным в этот час, когда большинство магазинов уже закрыто, и Эрни продолжал болтать с притворным оживлением, чистосердечно стараясь поднять дух Стефена. Они завернули за угол, и Стефен увидел автомобиль: длинный, черный ландолет стоял перед дверью рыбной лавки, уже закрытой ставнями.

— Вот он, видите! — сказал Эрни с довольной улыбкой. — Ну, ступайте теперь. А мне надо бежать, не то опоздаю.

Поднявшись по лестнице, Стефен остановился, чтобы перевести дух, и в ту же секунду Флорри распахнула перед ним дверь.

— Тут какой-то господин ждет вас. Иностранец. — У нее был растерянный и вместе с тем странно многозначительный вид, и это лишь подтвердило догадку Стефена, что произошло нечто необычное. Флорри добавила: — Мы провели его в залу.

Стефен ничего не сказал, хотя она явно ждала вопросов и приготовилась к ним. Он не спеша снял пальто, и на этот раз она даже помогла ему. Повесив пальто, шляпу и шарф на вешалку, он направился в залу. Это была небольшая комнатка, которой пользовались редко, лишь в тех случаях, когда собирались гости, но сейчас мольберт Стефена с большим холстом совершенно ее загромоздил. За черной решеткой наспех растопленного камина дымили и сипели сырые дрова. В единственном кресле, протянув ноги к огню, сидел невысокий смуглолицый человек и разговаривал с Дженни. При появлении Стефена он проворно вскочил.

— Мистер Десмонд! Счастлив познакомиться с вами.

Его изысканные и вместе с тем подчеркнуто сдержанные манеры превосходно гармонировали с безукоризненно строгим костюмом, с черной жемчужиной в галстуке, с начищенными до ослепительного блеска ботинками. Казалось, он без малейшего усилия со своей стороны внес в эту крошечную гостиную атмосферу утонченного вкуса и значительности, совершенно подавив своим величием дешевых фарфоровых собачек на убогой каминной полке, которых Эрни выиграл в лотерее на Маргетской ярмарке. Стефен сразу узнал этого человека и потому едва взглянул на вощеную визитную карточку, которую протянул ему посетитель. Дженни, пробормотав извинение, выскользнула из комнаты.

Date: 2015-06-05; view: 327; Нарушение авторских прав