Введение в проект

Проект начался с обзора Хаксли концепций и определений здравого сознания, в первую очередь своего и отчасти других людей, за которым последовало наше обсуждение понимания гипнотического состояния сознания. Целью было убедиться в согласованности или расхождениях в нашем понимании, чтобы сделать исследование предмета нашего интереса более надежным.

Затем последовал детальный обзор различных психоделических опытов с мескалином, позднее описанных в его книге (Huxley, 1954).

Хаксли подробно описал свою весьма специфичную практику, которой он дал более или менее неуклюжее название "глубокая рефлексия". По его словам (здесь дается неполное описание — тогда казалось, что нет особой причины, кроме интереса, записывать все), для глубокой рефлексии характерно состояние физической релаксации — голова опущена, глаза закрыты, происходит глубокий прогрессирующий психологический уход от всего внешнего, но без действительной утраты физической реальности, амнезии или потери ориентации; "отбрасывается" все незначительное и затем наступает состояние полного мысленного погружения в предмет интереса. Но даже на этой стадии полного ухода в себя и мысленного погружения, по словам Хаксли, он может свободно взять в руки карандаш, чтобы "автоматически" записать свои мысли, и делает это без всякого осознания своего участия в выполнении физического действия. Это происходит так, будто физическое действие не является "интегральной частью моего мышления". Подобная физическая активность никоим образом не вторгается, не замедляет и не препятствует "течению мысли, так сильно захватившей меня. Это ассоциативная, но полностью периферийная деятельность. Я бы сказал, эта мыслительная деятельность едва соприкасается с периферией". В качестве примера Хаксли привел случай другого типа физической активности. Он вспомнил, как однажды погрузился в состояние глубокой рефлексии, когда его жена отправилась в магазин. Он не помнил, о чем тогда размышлял, но вспомнил, что, вернувшись, жена поинтересовалась, записал ли он то, что она сказала ему по телефону. Он был изумлен ее вопросом, т. к. не помнил, что говорил с ней по телефону. Тем не менее они обнаружили запись в блокноте, находящемся за телефоном неподалеку от кресла, в котором он любил сиживать, когда погружался в глубокую рефлексию. Оба пришли к заключению, что он, находясь в состоянии глубокой рефлексии, услышал, как звонит телефон, поднял трубку, по обыкновению ответил "Алло", выслушал сообщение, записал его, но ничего из этого вспомнить впоследствии не мог. Он помнил лишь, что в тот день работал над рукописью, которая полностью захватила его. По его словам, это обычно для него — начинать ежедневную деятельность с погружения в состояние глубокой рефлексии в качестве предварительного процесса систематизации и упорядочивания своих мыслей, что позволяет ему настраиваться на дальнейшую работу.

Хаксли привел еще один пример. Как-то раз его жена вернулась домой после непродолжительного отсутствия, увидела, как обычно, закрытую входную дверь, вошла в дом и обнаружила на столике в прихожей срочное письмо. Хаксли сидел в своем кресле и, очевидно, пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Позже она спросила у него, когда доставили письмо, и, конечно, выяснилось, что он не помнит, как получил его. Они оба знали, что почтальон, без сомнения, позвонил в дверь, что Хаксли услышал звонок, прервал свою работу, подошел к двери, открыл ее, получил письмо, положил его на обычное для этого место и вернулся в свое кресло, где она его и нашла.

Оба эти события произошли сравнительно недавно. Хаксли сумел воспроизвести эти случаи только благодаря жене, у него не было ощущения своего актуального физического участия в них. И поскольку он ничего не помнил, то сделал вывод, что пребывал тогда в состоянии глубокой рефлексии.

Жена Хаксли впоследствии подтвердила мое предположение, что его поведение бывает совершенно "автоматическим", подобным тому, как двигается машина в точно заданном направлении. По ее словам, это очень забавно наблюдать, как он достает из шкафа книгу, возвращается в кресло, медленно открывает ее, берет очки, некоторое время читает, затем откладывает и книгу, и очки. Потом, спустя какое-то время, возможно, несколько дней, он находит эту книгу и спрашивает о ней. "Этот человек почти никогда не помнит того, что делал и о чем думал, когда сидел в кресле, — говорила она. — Вы просто обнаруживаете его усердно работающим".

Другими словами, когда целостность задачи, выполняемой Хаксли в состоянии глубокой рефлексии и на вид полностью отрешенного от внешней реальности, нарушается внешними стимулами — некоторая периферийная часть его сознания позволяет ему получать внешние стимулы и осмысленно реагировать на них, — в его памяти, по-видимому, не откладывается ни получение стимулов, ни то, как он на них отвечал. Его жена обнаружила, что, если она бывала дома, когда Олдос пребывал в состоянии глубокой рефлексии, тот не обращал внимания ни на телефонные звонки, ни на звонки в дверь. "Он просто полностью зависит от меня, но если я говорю ему, что ухожу, то не пропускает ни телефонных звонков, ни звонков в дверь".

Хаксли объяснял, что может достичь состояния глубокой рефлексии за пять минут, и происходит это следующим образом: "Я просто снимаю все якоря" любого типа сознания. Что именно он имел в виду и что ощущал, он описать не мог. "Это очень субъективное переживание", в котором он, вероятно, достигал состояния "организованной интеллектуальной систематизации", позволяя мыслям течь свободно, — и тогда он работал. Это было единственное его объяснение, т. к. он никогда не пытался анализировать свое состояние. Он не мог и не считал, что в состоянии это сделать, но предложил попытаться изучить в тот день свое состояние "глубокой рефлексии" экспериментально. Я наблюдал за ним и обнаружил, что, погружаясь в свои мысли до глубокой рефлексии, он действительно "снимает все якоря" и полностью отрешается от всего. Он попытался субъективно прожить и запомнить процесс вхождения в это состояние: он пребывал в нем в течение пяти минут и вышел из него, как я сумел определить, минуты за две, после чего сказал: "Очень извиняюсь, я внезапно обнаружил, что готов работать, но оказалось, что заняться нечем, поэтому я понял, что мне лучше вернуться". Это была вся информация, которую он мог предложить. В следующей попытке данный мною сигнал был воспринят им как сигнал "вернуться". Эта попытка прошла так же легко, как и первая. Хаксли тихо посидел несколько минут и после условного сигнала быстро отреагировал. Вот впечатление Хаксли: "Я обнаружил, что чего-то жду. Чего именно, я не знал. Просто "что-то", что должно произойти там, что казалось мне бесконечной и вневременной пустотой. Я впервые испытал такое чувство. У меня всегда было представление о том, что нужно делать. Но в этот раз мне казалось, что делать нечего. Я был абсолютно безучастен, равнодушен, просто чего-то ждал, а потом почувствовал необходимость выйти оттуда. Так ты подал мне сигнал?"

Исследование показало, что он скорее всего не запоминает, как ему дают сигнал. Просто у него возникает "чувство", что пора выходить.

Еще несколько попыток дали тот же результат. — Ощущение бесконечной, вневременной пустоты, безмятежное, расслабленное ожидание неопределенного "чего-то" и несомненная потребность вернуться к обычному здравому сознанию. Хаксли коротко охарактеризовал свои открытия как "полное отсутствие всего по дороге туда и обратно и ожидание чего-то бессмысленного, чего достигают в состоянии нирваны, когда больше нечего делать". Он утвердился в намерении осуществить позже интенсивное исследование этой практики, которую считал очень полезной для своей работы.

Следующие эксперименты касались слов Хаксли, что он может входить в состояние глубокой рефлексии с простым произвольным пониманием, что отреагирует на любой "значительный стимул". Не говоря о своих намерениях, я попросил его "пробудиться" (мой термин), когда я три раза постучу по стулу рядом с ним. Он быстро вошел в состояние глубокой рефлексии, и, выждав, некоторое время я принялся стучать карандашом по стулу, испытав разные способы, отчетливо, но с разными интервалами: один раз, пауза, два раза быстро, пауза, еще один раз, быстро четыре раза, пауза, затем пять раз подряд еще быстрее. Я испробовал бесконечные вариации, избегая условного сигнала. Стул сотрясся от четырех звонких ударов карандашом. Результат оставался прежним — он никак не реагировал. Это продолжалось до тех пор, пока не был дан условный сигнал — три удара. Он практически немедленно отреагировал на него. Потом я спросил Хаксли, что он переживал. Тот объяснил, что ощущения были такими же, как и в предыдущих попытках, за исключением того, что несколько раз у него возникало смутное ощущение, что "что-то происходит", но он не понимает, что.

Наши эксперименты продолжались. Хаксли было предложено войти в состояние глубокой рефлексии и попытаться почувствовать цвет. Сигналом для пробуждения было пожатие его правой руки. Он охотно согласился, и когда я убедился, что он полностью поглощен своим состоянием, я энергично пожал его левую руку, а затем ущипнул обе его руки так, что на коже остались следы от моих ногтей. Хаксли никак не отреагировал на этот физический стимул, хотя я отслеживал движение его глазных яблок под закрытыми веками и проверял температуру и пульс на любые возможные отклонения. Как бы то ни было, примерно через минуту он медленно положил руки на ручки кресла, где они были до начала этого опыта. Он проделал это очень медленно, дюйм за дюймом, а потом опять стал полностью неподвижным.

По условному сигналу Хаксли легко пробудился.

По его словам, он "потерял" себя в "море цвета", "ощущений", "чувств", "бытия" в цвете, состоянии "чрезвычайной вовлеченности при полном отсутствии самоидентификации". Затем он внезапно пережил процесс потери цвета в "бессмысленной пустоте", только для того чтобы открыть глаза и понять, что он "вернулся".

Он помнил условный стимул, но не помнил, был ли он дан. "Я могу только догадаться, что он был дан по тому факту, что я вышел из этого состояния". Косвенные вопросы показали отсутствие памяти и о других физических стимулах. Он не потер своих рук, не бросил на них даже рассеянного взгляда.

Затем мы повторили процедуру, связанную с цветом, но усложнили ее тем, что по достижении состояния глубокой рефлексии он получал повторные настойчивые команды после пробуждения обсудить книгу, лежащую точно в поле его зрения. Результаты оказались сопоставимыми с предыдущими. Он "потерялся", "чрезвычаино увлекся этим", "это можно почувствовать, но невозможно описать", "это чрезвычайно захватывающее, зачаровывающее состояние погружения в бесконечную перспективу цвета, мягко и нежно, крайне необычайно, более чем необычно". Он не припомнил ни моих вербальных, ни физических стимулов. Он помнил об условном сигнале и, не зная, был ли он подан, не сомневался в этом, снова вернувшись к состоянию обычного сознания. Присутствие книги ничего для него не значило. Но было новое впечатление: он сказал, что переход к состоянию глубокой рефлексии через погружение в цвет по организации процесса сравним, но не идентичен с психоделическим опытом.

И в заключение я предложил Хаксли войти в состояние рефлексии, чтобы вспомнить случаи с телефонным звонком и доставкой срочного письма, на что он ответил, что этот проект будет "не очень плодотворным". Несмотря на неоднократные усилия, он давал одно и то же объяснение: "Мне было нечего делать, и я просто вернулся". Его воспоминания ограничивались тем, что ему рассказывала об этих случаях жена, и все детали были связаны с ее, а не с его собственными переживаниями.

Последнее усилие касалось способности Хаксли включить в свое состояние глубокой рефлексии другого человека. Эта идея его заинтересовала. Ему было предложено войти в состояние рефлексии, чтобы вспомнить что-то из своего психоделического опыта. Он проделал это весьма интригующим образом. Достигнув нужного состояния, Хаксли стал отпускать крайне разрозненные, отрывистые замечания, главным образом обращаясь к самому себе. Так, он говорил, делая короткие записи карандашом на бумаге, которые я быстро ему подсунул: "Самое экстраординарное я заметил, что Как?

Странно я, наверное, забыл, что (записывая) удивительно, как по-разному это выглядит. Я должен посмотреть".

Выйдя из своего состояния, он смутно припомнил, что вспоминал свой прежний психоделический опыт, но что именно он пережил тогда или непосредственно сейчас, в его памяти не отложилось. Он не помнил ни того, что говорил, ни сделанных им записей. Когда я показал ему эти записи, он отметил, что они сделаны так неразборчиво, что ничего нельзя понять. Я прочитал ему свои, но и они не оживили его памяти.

Повторное исследование дало те же результаты за одним интересным исключением. Хаксли выразил бесконечное удивление, когда внезапно заявил: "Знаешь, Милтон, это поразительно. Я использую глубокую рефлексию, чтобы собрать все свои воспоминания, привести в порядок мысли, исследовать размах, глубину своего внутреннего существования, но делаю я это, исключительно чтобы позволить этому осознанию, мышлению, пониманию, памяти включиться в работу, которую я запланировал, не осознавая ничего из этого. Состояние зачарованности ни разу не прерывается, чтобы я успевал понять, как глубокая рефлексия предшествует периоду интенсивной работы, которая полностью меня поглощает. Неудивительно, что у меня амнезия".

Позже, читая записи в блокноте, Хаксли чрезвычайно удивился, узнав, что подвергался физической стимуляции, о которой ничего не помнил. Он знал, что по моему повторному требованию погрузился в глубокую рефлексию, был зачарован и восторгался собственным ощущением затерянности в море цвета, испытывал яркое, бесконечно приятное чувство чего-то важного, что, видимо, должно было произойти. Он несколько раз перечитывал мои записи в попытке оживить хоть какие-то даже смутные воспоминания об этой физической стимуляции. Он осмотрел и свои руки, надеясь обнаружить на них следы от щипков, но их уже не было. В итоге он только и смог сказать: "Поразительно, знаешь, крайне поразительно".

При обсуждении того, что на некоторое время следует отложить дальнейшее исследование глубокой рефлексии, Хаксли опять заявил, что внезапно понял, как мало знает об этом состоянии, несмотря на его частое использование, и поэтому хотел бы изучить это состояние глубже. И особенно его интересуют способ и средства, какими он достигает глубокой рефлексии, то, как она составляет подготовительную форму для поглощенной работы и каким образом заставляет его обрывать ненужный контакт с реальностью.

Хаксли предложил изучить свою глубокую рефлексию в гипнотическом состоянии сознания, используя его в качестве субъекта. Он разрешал прерывать собственное трансовое состояние с целью обсуждения. Это полностью отвечало моим ожиданиям.

Сперва он попросил индуцировать легкий транс, возможно, не один раз, чтобы исследовать свои субъективные переживания. Поскольку ранее ему приходилось бывать сомнамбулическим субъектом, он был совершенно уверен, что этот факт поможет ему почувствовать себя защищенным во время задержки его трансовых состояний на любом уровне, какой он пожелает. Он не воспринял это как простое прямое гипнотическое внушение. Позже, читая мои записи, он изумился тому, как легко поддался явному внушению без осознания его природы.

Легкие трансовые состояния показались ему интересными, но "слишком легко концептуализируемыми". Как он объяснил, это "простое смещение интереса от внешнего к внутреннему". То есть внешнему уделяется внимания все меньше и меньше и больше направляется на внутренние субъективные ощущения. Внешнее постепенно тускнеет, бледнеет, а внутренние субъективные ощущения вызывают все больше удовлетворения, пока не достигается состояние баланса. В этом состоянии баланса у него есть ощущение, что при желании он может "установить связь и воспринять реальность", что сохраняется определенная способность постигать внешнюю реальность, но желания взаимодействовать с ней нет. Ему также не хотелось углублять транс. Ему вовсе не казалось, что нужны какие-то изменения — состоянию баланса сопутствовало чувство удовлетворенности и расслабленность. Он заинтересовался, испытывают ли подобные реакции другие субъекты.

Хаксли попросил меня индуцировать легкий транс различными техниками, некоторые из которых были невербальными. Он точно определил, что результат в каждом случае полностью зависит от внутренних установок. Он обнаружил, что способен принять "дрейфующее" (мое определение) состояние в легком трансе, оставаться восприимчивым к внушениям, в основном отвечая только на субъективном уровне. Он выяснил также, что стремление прямо взаимодействовать с физическим окружением истощает его усилия и вызывает у него желание либо пробудиться от транса, либо погрузиться в него еще глубже. Он также по собственной инициативе поставил задачу проверить свои трансовые состояния. Так, перед вхождением в легкий транс он лично решал, какую тему обсуждать со мной, важную или неважную, в ближайшее возможное время или в совершенно отдаленное. В этих случаях Хаксли обнаруживал, что подобные невыраженные желания препятствуют сохранению транса. Сходным образом любое усилие включить тему реальности, не согласующуюся с его чувством субъективного удовлетворения, ослабляло транс.

Во время транса постоянно сохранялось "смутное, но доступное" понимание, что состояние осознания можно изменить по собственной воле. Хаксли, как и многие другие, с кем я проводил подобные исследования, испытывал сильное желание исследовать ощущение собственного комфорта и удовлетворения, но сразу же понимал, что это может привести его к более глубокому трансу.

Когда я попросил Хаксли понять и объяснить, каким образом ему удается избегать углубления транса, он сказал, что для этого отмеряет заданный промежуток времени, когда он может оставаться в легком трансе. Это позволило ему лучше осознать, что в любой момент он может "установить связь с внешней реальностью", а его чувство личного комфорта и легкости при этом уменьшается. Это обсуждение и повторный опыт раскрыли, что точно сформулированные внушения служат для акцентирования наличия внешней реальности и расширения субъективного комфорта, даже если Хаксли полностью осознает, что говорится и для чего. Похожие результаты были получены и с другими способными субъектами.

В экспериментах с трансом средней глубины Хаксли, как и другие субъекты, с которыми я работал прежде, испытал больше трудностей реагирования на внушение и достижение устойчивого уровня транса. Хаксли обнаружил у себя субъективную потребность погрузиться в более глубокий транс и рациональную необходимость оставаться на среднем уровне. В результате он несколько раз "достигал осознания" окружающей действительности и это инициировало у него легкий транс. Тогда он направил свое внимание на субъективный комфорт и достиг более глубокого транса. В конце концов после повторных попыток он получил постгипнотическое прямое внушение оставаться в трансе средней глубины. Он обнаружил, что ранее действовал со слабой заинтересованностью. По его словам, для среднего транса в первую очередь характерно самое приятное ощущение комфорта и очень смутное, слабое осознание потребности проверить внешнюю реальность. Тем не менее, если он пытался проверить на реальность хоть что-то, транс тотчас ослабевал. С другой стороны, когда он начинал исследовать внешнюю реальность на субъективную ценность, например, мягкость сиденья стула, а не тишину в комнате, то транс становился глубже. И все же и глубокому, и легкому трансам присуща потребность так или иначе чувствовать внешнюю реальность, не обязательно ясно, но как бы то ни было с возможным сохранением ее осознания.

Для обоих типов транса были подобраны эксперименты, открывающие, что гипнотический феномен проявляется и в легком, и в среднем трансе. Эти эксперименты проводились и с другими субъектами — с теми, Кто достигал только легкого транса и кто не продвигался дальше среднего транса. Во всех этих исследованиях результаты были одинаковыми — потребность у субъектов и легкого, и среднего трансов сохранить по крайней мере некоторое восприятие внешней реальности и ориентировать свое трансовое состояние, хоть и слабо, но на внешнюю реальность, сохраняя за собой ощущение ее доступности для немедленного использования.

Другой момент, который самостоятельно обнаружил Хаксли и о котором я узнал из работы с другими субъектами, заключался в том, что феномен глубокого гипноза формируется в трансе как легкой, так и средней глубины. Рассматривая глубокий гипноз, Хаксли заинтересовался возможностью развития феномена галлюцинации в легком трансе. Он попытался достичь этого через наслаждение своим субъективным состоянием физического комфорта и дополнив его еще одним субъективным качеством, а именно приятным вкусовым ощущением. Он обнаружил, что можно легко галлюцинировать самые разные вкусовые ощущения. При этом его явно не интересовало, что я думаю о том, что он делает. Он не осознавал, что исследуя этот момент, он усиленно сглатывает. От вкусовых ощущений он перешел к обонятельным галлюцинациям — как приятным, так и неприятным. При этом он не осознавал, что выдал себя, раздув ноздри. По его ощущению, как он впоследствии объяснил, он "чувствовал", что галлюцинация полностью "внутреннего процессуального типа", т. е. возникающая внутри самого тела, легче, чем галлюцинация кажущаяся внешней по отношению к телу. От обонятельных галлюцинаций он перешел к кинестетическим, проприоцептивным и наконец к тактильным ощущениям. При кинестетических галлюцинациях ему казалось, что он идет, но при этом он все время ощущал мое присутствие в смутно воспринимаемой комнате. На мгновение он забыл обо мне, и его галлюцинаторная ходьба стала более ясной. Он осознал это, как признак мгновенного развития глубокого трансового состояния, которое, как ему казалось, он обязан запомнить, чтобы рассказать мне после пробуждения. Он не осознавал, что во время галлюцинаторной ходьбы у него изменились дыхание и пульс.

Когда он впервые попытался испытать визуальные и слуховые галлюцинации, это оказалось гораздо сложнее, его усилие ослабляло или нарушало трансовое состояние. В конце концов он догадался, что если бы сумел галлюцинировать ритмичные телодвижения, то тогда мог бы "присоединить" слуховые галлюцинации к этим галлюцинаторным телесным ощущениям. Эта мера оказалась успешной, и снова он поймал себя на том, что ему интересно, слышу ли я музыку. Его дыхание изменилось, и были заметны слабые движения головой. От простой музыки он перешел к галлюцинациям оперного пения и наконец невнятной речи, которая в конечном счете оказалась моими расспросами о глубокой рефлексии. В тот момент я не знал, что с ним происходит.

Далее он перешел к визуальным галлюцинациям. Попытка открыть глаза почти пробудила его от состояния транса. Тогда он закрыл их и не открывал ни во время легкого, ни среднего трансов. Его первой визуальной галлюцинацией стал отчетливый образ затопления его разума интенсивными ощущениями пастельных цветов, меняющих свои оттенки при волнообразном движении. Он связал это переживание с опытом глубокой рефлексии со мной, а также со своими предыдущими психоделическими опытами. Этот опыт представился ему не удовлетворяющим целям того момента, т. к., на его взгляд, это были только яркие воспоминания. Поэтому он сознательно решил визуализировать цветок, и у него возникла мысль, что если в слуховых галлюцинациях было задействовано ощущение движения, то, чтобы вызвать зрительную галлюцинацию, ему следует прибегнуть к сходной мере. В тот момент, как он вспоминал после пробуждения от транса, его интересовало, вызывал ли я когда-нибудь галлюцинации у моих испытуемых, комбинируя различные сенсорные поля переживаний. Я ответил, что для меня это стандартная процедура.

Он продолжал экспериментировать со зрительными галлюцинациями, стараясь "прочувствовать", как поворачивается его голова влево-вправо и вверх-вниз, сопровождая равномерное передвижение едва заметного объекта. Очень скоро его видимость возросла, и он увидел огромную розу размером, наверное, с 3 фута. Это было очень неожиданно, и он сразу догадался, что это не образ из памяти, а полноценная галлюцинация. Осознав это, он понял, что может добавить к галлюцинации насыщенный, тошнотворно сладкий "нерозоподобный" аромат. Эта попытка тоже оказалась удачной. Поэкспериментировав с различными галлюцинациями, Хаксли вышел из транса и стал оживленно рассказывать, что пережил. Ему было приятно осознавать, что результаты его опыта без какого-то требования или внушения с моей стороны полностью удовлетворяли запланированному, а также соответствовали результатам экспериментов с другими субъектами.

Это обсуждение вывело нас к темам анестезии, амнезии, диссоциации, деперсонализации, регрессии, временного искажения, гипермнезии (момент, который было сложно проверить у Хаксли из-за его феноменальной памяти) и исследования подавленных в прошлом событий.

Хаксли посчитал, что анестезия, амнезия, временное искажение и гипермнезия возможны при легком трансе. Остальные феномены из перечисленных можно вызвать в состоянии глубокого транса при наличии сколь-нибудь серьезного намерения к этому.

Анестезия, которой он достиг в легком трансе, сильнее всего проявилась в некоторых отдельных частях тела. Затем была предпринята попытка распространения анестезии на все тело, и Хаксли "заснул" в глубоком трансе.

Амнезия так же, как и анестезия, оказалась эффективной выборочно. Любая попытка генерализации амнезии погружала его в глубокий транс.

Легче всего Хаксли далось временное искажение; он предположил, правда, с некоторым сомнением, что в состоянии глубокой рефлексии неоднократно испытывал искажение времени, хотя первое формальное представление об этом явлении получил от меня.

Гипермнезия, плохо поддающаяся изучению из-за его исключительной способности воспроизводить события прошлого, проверялась путем внушения ему, что в состоянии легкого транса он без промедления ответит на просьбу определить, на какой странице той или иной его книги находится определенный абзац. После первого требования Хаксли пробудился от легкого транса и воскликнул: "Послушай, Милтон, я не в состоянии это сделать. Я легко могу процитировать большую часть этой книги, но номера страниц с абзацами — это не по-честному!" Тем не менее он опять погрузился в легкий транс, ему была названа книга, зачитаны несколько строк со страницы, номер которой ему следовало назвать. Он отвечал с поразительным проворством и угадал более чем в 65% случаев. После пробуждения он получил инструкцию оставаться в бодрствующем сознании и выполнить то же задание. К своему изумлению, он обнаружил, что если во время легкого транса номер страницы "вспыхивал" в его голове, то в состоянии бодрствования он проходил методичную процедуру: воспроизводил весь абзац в уме, переходил к следующему, возвращался на один назад и только потом "строил догадку". При условии ограничения тем же объемом времени, который ему требовался в легком трансе, он не справился ни с одним заданием. Когда же ему позволили использовать столько времени, сколько нужно, он не ошибся в 40% случаях, но это были выдержки из недавно прочитанных книг.

Затем Хаксли перешел к выполнению тех же самых заданий в трансе средней глубины. Это давалось ему гораздо легче, но он постоянно чувствовал собственную погруженность в глубокий транс.

Мы с Хаксли довольно подробно обсудили это его гипнотическое поведение, и большая часть записей была сделана самим Хаксли, т. к. только он мог зафиксировать собственные субъективные переживания касательно обсуждаемых тем. Поэтому я привел это обсуждение в весьма ограниченном виде.

Затем мы обратились к глубокому гипнозу. Хаксли легко достиг глубокого сомнамбулического транса, в котором он полностью утратил ориентацию во времени и пространстве. Он мог открыть глаза, но описывал то, что видел, будто "в колодце света", — меня, стул, на котором я сидел, себя самого и свой стул. Он тотчас отметил заметное спонтанное ограничение своего видения и пришел к осознанию, что по некоторым непонятным для него причинам чувствует себя обязанным "объяснять происходящее" мне. Тщательный опрос позволил выявить, что у него амнезия на все, что делалось до этого, и он ничего не помнит о нашем совместном предприятии. Его чувство, что он должен объяснять происходящее, перешло в непроизвольную готовность, как только он заговорил об этом. Вот одна из его первых реплик: "Я никак не могу понять своей ситуации или объяснить, почему ты здесь, но в любом случае я должен объяснять тебе происходящее". Он был убежден, что я понимаю ситуацию и что я заинтересован в получении от него любых объяснений, и попросил задавать ему вопросы. Он пребывал в непроизвольной, индифферентной готовности, и было очевидно, что ему нравится состояние пассивного физического комфорта.

Он давал простые, короткие и точные ответы на вопросы, проявив ту же педантичную точность, которую обнаруживали ранее другие субъекты, и даже, возможно, еще большую благодаря собственным семантическим знаниям.

На вопрос: "Что находится справа от меня?" он ответил: "Я не знаю". "Почему?" — "Я не вижу". — "Можешь увидеть?" — "Да". — "Давай". — "Как далеко я должен смотреть?" Это не было неожиданностью, поскольку я сталкивался с подобным неоднократно. Хаксли проявил характерный феномен глубокого сомнамбулического транса, при котором визуальное осознание каким-то необъяснимым образом ограничивается до объектов, касающихся ситуации транса. Каждый стул, кресло, скамеечка для ног, которые я хотел, чтобы он увидел, требовали специальных инструкций. Как позже объяснил Хаксли: "Мне нужно было осматриваться понемногу, пока он (конкретный объект) постепенно не входил в поле моего зрения, не сразу, а медленно, будто материализуясь. Мне на самом деле кажется, и я нисколько не сомневаюсь, что я наблюдал, как материализуются вещи. Я воспринимал все как должное". Похожие объяснения давались сотнями субъектов. Из своего опыта я знаю, как важно придерживаться роли совершенно пассивного наблюдателя, того, кто только задает вопросы и получает ответы независимо от их содержания. Интонация, выдающая заинтересованность в значении ответа, по-видимому, заставляет субъекта отвечать так, будто его инструктируют, какие именно давать ответы. В терапевтической работе я использую интонацию, чтобы повлиять на более адекватные личные реакции пациента.

Я испытал этот давно проверенный прием и на Хаксли, спросив его с энтузиазмом: "Скажи мне, пожалуйста, что это там такое почти в 15 футах от тебя?" Правильным ответом должен был быть "стол". Вместо этого Хаксли ответил: "Стол с книгой и вазой на нем". И книга, и ваза имелись на столе, но на дальнем его конце и дальше, чем в 15 футах от него. Позже я спросил о том же самом, но с равнодушной интонацией: "Скажи, что находится в 15 футах от тебя?" На этот раз он ответил: "Стол". "Что-нибудь еще?" — "Да". — "Что?" — "Книга" (она находилась ближе к нему, чем ваза).- "Что-нибудь еще?" — "Да". — "Что?" — "Ваза". — "Что еще?" — "Пятно". — "Еще что-то есть?" — "Нет".

Эта пунктуальность и такое специфическое ограничение внимания до тех объектов реальности, которые составляют заданную гипнотическую ситуацию, имеют решающее значение для удовлетворительного сомнамбулического гипнотического транса. Наравне со зрительными существуют также и слуховые ограничения такого характера, что звуки, даже те, которые исходят от оператора или субъекта, кажутся совершенно внешними по отношению к гипнотической ситуации. Поскольку ассистента у нас не было, проверить это слуховое ограничение было нельзя. Однако был проделан такой эксперимент: при помощи черной нити, не заметной для глаза, я сдернул со стола книгу за его спиной. Медленно, как будто у него зуд, Хаксли поднял руку и почесал плечо. Он даже не вздрогнул. Это тоже характерная реакция на неожиданный физический стимул. Она объясняется с точки зрения прошлого телесного опыта. Достаточно часто погружению субъектов в глубокий сомнамбулический транс сопутствует развитие избирательной общей анестезии на физические стимулы, не являющиеся частью гипнотической ситуации, особенно те из них, которые не допускают интерпретации с точки зрения прошлого опыта.

Затем я мягко, используя непрямое воздействие, вывел Хаксли из транса при помощи простого внушения удобнее устроится на стуле, чтобы вернуться именно к тому физическому и умственному состоянию, которое у него было при решении отложить дальнейшее экспериментальное исследование глубокой рефлексии.

В ответ Хаксли немедленно пробудился и сообщил, что были все условия для погружения в глубокий гипноз. Несмотря на то, что само это утверждение свидетельствовало о глубокой постгипнотической амнезии, я применил сдерживающую тактику под видом обсуждения того, что произошло. В этом случае была возможность поговорить о различных моментах, связанных с его поведением в глубоком трансе. Такое обсуждение не пробудило никаких воспоминаний, и отчет Хаксли о поднятых темах показал нефальсифицированность его поведения при глубоком трансе. Он ничего не помнил о подробностях своего поведения до погружения в глубокий транс.

Последовали более глубокие трансы Хаксли, во время которых, не касаясь ничего личного, я внушил ему частичную, избирательную и общую постгипнотическую амнезию (под частичной амнезией подразумевается часть общего опыта, под селективной — амнезия на выборочные, возможно, взаимосвязанные моменты эксперимента), восстановление забытого материала и повторное его забывание. Кроме того, у него сформировалась каталепсия, которая была выявлена следующим образом: когда он удобно "расположился" на стуле, была задана ситуация с прямой командой подняться со стула ("Возьми книгу с этого стола и положи ее на другой стол"). Оказалось, что Хаксли, неожиданно для него самого, не может подняться со стула и не понимает причины этого. ("Удобное положение" тела потребовало корректировки, чтобы подняться со стула. А в формулировке внушения подходящих слов для этого найдено не было. Поэтому он продолжал беспомощно сидеть, не способный встать и не понимая, почему он не может этого сделать. Тот же прием используется для демонстрации седельной блокировочной анестезии перед медицинскими группами. Субъект в состоянии глубокого транса удобно располагается в некотором положении, ему внушается ведение диалога на любую тему с другим субъектом, между ними завязываются отношения. Последнего просят поменяться местами с первым. Второй подходит к первому и беспомощно останавливается, поскольку оказывается, что первый а) не способен сдвинуться с места и б) из-за резкой утраты способности встать теряет ориентацию в нижней части тела, что приводит его к общей анестезии, о которой ранее ничего не говорилось. Это незаметное использование каталепсии, не осознаваемое субъектом, является самой эффективной мерой для углубления состояния транса.)

Хаксли изумился общей утрате собственной двигательной активности и пришел к еще большему удивлению, обнаружив дезориентированность нижней части тела. Но больше всего он был потрясен, когда я продемонстрировал ему наличие глубокой анестезии. Он не мог восстановить в памяти всей последовательности событий. У него никак не связывалось удобное расположение его тела и внезапно наступившая каталепсия с последующей анестезией.

Из транса он вышел со стойкой каталепсией, анестезией и общей амнезией, что характерно для любого глубокого трансового опыта. Он по собственной воле расширил инструкцию, включив все трансовые опыты, возможно, потому, что недостаточно четко расслышал мои указания. Неожиданно он переориентировался на время, когда мы работали с глубокой рефлексией. Он никак не мог объяснить свою неподвижность и не понимал, что делал в состоянии глубокой рефлексии, из которого, как он был уверен, только что вышел и которое довело его до подобного необъяснимого проявления впервые за все время его экспериментирования с этим состоянием. Он был сильно заинтригован и продолжал бормотать что-то вроде "невообразимо, экстраординарно", исследуя нижнюю часть своего тела руками и глазами. Он отметил, что может оценивать положение ног только зрительно, т. к. полностью обездвижен от талии и ниже. Тщетно пытаясь передвинуть ноги руками, он обнаружил, что пребывает в состоянии анестезии, которое принялся исследовать различными способами, попросив меня помочь ему. Например, он попросил приложить лед к своей голой лодыжке, т. к. сам согнуться был не в силах. В конце концов, потратив некоторое время на подобное экспериментирование, он повернулся ко мне и сказал: "Знаешь, ты выглядишь спокойным, в то время как я пребываю в затруднительном положении. Из чего я делаю вывод, что ты как-то незаметно расстроил и нарушил у меня чувство телесного осознания. Послушай, это что-то вроде гипноза?"

Восстановление обрадовало его, но он по-прежнему ничего не понимал о генезисе своей каталепсии и анестезии. Он догадывался, что были использованы некие приемы коммуникации для достижения заданного эффекта, но не смог связать результат с положением своего тела.

Дальнейшие эксперименты с глубоким трансом были направлены на изучение визуальных, слуховых и других типов идеосенсорных галлюцинаций. Вот один из приемов: я сделал вид, что услышал звук открывающейся двери, затем будто увидел чье-то появление в комнате, вежливо поприветствовал его и предложил ему стул, после чего обратился к Хаксли, чтобы поинтересоваться, удобно ли ему. Он ответил, что удобно, и выразил удивление неожиданному возвращению своей жены, т. к. думал, что ее не будет весь день. (Стул, на который я указал, был, как я знал, любимым стулом жены Хаксли.) Он заговорил с ней и, по-видимому, услышал ответ. Я перебил его вопросом, откуда он знает, что это его жена, а не гипнотическая галлюцинация. Он внимательно выслушал вопрос, а затем объяснил, что я не внушал ему галлюцинации жены и был удивлен ее появлению не меньше, чем он, да и она одета так же, как перед уходом, а не так, как я видел ее раньше. Поэтому разумно предположить, что она — реальность. После короткой паузы он вернулся к "беседе" с ней, очевидно, продолжая галлюцинировать ее реплики. В конце концов я привлек его внимание и сделал жест рукой по направлению к стулу, где он "видел" свою жену, предполагающий ее исчезновение. К своему полному изумлению, он увидел, как она постепенно исчезает, после чего, обернувшись ко мне, попросил пробудить себя с полным сохранением памяти о пережитом. Я выполнил его просьбу, и он заговорил о своем опыте, о его длительности, делая многочисленные записи в своем блокноте, которые связывал с ответами на вопросы ко мне. Он с изумлением обнаружил, что, когда я попросил его пробудиться, но сохранить неподвижность и анестезию, он думал, что проснулся, но на самом деле бессознательно сохранил состояние транса.

Он настоял на продолжении работы с гипнотическими галлюцинациями. Были исследованы многочисленные самые разные переживания — позитивные, негативные, визуальные, слуховые, обонятельные, вкусовые, кинестетические, температурные состояния, состояния голода и насыщения, усталости, слабости, сильного возбуждения и пр. Везде он обнаружил свою состоятельность. Например, когда его попросили галлюцинировать подъем на гору в полном обмундировании, частота его пульса изменилась приблизительно на 20 ударов. Хаксли сам начинал анализировать свои переживания. Например, он отметил, что если при глубоком трансе негативная галлюцинация достигается легко, то это дается сложнее при легком или среднем трансах, т. к. негативные галлюцинации более деструктивны для ценностей реальности и даже для ценностей гипнотической ситуации. Т. е. при индуцировании негативных галлюцинаций он обнаружил, что мой контур затуманивается даже при глубоком трансе, которому свойственно, что негативная галлюцинация связана с внешней реальностью, но не с реальностью гипнотической ситуации, которая обычно остается ясной и определенной, если не даются противоположные внушения. Последующая работа с другими субъектами подтвердила находки Хаксли. До этого времени я не изучал негативные галлюцинации при легком и среднем трансах.

Здесь Хаксли вспомнил, как угадывал номера страниц в состоянии более легкого транса во время исследования гипермнезии, и попросил провести тот же эксперимент в условиях глубокого гипноза. Мы вместе подошли к книжной полке и выбрали несколько книг, которые, как Хаксли был уверен, он прочел много лет назад и не касался их лет 20 или даже больше (ну может, одну не читал, а остальные 5 точно прочел).

Находясь в глубоком трансе с закрытыми глазами, Хаксли внимательно слушал, как я, открывая наугад книгу, зачитывал несколько строк из выбранного абзаца. Некоторые номера страниц он определял практически сразу, потом галлюцинировал страницу и "читал" ее с того места, где я останавливался. В дополнение к этому он еще характеризовал ситуацию, при которой читал книгу. Две книги, по его воспоминаниям, он прочитал 15 лет назад. Номера страниц двух других он затруднился угадать и назвал только приблизительные. Сам текст он не смог галлюцинировать, а передал чуть больше, чем суть, хотя при этом был точен. Он был уверен, что читал эти книги более 25 лет назад.

При посттрансовом обсуждении Хаксли выразил удивление тому, на какой подвиг способна его память, но отозвался об этом опыте как о преимущественно интеллектуальном, когда воспроизведенные воспоминания лишены какого бы то ни было эмоционального значения личной принадлежности ему. Это перевело нас на обсуждение гипноза и глубокой рефлексии вообще, причем Хаксли поделился ощущением неадекватности ценности этих двух опытов. Хоть он и получал достаточное удовольствие от гипнотического опыта — ему было интересно и он узнавал что-то новое, — чего-то не хватало. Хаксли полагал, что если глубокая рефлексия обладает неким неопределимым субъективным значением, то ценность гипноза заключается лишь в обеспечении новой точки зрения наряду со скудными личными переживаниями. Глубокая рефлексия, по его словам, дает ему некие прочные ощущения, которые, по-видимому, играют значительную роль в том, как он выстраивает свою жизнь. Тут он внезапно предложил применить гипноз для исследования своих психоделических переживаний. Его просьба была удовлетворена, но после выхода из транса он выразил впечатление, что гипнотический опыт сильно отличается от сопоставимого опыта "чувствования" в глубокой рефлексии. Он пояснил, что гипнотическое исследование не дает ему внутреннего чувства — прочного субъективного ощущения — нахождения прямо в психоделическом опыте, что интеллектуальное содержание просто упорядочивается параллельно "чувственному содержанию", в то время как глубокая рефлексия устанавливает прочный стабильный эмоциональный фон, на который он может "сознательно и без особых усилий наложить интеллектуальные проявления своих идей". Это обсуждение Хаксли завершил глубокомысленным комментарием, что его короткий, но насыщенный опыт с гипнозом пока еще нельзя систематизировать и что все это надо как следует обдумать, прежде чем делать какие-то заключения.

Он настоятельно попросил продолжить работу с глубоким гипнозом с использованием более сложных феноменов, чтобы исследовать себя более адекватно в личностном плане. После краткого обзора уже проделанного и того, что планировалось сделать, я остановил свой выбор на состоянии глубокого транса с возможностью двухфазовой диссоциативной регрессии, т. е. на процедуре, в которой Хаксли должен был регрессировать посредством диссоциации от какой-то конкретной не столь отдаленной по времени области своего жизненного опыта, так чтобы суметь увидеть ее как зритель, ориентированный из другой относительно недавней области жизненного опыта. Лучшим способом для достижения этого, по моему мнению, была техника замешательства (Erickson, 1964). Выбор техники замешательства был продиктован в большей степени уверенностью автора в неограниченных умственных способностях и любознательности Хаксли, которые должны были сильно содействовать достижению эффективного результата, потому что благодаря им мои инструкции дополнились бы другими возможными подробными значениями, смыслами и ассоциациями. К сожалению, у нас не было магнитофона, чтобы записать все внушение дословно, смысл которого сводился к тому, что Хаксли предлагалось погружаться в транс все глубже и глубже, так чтобы "глубина стала частью его и даже им самим", и все предстало "в кристальной ясности, живой реальности, невероятной актуальности, что случается однажды, но теперь в глубине транса, сбивая с толку, бросает вызов всем воспоминаниям и пониманиям". Это была намеренно расплывчатая, но все же исчерпывающая формулировка, и я просто полагался на ум Хаксли, способный ее конкретизировать личными значениями, которые я даже не пытался угадать. Были, конечно, и другие внушения, но по эффекту они согласовывались с процитированными. Я собирался задать не какую-то определенную ситуацию, а только состояние, в котором Хаксли сам пришел бы к определенной задаче. Я даже не пытался обдумать, что может означать мое внушение для Хаксли.

Было очевидно, что Хаксли выдал интенсивную гипнотическую реакцию, в то время как я долго повторял свои внушения. Он вдруг поднял руку и весьма громко и настойчиво потребовал: "Немедленно замолчи, Милтон. То, что сейчас происходит, гораздо важнее, чем твоя болтовня, которая сильно мешает и раздражает меня".

Хаксли просидел с открытыми глазами более двух часов, уставившись прямо перед собой. На его лице, стремительно сменяя друг друга, отразились самые невероятные эмоции. Частота сердцебиения и ритм дыхания менялись внезапно и необъяснимо, с нерегулярными интервалами. Каждый раз, когда я пытался с ним заговорить, Хаксли поднимал руку или голову и говорил так, будто я находился где-то выше него, и зачастую хранил досадное молчание.

Спустя почти два часа он внезапно устремил взгляд в потолок и озадаченно заметил: "Милтон, это крайне затруднительно положение. Мы тебя не знаем. Ты не отсюда. Ты сидишь на краю ущелья, наблюдая за нами обоими, и ни один из нас не знает, кто с тобой говорит. Мы в вестибюле, смотрим друг на друга с огромным интересом. Мы знаем, что ты тот, кто может идентифицировать нас, и самое поразительное, что мы оба уверены, что сами можем это сделать и что другой в действительности не таков, а просто мысленный образ из прошлого или будущего. Но ты должен разрешить эту ситуацию несмотря на время и расстояние, пусть даже мы не знаем тебя. Это удивительное затруднение: я — это он, или он — это я? Давай, Милтон, кто бы ты ни был". Были и другие замечания в том же духе, которые не было возможности записать — Хаксли внезапно стал повышать голос. Ситуация в целом озадачила меня, но ненадолго, — казалось, включились и другие типы диссоциации.

Озадачившись, но внешне спокойно я попытался пробудить Хаксли от транса, используя необходимые ключи, и стал говорить что-то вроде этого: "Где бы ты ни был, что бы ни делал, слушай внимательно, что тебе говорят, и потихоньку, спокойно начинай выполнять это. Расслабься и успокойся, почувствуй, что нужно постепенно установить контакт с моим голосом, со мной, с ситуацией, в которой есть я, что нужно вернуться под мое руководство, как это было совсем недавно, к делам, к которым я не так давно был причастен, и забудь, но оставь ДОСТУПНЫМ ДЛЯ РАССПРОСОВ, все важное, что только возможно, ЗНАЯ, НО НЕ ОСОЗНАВАЯ, что все это ДОСТУПНО ДЛЯ РАССПРОСОВ. А теперь, ну-ка посмотрим — ты сидишь здесь совершенно бодрствующий, отдохнувший, расслабленный и готовый к ответам на вопросы о происходящем".

Хаксли пробудился, потер глаза и заметил: "У меня странное чувство, будто я был в глубоком трансе, но это был совсем нерезультативный опыт. Я помню, как ты попросил меня погрузиться в транс еще глубже, и я подчинился. И хотя мне показалось, что прошло много времени, я твердо убежден, что состояние глубокой рефлексии более плодотворно".

Его не интересовало, сколько времени прошло, и мы завели не относящийся к делу разговор, в котором Хаксли дал сравнительную оценку неясного видения внешней реальности при легком трансе и более конкретного возросшего осознания внешней реальности при среднем трансе, которое сопровождало особое чувство легкого покоя, понимания, что эти внешние реальности потенциально безопасны.

Затем я расспросил его о реалиях глубокого транса, из которого он только что пробудился. Он задумчиво ответил, что помнит смутное чувство, что погрузился в глубокий транс, но в связи с ним ничего конкретного припомнить не может. После некоторого обсуждения гипнотической амнезии и того, что, видимо, он проявил именно этот феномен, он, удивленный, рассмеялся и заявил, что эта тема сильно его заинтриговала и он требует дальнейшего обсуждения. В ходе по-прежнему бессвязной беседы я спросил его как бы между прочим (указав на ближайший стул): "В каком вестибюле ты бы поместил этот стул?" Он дал поразительный ответ: "На самом деле, Милтон, это самый замечательный вопрос. Это ужасно! Совсем ничего не означая, это слово "вестибюль" вызывает к себе странное чувство безмерного волнительного тепла. Это более чем удивительно!" На несколько минут он пустился в путанные размышления и в конце концов заявил, что если бы это что-то значило, то без сомнения сразу же возникли бы какие-то таинственные ассоциации. Мы немного поговорили на эту тему, и я спросил: "Что касается ущелья, на краю которого я сидел, — интересно, какой глубины оно было?" На это Хаксли ответил: "Слушай, Милтон, ты умеешь быть ужасно загадочным. Эти слова "вестибюль", "край", "ущелье" удивительным образом воздействуют на меня. Это не поддается описанию. Посмотрим, смогу ли я связать с ними какое-то значение". Минут 15 Хаксли усиленно пытался вызвать у себя какие-то ассоциации с этими словами, снова и снова утверждая, что мое, очевидно, преднамеренное, но не доступное его пониманию использование этих слов полностью гарантирует, что у них есть другое значение, которого он не понимает. Наконец он с ликованием заявил: "Я понял. Удивительно, как это ускользало от меня. Я совершенно уверен, что в трансе был в твоей власти, и, без сомнения, те слова должны были сделать что-то с глубоким трансом, который показался мне таким нерезультативным. Интересно, сумею ли я вспомнить свои ассоциации?"

Минут 20 Хаксли хранил молчание, вероятно, усиленно обдумывая все это, а потом сказал: "Если в тех словах был какой-то смысл, то я могу сказать лишь, что у меня глубочайшая гипнотическая амнезия. Я применил глубокую рефлексию, но обнаружил, что мои мысли сосредоточены вокруг моего опыта с мескалином. Было по-настоящему трудно оторваться от этих мыслей. Мне показалось, что я их использовал, чтобы сохранить амнезию. Может, следующие полчаса поговорим на другие темы, чтобы посмотреть, не всплывут ли в моей памяти сами собой ассоциации на слова "вестибюль", "край" и "ущелье"?"

Наконец, после того, как мы некоторое время поговорили на разные темы, Хаксли сказал: "Эти слова вызывают во мне удивительное ощущение значимости и тепла, но я крайне, если не сказать ужасно, беспомощен. Видимо, мне во всем придется полагаться на тебя. Это удивительно, поразительно".

Этот комментарий я умышленно пропустил мимо ушей, а во время последующей беседы увидел, как на лице Хаксли появлялось выражение озадаченности при том, что он даже не собирался обращаться ко мне за помощью. Через некоторое время я мягко, но настойчиво сказал: "Возможно, теперь материал станет доступным". Хаксли, до этого сидевший в кресле в ленивой, расслабленной позе, вдруг с удивлением выпрямился и выдал поток слов с такой скоростью, что полностью успеть их записать не было возможности, если не считать нескольких случайных пометок.

По существу, его мнение сводилось к тому, что слово "доступный" оказало эффект одергивания занавеса амнезии, обнаружения ошеломляющего субъективного опыта, который чудесным образом "стерся" словами "забудь" и был полностью воспроизведен благодаря ключевой фразе "станет доступным".

Он объяснил, что теперь понимает, что пребывал в глубоком трансе — психологическом состоянии, значительно отличающемся от глубокой рефлексии, в котором имеют место слабое, индифферентное осознание внешней реальности, ощущение пребывания в знакомом чувственном состоянии субъективного осознания, чувство контроля и желание использовать способности и в котором прошлые воспоминания, знания и опыт приходят и уходят свободно и легко. Наряду с этим существует устойчивое внутреннее ощущение, что эти воспоминания, знания, опыт и понимание, хотя и неясно, но являются не более чем систематизацией и упорядочиванием по степени значимости психологических переживаний, формирующих фон для глубинного, приятного субъективного эмоционального состояния, из которого проистекает исчерпывающее понимание — оно немедленно используется, и для этого не требуется больших сознательных усилий.

Он утверждал, что теперь понимает, что состояние глубокого транса — совершенно иная категория опыта. Внешняя реальность может включаться, но обретается новый тип субъективной реальности — особая, совершенно новая по значению реальность. Например, если я был частью его состояния глубокого транса, то являлся не конкретным человеком с конкретной идентичностью, а лишь тем, кого он (Хаксли) знал по неопределенным, ничего не значащим и совершенно непознаваемым отношениям.

Помимо моей "реальности" существует еще и такая, с которой обычно сталкиваются в ярких сновидениях и которая не вызывает никаких сомнений. Эта реальность целиком принимается без вопросов, и не делается ни конфликтных сравнений, ни оценочных суждений, ни противоречий, так что все, что переживается субъективно, без сомнения признается подлинным и с субъективной, и с объективной точек зрения, и в согласии со всем остальным.

Оказавшись в глубоком трансе, Хаксли обнаружил себя на дне ущелья. Высоко наверху, на самом краю обрыва сидел я, докучливо многословный, кого он знал только по имени.

Кроме него, там еще был обнаженный младенец, который лежал вниз животом прямо на сухой, рыхлой песчаной почве. Реальность ребенка не вызывала у Хаксли сомнения, и он стал пристально его разглядывать, чрезвычайно заинтересовавшись его поведением, пытаясь понять его движения — как он молотит ручками и передвигает ножками. К своему удивлению, он почувствовал, как переживает странное смутное ощущение, будто сам является ребенком, разглядывающим песок и пытающимся понять, что происходит.

В тот момент я попытался заговорить с ним, но это его разозлило, и он раздраженно попросил меня замолчать. После чего вернулся к своему наблюдению и стал свидетелем того, как ребенок рос прямо на его глазах: сначала ползал, потом сел, встал, пошел, стал играть, заговорил. Зачарованный, он смотрел, как растет ребенок, проживал его субъективные переживания, чему тот учился, что желал, чувствовал. Он следовал за ним в этом искаженном времени сквозь его многослойный опыт и наблюдал процесс его развития от младенческого возраста к школьному и юношеству. Он видел физическое формирование ребенка, переживал его физический и внутренний психический опыт, сочувствовал ему, думал, удивлялся, радовался и учился вместе с ним. Он чувствовал себя единым с ним, так, будто это он сам. Хаксли продолжал наблюдать за ним до тех пор, пока наконец не понял, что ребенок совсем вырос и ему уже 23 года. Тогда он приблизился к нему, чтобы понять, куда тот смотрит. И тут же его озарило, что этот молодой человек есть он сам, Олдос Хаксли. Этот Олдос Хаксли смотрел на другого Олдоса Хаксли, которому было за 50. Они стояли друг против друга по разные стороны вестибюля, и он, 52-летний, смотрел на себя, 23-летнего. Когда и тот и другой, наконец, одновременно осознали, что смотрят друг на друга, у обоих в голове возникли вопросы. 23-летний Олдос подумал: "Это и есть мое представление о том, каким я буду в 52?", тогда как 52-летний: "Неужели я был таким в 23?". Каждый знал, какой вопрос интересует другого. Оба считали свои вопросы "невероятно занимательными", и оба пытались определить, кто в "действительности реален", а кто — "просто субъективное переживание, гал-люцинаторно спроецированное вовне".

Для обоих прошедшие 23 года были открытой книгой, у них были общие воспоминания и осведомленность о событиях того времени, и они понимали, что разделяют эти воспоминания, и единственное, что интересовало каждого: как объясняются эти годы в промежутке между 23 и 52 годами?

Они смотрели друг на друга через весь вестибюль (это не был какой-то конкретный "вестибюль") и вверх, где на краю ущелья сидел я. Оба знали, что сидящий там человек имеет для них какое-то неопределенное значение, его зовут Милтоном, и оба могут поговорить с ним. Обоих посетила мысль, что он может их выслушать. Но когда они обратились к нему, выяснилось, что они говорят одновременно, а порознь не могут.

Они не торопясь, вдумчиво изучали друг друга. Кто-то из них должен был быть реальным. Кто-то должен был быть образом из памяти или проекцией образа себя. Не должен ли 52-летний Олдос помнить все, что было в промежутке от 23 до 52 лет? Но если это так, то как он может видеть 23-летнего Олдоса так живо, несмотря на то, что прошло столько лет? Если бы ему нужно было увидеть 23-летнего Олдоса, ему, очевидно, пришлось бы последовательно вычеркнуть из памяти все воспоминания, чтобы молодой Олдос предстал перед ним именно таким, каким он был в то время. Если же в действительности ему 23 года, то разве он не может выдумать воспоминания о жизни в промежутке между 23 и 52 годами, вместо того чтобы видеть 52-летнего Олдоса и ничего более? Как объяснить эту тупиковую ситуацию? Каждый понимал, что полностью осведомлен о мыслях и рассуждениях "другого". Каждый сомневался в "реальности другого" и каждый нашел приемлемое объяснение для подобного полярного субъективного переживания. Опять возникли вопросы: как определить, где правда, и какое отношение к этой ситуации имеет тот неопознанный человек, сидящий на краю ущелья, у которого есть только имя? Есть ли у этого непонятного человека какой-то ответ? Почему не попробовать спросить? Почему не позвать его и не спросить?

Хаксли с большим удовольствием в подробностях рассказал о своем опыте, размышляя о пережитом временном искажении лет и блокировке памяти, создавшей неразрешимую проблему реальной идентичности.

Я между прочим заметил: "Конечно, все это можно забыть, чтобы это стало ДОСТУПНЫМ через некоторое время".

Изначальная постгипнотическая амнезия была немедленно восстановлена. Я попытался ее устранить при помощи разных приемов: завуалированных фраз, откровенных заявлений, описания его опыта. Хаксли счел мои упоминания о ребенке на песке, ущелье, вестибюле "чрезвычайно интересными", загадочными фразами, для употребления которых, по суждению Хаксли, у меня были свои причины. Они так и не смогли восстановить его памяти. Каждое использованное мной утверждение само по себе фактически не обладало информативностью и предназначалось лишь для пробуждения ассоциаций. Я не добился никаких результатов, пока снова не употребил слово "ДОСТУПНЫЙ", которое дало прежний эффект. Хаксли повторно пересказал все свои впечатления, но без осознания того, что делает это уже во второй раз. Когда он закончил свое повествование, я при помощи подходящего внушения восстановил его память на первый отчет. Он был страшно удивлен и шаг за шагом сопоставил оба отчета. Их идентичность поразила его, он отметил лишь небольшие расхождения в порядке повествования и выборе слов.

Затем снова была вызвана постгипнотическая амнезия, после снятия которой прозвучал третий отчет, а вслед за ним — индуцированное осознание Хаксли, что это его третье по счету воспоминание.

Мы оба подробно записали всю последовательность событий, а затем сравнили свои записи и дополнили их прозвучавшими в ходе этого обсуждения комментариями. Мы систематически обсудили значение многих моментов. При этом, чтобы оживить некоторые из них, индуцировались кратковременные трансы. Однако по содержанию опыта Хаксли я сделал довольно мало записей, уповая на то, что только он может описать его полностью. Мои записи касались в первую очередь порядка событий и представляли неплохой конспект всего развития процесса.

Наше обсуждение было прервано другими запланированными на этот вечер делами, но мы успели договориться о том, как подготовить материал к публикации. Хаксли собирался использовать глубокую рефлексию и дополнительные самоиндуцируемые трансы, которые помогли бы ему в написании статьи, но, к сожалению, тот ужасный пожар расстроил его планы.

Заключение.

Очень жаль, что представленный материал — только фрагмент обширного исследования различных состояний сознания. Состояние глубокой рефлексии Хаксли по характеру, видимо, не является гипнотическим. Оно представляется состоянием чрезвычайно глубокой сосредоточенности с сильным отрывом от внешней реальности, но с полностью сохраненной способностью отвечать на внешние стимулы при различной степени готовности. Этот совершенно личный опыт, очевидно служащий неосознанным фундаментом для работы сознания, позволял ему свободно использовать весь внутренний материал, нарабатываемый в глубокой рефлексии.

Его гипнотическое поведение полностью соответствовало гипнотическому поведению других субъектов. Хаксли оказался способен ко всем феноменам глубокого транса и с готовностью отвечал на постгипнотические внушения и на весьма слабые ключи. Он был твердо убежден, что состояние гипноза отличается от состояния глубокой рефлексии.

Несмотря на то, что можно провести некоторое сравнение с состоянием сна — легкое включение "вестибюля" и "ущелья" в одну субъективную ситуацию предполагает подобие сновидческой активности, — такие специфические включения нередко признают как спонтанное развитие глубокой гипнотической активности у способных субъектов. Его сомнамбулическое поведение, открытые глаза, ответные реакции, исчерпывающее постгипнотическое поведение — все это указывает, что в той ситуации без сомнения был гипноз.

То, что у Хаксли сформировалось поразительное по глубине состояние диссоциации, даже принимая во внимание его изначальную просьбу о применении мягкой техники, чтобы он мог наблюдать за происходящими в себе изменения в связи с искаженным временем при гипнозе, хоть и указывает на общую интеллектуальную любознательность Хаксли, вызывает большой интерес и предполагает немалые исследовательские возможности. Последовавший за экспериментом опрос выявил, что Хаксли не собирался и не думал обращаться к обзору своего жизненного опыта, а также не интерпретировал во время индукции транса внушения, которые ему давались. Это было проверено путем трансовой индукции и исследования именно этого вопроса. Он объяснил, что, когда чувствовал, что находится в глубоком трансе, начинал искать себе какое-нибудь занятие и потом "вдруг обретал себя — очень необычно".

Хоть этот эксперимент с Хаксли был самым выдающимся в моей практике, я сталкивался с подобными процессами регрессии у столь способных субъектов не в первый раз. Один мой экспериментальный испытуемый попросил загипнотизировать себя и уже в трансе выразил желание пережить более интересный тип регрессии. Его требования были выполнены, и я оставил его сидеть в удобном кресле в дальнем конце своей лаборатории. Это делалось исключительно в его интересах, поскольку он ожидал, когда я покончу со своими делами. Спустя пару часов он попросил вывести его из транса. По его словам, он внезапного обнаружил себя где-то в незнакомом месте, на склоне горы. Оглядевшись, он увидел мальчика, которому, как он сразу "понял", было 6 лет. Удивившись, но не сомневаясь в существовании этого незнакомого мальчика, он приблизился к нему и обнаружил, что этот ребенок — он сам. В тот же миг он узнал эту местнос

Date: 2015-05-22; view: 411; Нарушение авторских прав