Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Ангел смертиОставь меня в покое; мне не убить тебя, ты все смеешься сам над собой и потому бессмертен.
Что, откуда и когда – внизу курсивом. Теперь смотри: умножь то, что есть, на три языка, подели строки на три ящичные рейки – никак не поместится. И это нам на пользу. Делим текст на две колонки: дуэт слева – речитатив справа. Там, где ты хочешь это расположить, секции стоят друг к другу под углом девяносто градусов. Получится диалог. Это будет красиво. Белые буквы проступают на темном дереве, не лезут в глаза. Тот, кто не любит читать, пройдет мимо. Тот, кто любит, остановится. Теперь давай стихи. Любые.
Из дней, которые прячутся по углам, я создаю свой портрет и вешаю на стену, а он срывается со стены и идет по горам и полям в погоду солнечную и в погоду ненастную. Он во времени ледяная прореха, он прошлого замызганное эхо.
У портрета лица моего черты и говорит он моим голосом. Глаза мои слепы, его – пусты. Он идет, спотыкаясь о правду голую, любит и ненавидит, плачет, смеется портрет, но сердца моего у портрета нет. Сердца моего нет.
Иногда возвращается и глядит на меня в упор. Понатворил много дурного он, бессовестен он. А я одинок и хвор. К рукам его липнут чужие печальные новости и горе чужое. И сердце бьется в груди моей: себя пожалей, а его убей. А я говорю портрету: ступай дорогой своей.
– Посчитай строчки. Три секции заняты. Ох уж эти ящики… Как ты на них напала? – Это они на меня напали. Мы шли с Маней по дороге в Богушовице и видим – заводской забор, ворота открыты… – А, это там, где затаривают фрукты! – Да. Мы с Маней заглянули туда. Мы все время искали материал. Самым подходящим был строительный картон, но тексты он бы убил, как любая стена. Они бы уже не играли самостоятельной роли. – Зато потом в ящики с текстами уложат яблоки, заколотят и отправят куда подальше. Передвижная выставка!.. А что с письмами Кина, ты хотела показывать их на экране, как кино? – Да. – Покажи какое‑нибудь.
«Прага, 25 ноября 1940 Мой дорогой Вольфганг! Впервые хочется подкрутить номер года в дате, ибо кто знает, когда настигнут тебя эти строки. 20 месяцев тому назад мы сказали адье на Вильсоновском вокзале, после чего меня еще долго приветствовали твои вдохновенные открытки из Италии; в то время я действительно думал, что скоро за тобой последую. Я еще полностью не расстался с этой надеждой, и очень надеюсь на то, что мы, пусть и через двадцать лет, но отпразднуем встречу, которая невозможна сегодня. Но кругла Земля, и друзья со схожей судьбой не могут быть разлучены навечно. Фактически ты мой единственный друг периода тех душевно‑счастливых лет, когда я жил в предчувствии какого‑то невероятного будущего. Не то чтобы эти пару месяцев меня уж очень состарили, но я усвоил кое‑что из опыта еще‑не‑прожитого: интеллектуальная изоляция совсем не способствует резвости духа; однако происходящее гораздо страшнее, чем ты можешь себе представить; в нашей ситуации мы можем думать только о выживании. Таковы приблизительно рамки, в которые мы поставлены. У меня курс графики с 25 учениками, работаю 10 часов ежедневно и стараюсь рисовать в субботу и воскресенье для себя. С какой завистью смотрел я прежде на своих друзей, которым, чтобы дышать, нужно было писать картины; мне же казалось, что я тут человек случайный. Теперь я живу живописью. Как тебе это объяснить? Я думаю, люблю, ненавижу в цветах и в формах!» – Это же строка, вынесенная в название выставки!.. Последний абзац я бы обязательно включил в экспозицию, в секцию живописи. Звякни Мане, пусть высчитает количество реек на стене перед входом, минимальную высоту и длину каждой. Пока я говорю с Маней, Франта открывает программу «Индизайн», переносит туда текст автобиографии. Первый зал. – Ну что она там? Не дожидаясь звонка, Франта делит текст на равные отрезки. – Видишь, одно под другим не встанет, ты забываешь, что мы все умножаем на три! – Вот, Маня прислала эсэмэску с размерами. – Не надо было ее утруждать, – говорит Франта. – Смотри, если даже брать по самому минимуму – четыре сантиметра высота слова и два сантиметра интервал между словами, – уже можно сказать, что названию вставки нет места на досках. А значит, оно не должно там быть. Знаешь, где ему место? На белой стене против входа, там, где фотография. Стена 2,4x2 метра. Фото – 1,8x1,5. Мы входим и видим: подросток Кин снимает сам себя в витрине магазина, и тут же большими буквами – название выставки. Все собрано.
– Теперь ты забыл про три языка! – С этим я еще поиграю. На следующей неделе привезу несколько вариантов, испробуем на месте. Мне еще нужны картинки и тексты для буклета и приглашения. – Я хочу вот этот акварельный автопортрет. Франта всматривается в плывущее лицо в берете. – Какой рисунок! Но тут нужна тонкая цветопередача. Может, проще взять черно‑белый, с бабочкой? Или фото, где он сидит на мусорном баке? – На мусорном баке он у нас будет сидеть в центре двора, это фото я берегу для инсталляции. Представь себе форму кровати… – Не могу. Не помню, как она выглядит… – Тогда представь букву U. На одной ее стороне, лицом к смотровой вышке, будет сидеть Кин, а с внутренней стороны – зеркало, в него будет смотреться киновская семья, – помнишь фотографию, где его родители, бабушка и дедушка, дядюшка Ричард с женой Марией сидят на скамейке? Где‑то в метре от них будет стоять настоящая скамейка, похожая на ту, что на фотографии, и тот, кто на нее сядет, станет частью киновской семьи… Я объясняю, Франта чертит в компьютере. – То есть вся эта штука будет метров пять в длину и метра три в ширину? – Где‑то так. – Но фотография на мусорном баке узкая. – Да. И зеркало будет таким. – А что на той стороне, которая смотрит на расстрельную стену? – Фото Кина за мольбертом в пражской квартире. И название выставки. – Все это сложи в отдельный файл, с текстами. Акварельный портрет, говоришь? Только на дорогой бумаге. Вместо трехсот напечатаю сто. По цене пройдет. Все, я пошел. Нет, не пошел. Кто‑то обещал кофе. Я варю кофе, Франта разговаривает с женой. Марушка, Терезка, Кочка… Одну забрать из садика, другую отвезти на вокзал… Ездит он на сумасшедшей скорости, однажды ему чуть голову не снесло. «Его не переделаешь, – говорит Милада, – только Богу молиться». Жена у Франты верующая, другая бы его не выдержала. – Три ложки сахара, если можно!.. Я заметил, – говорит Франта, – что ты выбираешь похожих людей. Фридл, Ведя, Кин – все художники, все педагоги, все занимались дизайном, писали что‑то выдающееся… – Бедя не писал. – Не писал, так говорил. Его ж не убили. Франта сбегает по лестнице, влетает в машину и исчезает из виду. Он прав, меня действительно притягивает к себе особый тип людей. Может, втайне я мечтаю о том, чтоб и меня не забыли? В книге о Кине воспоминаниям его учеников отведена отдельная глава.
«Это был гениальный человек, в свои двадцать лет он успел прожить целую жизнь, жениться, стать большим художником, поэтом, – стихи он писал по‑немецки, говорил по‑чешски… Вокруг него всегда были люди. Я с малолетства черкала бумагу, и родители устроили меня рисовать к Петеру Кину. Занимались мы в пражской Виноградской синагоге, на нашем курсе было человек двадцать. Мы не имели права ходить в школу, и еврейская община организовала различные курсы. Я была очень стеснительной, всегда забивалась в угол, боялась быть на виду. Петер это заметил и помог мне освоиться… Мы рисовали модель, а Ильза, жена Петера, читала нам вслух стихи, иногда мы слушали прекрасную музыку, а в перерывах рассматривали книги по искусству. Помню, на меня огромное впечатление произвели рисунки Домье, и Петер, заметив это, разрешил мне взять книгу домой. Это была какая‑то невероятная атмосфера, в ней рождались удивительные мысли и чувства, ничего подобного я в жизни не испытывала, ни до, ни после. Райский остров в эпицентре землетрясения. Остановленное время».
(Из интервью с Ханой Андеровой, 2002 год)
«Для нас, еврейских ребят, эти курсы были оазисом. Здесь мы снова чувствовали себя учениками, полноценными людьми. И делали потрясающие успехи. У Петера была уникальная система преподавания. Он вдохновлял нас, и мы легко выполняли сложнейшие задания. Петер подсказывал мне, какие выставки посмотреть и какие книги прочесть. Чтобы не ходить на выставки, где надо было прятать звезду, я ходил рисовать в читальню, брал альбомы Дюрера, Леонардо, Жерико и других и делал копии. Петер был неисчерпаем, в его альбомах для набросков можно найти все – пейзаж с видом на Градчаны, Ильзу за швейной машинкой, лица студентов, философские размышления, эскиз плаката, письмо к ученикам, эскизы детских игрушек, мосты, парки, жанровые сцены или пса, спящего перед дверью. Жаль, что курсы продолжались всего десять месяцев. Кин с грустью объявил, что курсам пришел конец, и для поддержания в нас веры в будущее раздал всем свидетельства: господин такой‑то десять месяцев посещал курсы прикладной графики…»
(Из воспоминаний Яна Бурки)
Так же, как и Фридл, Кин не только учил практическому делу, но и читал своим студентам лекции по искусству, рекомендовал художников. В Терезине ему удалось, пользуясь расположением влиятельных лиц из организации еврейского самоуправления, пристроить своих пражских учеников в чертежный отдел. Тем самым Кин подарил им бесценный подарок – год, а то и два жизни. Служащие этого отдела продержались в Терезине до конца сентября 1944 года.
|