Предчувствие перемен

Сергей Антонов

Темные туннели

Серия «Вселенная Метро 2033» №2

Аннотация:

Герой романа «Темные туннели» - молодой анархист Анатолий Томский - не признает никакой власти. Но скоро в московском метро не останется места для таких, как он. Авторитарная группировка красной линии метрополитена разрабатывает идеальное оружие с целью захвата всех ресурсов и территорий. Если ее не остановить, о свободе можно будет забыть навсегда…

От Дмитрия Глуховского:

"Сергей Антонов возвращает нас в настоящее «Метро 2033» - таинственное, полное неожиданностей и опасностей, проникнутое духом безысходности. Роман получился хороший еще и потому, что главный герой его хочет исправить мир - как все мы мечтали когда-то. Но будет ли свет в конце «Темных туннелей?»"

О серии «Вселенная Метро 2033»:

«Метро 2033» - Дмитрия Глуховского - культовый фантастический роман, самая громкая российская книга последних лет. Тираж - полмиллиона, переводы на десятки языков плюс грандиозная компьютерная игра. Этот роман вдохновил целую плеяду новых писателей, и теперь они вместе создают Вселенную «Метро 2033», серию книг по мотивам знаменитой саги. Приключения героев на Земле, почти уничтоженной ядерной войной, выходят за пределы Московского метро. Теперь сражения за будущее человечества будут вестись повсюду!

Сергей Антонов

ТЕМНЫЕ ТУННЕЛИ

Часть первая

МЕТРО И ВОЛЯ

Глава 1

ПРЕДЧУВСТВИЕ ПЕРЕМЕН

Это было неясное предчувствие того, что сегодня долж­но произойти нечто необычайно важное. Оно пришло к Анатолию в тот тонкий, как паутина, отрезок времени, ког­да сон тает в шуме наступившего утра, а бодрствование еще не вступило в свои права. Некоторое время Толя лежал с открытыми глазами в темной, пропитанной запахом чада палатке, пытаясь отыскать в событиях минувшего дня тай­ные знаки, зарубки на стволе бытия, которые дали бы ответ на вопрос, почему именно нынешний день должен стать ис­ключительным, поворотным в его судьбе? Из важных со­бытий вчера произошло только одно…

Отработав свою смену на свинофермах Речного Вокзала, Анатолий попал на общее собрание. Как раз голосовали за предложение дяди Миши, известного под партийным псев­донимом Нестор, переименовать станцию Войковская в Гу­ляй Поле. Бурных прений не случилось, однако, как всегда, нашлись и недовольные. Предводителю Повстанческой ар­мии метро пришлось делать экскурс в историю и рассказы­вать соратникам о том, каким подонком был большевик Вой­ков, участник екатеринбургского расстрела семьи Романо­вых. Потом Батька доходчиво объяснил, что название Гуляй Поле будет как нельзя лучше соответствовать новой сущнос­ти бывшей Войковской как столицы свободного содружества анархистов. Рассказ о реформах, предпринятых Махно в годы процветания его гуляйпольской республики, изобиловал такими красочными и комичными подробностями, что Толя едва удерживался от смеха.

Анатолий, хотя до тридцати ему было еще далеко, на анархистских теориях съел собаку, и в идеологических споpax, если они не доходили до кулаков, многих мог уложить на обе лопатки.

Попытки исторического Нестора Ивановича Махно на практике осуществить в годы гражданской войны наработки Кропоткина и Бакунина казались Анатолию наивными. Ему бы очень не хотелось, чтобы здесь, под землей, воплощение в жизнь идеалов свободы и нравственности свелись к созда­нию на их станции уменьшенной копии Гуляй Поля образца девятнадцатого года прошлого столетия. При этом Анато­лий понимал, что многим рядовым анархистам Войковской по душе именно такой бесшабашный вариант воли и что для того, чтобы выкорчевать из сознания людей рефлексы при­митивного народовластия в духе Запорожской Сечи, потре­буется много времени, терпения и силы убеждения.

Последней у Нестора хватало с избытком. Предводитель анархистов обладал внушительной фигурой и бесспорным талантом оратора. Это был титан двухметрового роста, с густой гривой седых, отливающих сталью волос и четкими, Словно выбитыми на античной монете, чертами лица. Он был наряжен в некогда черный, а ныне потертый до жел­тизны кожаный плащ, раритетную шапку-кубанку, добы­тую чуть ли не в самом Музее революции, широкие галифе и собранные в гармошку высокие яловые сапоги из той же разграбленной экспозиции. Этот великан был непререкае­мым лидером анархистской вольницы.

Анатолий в очередной раз поразился особенностям ораторского таланта Нестора. В узкой компании глава По­встанческой Армии не отличался красноречием и предпо­читал помалкивать и слушать. Но стоило ему оказаться пе­ред большой аудиторией, как от стеснительности его не ос­тавалось и следа. Когда Нестор выступал перед людьми, потряхивая гривой отливающих сталью волос, от него вея­ло непоколебимой уверенностью в собственной правоте. Батька, в отличие идеалистов-теоретиков вроде Анатолия, умел вести толпу за собой…

Толя родился в семье московских интеллигентов. Мать возглавляла научно-исследовательскую лабораторию в Московской сельскохозяйственной академии на Тимиря­зевской, отец был редактором крупного литературного жур­нала, поэтому Толины детские годы прошли среди книг, ко­торые читал не всякий взрослый, под аккомпанемент ку­хонных разговоров о морали, нравственности и ответствен­ности художника перед обществом. Толю тоже воспитывали в этом духе: ответственным юным художником. Самостоятельным он стал рано. Уже в шесть лет он в одиночку ездил брать частные уроки игры на скрипке и без приключений добирался домой через две станции метро.

Родители его погибли в самом начале Катаклизма. То­ле повезло дважды. В тот день, когда их девятиэтажка бы­ла сметена с лица земли взрывной волной, мальчика со скрипкой в обнимку как раз отправили на занятия. Встречный поток хлынувших под землю до смерти пере­пуганных людей не дал ему подняться на поверхность. Одинокого, заплаканного мальчугана приметил такой же одинокий, потерявший всех близких старик. Звали его Иннокентием Вениаминовичем. У Толи с собой была только скрипка, а у Иннокентия Вениаминовича – батон бело­го за двадцать рублей. Толе он отдал половину.

Второй шанс был дан Анатолию его ангелом-храните­лем в тот день, когда Иннокентий Вениаминович поддал­ся на уговоры своего знакомого перебраться с Тимирязев­ской на Войковскую. У старика частенько шалило сердце, а на Войковской, по слухам, обосновался чудом выжив­ший главный кардиолог ЦКБ, настоящее светило. После долгих раздумий Иннокентий Вениаминович согласился и вместе с Толей с Тимирязевской ушел. А еще через три дня Тимирязевской не стало: крысы сожрали. Всех сожра­ли, и того знакомого, что уговаривал старика идти на Вой­ковскую.

Только на прием к кардиологу Толин благодетель так и не попал. Где-то по пути, в черном туннеле Иннокентий Ве­ниаминович бросил вдруг рассуждать о судьбе человечест­ва, сел на пол, взялся рукой за грудь и стал умирать. Он хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и ли­цо его становилось серым, а губы – синими. И Толя ничего не мог сделать. С тех пор он еще много смертей видел, и не боялся их больше, и им не удивлялся. Но ту, давнюю, пер­вую, запомнил навсегда. Старик упал к Толиным ногам. Глаза его закрылись и по­гасли, как окна дома, в котором выключили свет. Все.

Беды Толины на этом не кончились. Мальчик пристал к проходившему мимо каравану, но неудачно. Караван пере­возил какую-то военную химию и шел под усиленной охра­ной и в большой секретности. Но те, кому надо, о грузе, видно, знали. Караван попал в жестокую мясорубку. В кон­тейнеры попало рикошетом, и один взорвался, выбросив ядовитое облако. Толя чудом выжил, по знакомство с от­равляющим аэрозолем кожно-нарывного действия оказа­лось знакомством на всю жизнь. На ногах у него появились трофические язвы, которые никак не хотели заживать. По­бедить болезнь не удалось, а остановить получилось. Слу­чайно, по наитию. Приютившая мальчика добросердечная жительница Войковской, тетка его ровесника Сережки, не знала тонкостей лечения трофических язв. Она просто не сожалела для воспитанника дефицитного мыла и дважды в день промывала и перевязывала рапы прокипяченными и тщательно высушенными полосками ткани. Болезнь отсту­пила, но не сдалась окончательно, и для подросшего Анато­лия забота о своих ногах стала привычным делом вроде ут­реннего умывания. Так он и остался на Войковской. Анар­хисты-повстанцы взяли на станции власть уже при нем, много позже.

Анархисты заявили о себе как о самостоятельной силе в конце войны Красной линии с Содружеством Станций Кольцевой линии. Нестор, которого Анатолий знал еще в те времена, когда его звали дядей Мишей, сначала воевал за красных, но потом что-то с ними не поделил. Добрался со своими людьми до Войковской и обосновался на ней. Все те, кто считал Москвина и всю Красную линию преда­телями революционных идеалов, прибились к партизану дяде Мише. Дальше – больше. Мишин отряд перешел на сторону Ганзы и помог Кольцу выиграть несколько важных сражений с коммунистами. Это, как объяснял дядя Миша потом своим бойцам, был союз временный, тактический.

Ганза была за частную собственность, за правый поря­док, а у дяди Миши от одних этих слов начинал дергаться глаз. Когда красные подослабли и громить их стало уже неспортивно, Мишины бойцы переключились на Ганзу потихоньку, исподтишка. Грабили награбленное. Кто-то тогда и подсказал партизанскому командиру, что ведет он себя в точности как Нестор Махно в гражданскую войну. Мише сравнение понравилось, запало. Вспомнив школьную программу, он, наконец, понял, какая идеология ему всех роднее.

И определился окончательно: взял себе псевдоним Не­стор – ясное дело, в честь Махно. И заодно присвоил де­виз зеленых «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют!». Когда война между Ганзой и ком­мунистами пошла на убыль, призыв утратил актуаль­ность. Вместо него Нестор провозгласил тогда лозунг «Воля или смерть!», написав его белыми буквами на чер­ных полотнищах под черепом и скрещенными костями. Этими транспарантами были увешаны все стены и колон­ны Войковской, на которую с той поры стали стекаться все, кто считал любой намек на государственное регули­рование личным оскорблением, а попытки посягнуть на свободу личности – смертным грехом.

Под черные знамена батьки Нестора становились и вольнолюбивые бродяги-челноки, и сталкеры, привлечен­ные возможностью раздобыть на Войковской оружие и снаряжение, и бывшие коммунисты, и даже ганзейские купцы, которых чем-то обидели на Кольцевой.

Войковская превратилась в Гуляй Поле задолго до того, как Нестор поставил это решение на голосование. Здесь процветала торговля оружием, дурью и самогоном, по Сходной цене можно было купить женскую любовь. Впро­чем, повальные кутежи, в которых деятельное участие не­редко принимал и сам Батька, не мешали анархистам оста­ваться серьезной военной и политической силой, с которой вынуждены были считаться другие станции Метро.

Не понятно как, но при первой надобности Нестор мог одним мановением руки восстановить железную дисцип­лину сплотить разномастное отребье, направить его энер­гию и волю на большие свершения. Вернее сказать, разру­шения.

Анархизмом на станции увлеклись не на шутку. Учебники истории Гражданской были на Войковской на вес золота. Са­мые отчаянные из идейных в костюмах химзащиты отправ­лялись в Великую Библиотеку за книжками Бакунина и Кропоткина. В пьяном угаре из-за нюансов идеологии могли выбить зубы или ткнуть напильником в печенки.

Нестора обвиняли в тяготении к махновщине. Батька за­щищался, напирая на то, что со временем, отсеяв случай­ных попутчиков, обязательно вернется на почву анархо-коммунизма.

Во времена идейных диспутов проститутки и торговцы вели себя тише воды, ниже травы. Командование принима­ло решения о силовых акциях, и по приказу Нестора в сто­рону Кольца мчались похожие на махновские тачанки дре­зины с установленными на них ручными пулеметами Калашникова.

Под властью анархистов находились две последние станции Замоскворецкой линии. Жившие там люди охот­но признавали себя подданными Нестора. Хоть Нестора, хоть черта, лишь бы это давало им возможность спокойно трудиться на свинофермах и грибных плантациях. О по­допечных Батька заботился, проводил полезные рефор­мы, ввел для своей шантрапы трудовую повинность и сам подавай пример бойцам. Дважды в неделю, даже с боль­шого похмелья Нестор лично работал на свиноферме. Ду­мал он и о просвещении подданных – требовал все время пополнять библиотеку, расположенную на Водном Стади­оне – культурном центре общины анархистов. Там, кстати, находилась и редакция малотиражной газеты, позволяв­шей себе (неслыханное дело, например, для коммунистов!) критику власти Нестора. Батька без всяких оговорок твердо стоял на почве свободы слова. А вот, скажем, товарищ Москвин, генсек Компартии Метрополитена, был не в пример обидчивее. На Красной линии все со­трудники редакции давно бы уже с высунутыми языками висели на выходе из метро.

Анатолия, который молился на идеалиста Кропоткина, такая жизнь покуда устраивала. Он Батьке верил и думал, что рано или поздно Нестору удастся развернуть своих сторонников к нравственным идеалам князя Кропоткина. Войковскую Толя искренне считал второй родиной и, слу­чись что, за удивительную ее демократию готов был бы жизнь положить. Защищать ее до последнего вздоха. Да, защищать. В этом был ключ к разгадке утренних предчув­ствий.

Анатолий сел на постели, потер глаза и отбросил старое пальто, служившее ему одеялом. Теперь он не сомневался –анархистам, а может, и всему Метро угрожает опасность.

Но не та, что всегда – ни на что не похожая… Не таинствен­ные существа, обитавшие в потаенных уголках и переходах подземки, куда не попадал ни один луч света. И не та не­чисть, которая пыталась вползти в Метро с поверхности. Беда придет совсем не оттуда. Ее следовало ожидать от… Тут полет птицы-мысли прервался, и она камнем рухнула и низ.

Страшнее человека зверя нет. В Метро с избытком хва­тало людей с амбициями. Теперь ведь мир было захватить куда проще – что от него и осталось-то? Никто, казалось, и не помнил уже, что тот, большой, прежний мир сгубили люди такие вот, идейные.

«Ничего; как-нибудь все объяснится», – думал Толя, чиркая кремнем. Пальцы со сна были мертвые, бесчувст­венные. Огонек в керосинке, подвешенной под потолком, ожил не с первого раза.

Порядок в Толиной палатке царил идеальный.

Вольница вольницей, а в своем доме без порядка никуда. Еще Иннокентий Вениаминович любил повторять, что без порядка и уюта человек в Метро скоро озвереет. Поэтому тут у Анатолия все было по правилам, но часам. У жизни, подчи­ненной жестким законам Метро, существованию, были тоже свои правила, и любой сбой мог повлечь необратимые, катаст­рофические последствия. А виновник этого сбоя автоматиче­ски заносился в список не просто нарушителей, а самых что ни на есть преступников.

Анатолий осмотрел свое имущество, умещавшееся в уг­лу одноместной палатки. К своим двадцати семи годам он сумел скопить совсем немного: это были его старое, изъе­денное молью пальто, служившее по совместительству оде­ялом; грубые, слишком большие по размеру ботинки без шнурков, опасная бритва с когда-то белой, но пожелтевшей от времени ручкой, закопченный чайник, покрытую вмятинами алюминиевую кружку и сильно облысевшее махровое полотенце. Какой-никакой, а все-таки багаж.

Особой же гордостью Анатолия была личная библиоте­ка, состоявшая всего из четырех книг, умещавшихся в фут­ляре из-под скрипки. Первые две принадлежали перу кня­зя Петра Кропоткина – потрепанная брошюрка «Свобода и нравственность» и книга «Хлеб и воля», потерявшая в странствиях по Метро свою обложку. Третьей была «Мас­тер и Маргарита» с обширными комментариями, а четвер­той – томик стихов «Путь конкистадора» Николая Гумиле­ва. Если первые две книги Анатолий раздобыл сам, обме­няв их на скрипку уже в зрелом возрасте, то Булгаков и Гу­милев достались в наследство от Иннокентия Вениамино­вича.

Для Анатолия между революционными идеями и под­линной поэзией было что-то общее, какие-то невидимые струны были натянуты. В революции была поэзия. Разве не являлся поэтом команданте Че Гевара? Только поэт мог променять престижную должность в правительстве новой Кубы на автомат и боливийские джунгли. Кропоткин тоже был поэтом в своем роде. Он ведь не только пытался пере­строить мир как революционер, но одновременно изучал его как географ. Последним трудом патриарха анархизма стал научный доклад «О ледниковом и озерном периоде».

Только поэты и мечтатели способны сделать мир лучше, даже если весь этот мир умещается в норе под названием Метро.

Что касается томика гумилевских стихов, то он имел для Анатолия чисто символическое значение. Частичка про­шлой жизни, пылинка, занесенная всесокрушающим ура­ганом перемен под землю, и соломинка, за которую только и мог ухватиться утопающий.

Мама и папа Толины хотели, чтобы мальчик вырос ху­дожником и музыкантом. Толя и сам об этом мечтал рань­ше. Но Апокалипсис, превративший огромный город в руи­ны, а все чаяния и мечты его жителей в смытые волной при­лива песочные замки, заставил его передумать. В творчес­кой области он решил положиться на профессионалов. Сти­хи не раз помогали ему победить тоску, которая хоть и была в Метро обычным делом, но временами становилась на­столько невыносимой, что хотелось лезть в петлю. Анато­лий глядел на пожелтевшие странички, и холодная волна душевного мрака разбивалась о скалу простеньких и милых сердцу четверостиший:

Я знаю веселые сказки таинственных стран,

Про черную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

И верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

В стихах все было донельзя романтично, волшебно, не­понятно: таинственные страны, любовные переживания черной девы и молодого вождя… Ничего от этого не оста­лось. Теперь есть только темные туннели и свинцово-серый дым костров. Теперь есть только Метро, последнее приста­нище потерпевшего кораблекрушение человечества.

На Войковской ценителей прекрасного было немного. Тем, кто любил высокую поэзию, в бане мыло на пол было лучше от греха подальше не ронять. Суровые нравы… На­стоящим мужчинам подобало веселиться под фронтовые песни «Любэ» в собственных аранжировках.

Анатолий невесело усмехнулся.

Судя по доносившемуся с платформы шуму, станция Гу­ляй Поле проснулась. Волей-неволей приходилось оста­вить размышления на цветочно-небесные темы и окунуться в простую, как табурет, реальность. Начиналась реальность утром в качалке – закутке со спортивными тренажерами, укрытом брезентовыми ширмами. «В здоровом теле – здо­ровый дух», – говорил Батька. Молодежь соглашалась.

Ну, тренажеры – это сильно сказано. Тренажерами на Войковской громко именовались разнообразные железяки. Спортивные энтузиасты тащили в качалку все, что хотя бы отдаленно напоминало о тяжелой атлетике. Штанги ус­пешно заменялись ржавыми осями с шестернями и колесами, гири – тяжеленными обрезками металла, а происхож­дение более сложных механизмов с рычагом, пружинами и противовесами зачастую вообще невозможно было определить. Их родословную знал только друг Толи – Сергей, ко­торый все свободное время посвящал конструированию новых спортивно-механических монстров.

По платформе деловито сновали челноки. Пешком в здешние нехорошие туннели они отправлялись неохотно, старались дожидаться попутных дрезин, снабженных пуле­метами. Дрезины шли нечасто, и в ожидании челноки ко­ротали время за разговорами о том, о сем, тыкали пальцами в разномастные, но одинаково засаленные карты Метро, мусолили сплетни, обсуждали бескровные маршруты.

Анатолий умылся у крана, приваренного к ржавой бочке, кивнул знакомому пареньку, отвечавшему за приготовление утреннего чая, взял с деревянного стола кружку терпкого, заваренного на грибах, напитка и пристроился на свободной скамейке. Отхлебывая чай, он смотрел по сторонам и при­слушивался к разговорам. Вдруг услышит что-то… Что-то, обещанное ему тревожным сном?

– Салага! – долетело до него. – От Охотного ряда до Тверской ты транспорта днем с огнем не сыщешь. Придет­ся пешком по туннелю топать.

Анатолий обернулся. Пожилой челнок в длинном, мя­том плаще цвета хаки и широкополой шляпе, из-под кото­рой выбивались седые космы, усевшись на огромный баул, учил жизни своего молодого коллегу – щуплого веснушча­того паренька, наряженного в спортивные штаны и корот­кую телогрейку, из многочисленных дыр которой неопрят­ными клочьями торчала вата.

- Ну и что? Пешком, так пешком, – примирительным тоном сказал парень. – Ноги не отвалятся.

- Ноги, может, и не отвалятся, а вот голова… В этом тун­неле, дружок, сама Мамочка живет. Слышал? А с ней шут­ки плохи. Не успеешь глазом моргнуть, в боковой туннель заманит и… Поминай, как звали! Неужели не знаешь? Хо­дит по туннелю тетка в драном пальто, босая, с распущен­ными волосами и у всех встречных милостыню просит. А за руку ребятенка лет пяти с собой водит. Пацан молчит, только жалобно хныкает. Вот заведет Мамочка свое: «По­дайте, люди добрые, на пропитание!», а эхо ее голос подхва­тит, от стен многократно отразит и превратит во что-то на­подобие волчьего воя. Будь ты хоть трижды смельчаком, а поджилки-то затрясутся…

- А если подать? Сунуть ей пару патронов?

- Был такой. Из наших. Петька с Бауманской. Сунул. Мамочка за подаянием руку протянула, а вместо ладони у нее – голые кости!

- Да хорош ты! Откуда такое тут взяться может?!

– Разное люди рассказывают. Мне вот во что верится… Еще до того, как

все в тартарары полетело, Мамочка непо­далеку от нашей станции жила. Она тогда обычным челове­ком была, с мужем, с ребенком… В последние годы, ты это вряд ли помнишь, экономический кризис разразился. Муж у нее потерял работу. Кое-как они тянули еще, с хлеба на во­ду перебивались, а потом все-таки повезло ему. В общем, на­шел хорошее место. Выехал утром на работу и не вернулся. Мамочка только к вечеру из теленовостей узнала, что марш­рутку, в которой ее супруг ехал на работу, раздавил всмятку грузовик. Всем пассажирам – амба. Всю ночь Мамочка проплакала, а утром взяла сына и отправилась в Метро. Дождалась ближайшего поезда и спрыгнула вместе с паца­ненком на рельсы… Жуткая смерть. А когда люди вот так без покаяния умирают, то их души покоя не находят. А чтоб им не скучно было, собирают себе компанию из таких дураков, как Петька. Он, между прочим, недолго после той встречи с Мамочкой прожил. Повадился, черт знает почему, в тот туннель шастать. Будто магнитом его тянуло. А когда в очеред­ной раз к Мамочке поперся, назад уже не вернулся. Небось, гуляет теперь вместе со своей подругой по темным закоул­кам, скалится. Так-то, желторотик. Слушай старших. Мы с тобой от Охотного ряда до Тверской другим путем доберем­ся. Если, конечно на Обходчика не нарвемся.

– Дядь Вань… – Паренек попытался остановить челнока; но того уже понесло.

– Он похлеще Мамочки будет. Тоже мертвяк. Обходчик еще до войны в Метро объявился. Про него даже книжки писали и кино снимали. Только брехня все это. Обходчик вовсе не молотком людей убивает, а фонарем. Идешь ты по туннелю, слышишь впереди чьи-то шаги. Окликаешь, по­нятное дело. Тут-то Обходчик свой фонарь и включает. Свет у него не желтый и не белый, а синевато-зеленый. Бо­лезненный такой, мертвенный. Если сразу на рельсы не брякнешься и голову руками не прикроешь – пиши пропало. Фонарь Обходчика глаза живым выжигает, а уж по­том… Или он тебя лично в преисподнюю утащит, или сам гуда слепым приковыляешь – большой разницы нет. Самое страшное, что Обходчик может в любом туннеле объявить­ся. Немало он наших ребят загубил.

Анатолий допил чай. Байки о призраках он слышал каж­дый день: сидишь на этом самом месте, чаи гоняешь, а во­круг челноки друг друга стращают. И врут, конечно, поряд­ком, но и правду говорят. Тут, в Метро, врать особо не нуж­но. Оно само любой твоей выдумки и страшнее, и изобре­тательнее.

В качалке уже ворочали железо человек двадцать. Толя снял свитер перед большим, треснувшим в нескольких ме­стах и сильно помутневшим от времени зеркалом. Пригла­дил растрепанные каштановые волосы и бросил мимолет­ный взгляд на свое отражение. Из Зазеркалья на него смот­рел молодой человек с узким, скуластым лицом, густыми бровями вразлет, высоким, чистым лбом, тонко очерченным носом и сосредоточенным взглядом карих глаз. Чуть выше среднего роста, мускулистый и поджарый, он выглядел из-за бледности и худобы старше своих лет, как, впро­чем, и большинство его выросших под землей сверстников.

Только Анатолий был поопытнее и многих взрослых. Ему уже не раз и не два приходилось участвовать в вылазках про­тив наседавших красных, и из каждого боя он возвращался будто на год старше. На Войковской его после этих стычек зауважали. Если требовалось назначить кого-то старшим, начальство часто выбирало Анатолия: может и решение при­нять, и выполнить его всех заставить. А с анархистами как с волками: кого попало они слушаться не будут, тут надо быть прирожденным вожаком.

Серега, вооружившись гаечным ключом, трудился над очередным изобретением. Он сидел на корточках под затер­тым, склеенным во многих местах плакатом с изображением Эрнесто Че Гевары. Анатолий лично выменял этот плакат у заезжего челнока, пожертвовав неимоверным количеством патронов. Сначала хотел украсить им свою палатку, но пла­кат не влез, а складывать его или тем более обрезать было на­стоящим кощунством. В конце концов портрет бородача в берете был прикреплен к брезентовой стене качалки, а Толе пришлось объяснять друзьям, за что кубинец был удостоен такой чести. В итоге удалось добиться маленькой, но, без со­мнения, важной победы: на команданте Эрнесто стали смотреть с уважением все постоянные посетители качалки.

Анатолий размялся, потянул было лежавшую на выложенном бело-розовой плиткой полу штангу с массивными колесами… И тут в качалку вошел Аршинов – коренастый мужик с невыразительным лицом общеармейского типа. На плечи у него, как бурка, была накинута замызганная офицерская шинель без погон и знаков отличия.

– Томский, срочно к Нестору… – кивнул он Толе. Натягивая свитер, Анатолий слышал, как Аршинов пе­речисляет имена его друзей, тоже вызванных к Батьке. Все как на подбор – боевики. Похоже, утренним предчувстви­ям суждено было сбыться: намечалась серьезная диверсия. В воздухе запахло грозой.