Мертвые ходят быстро

Публичный оптимизм этой эпохи не знал себе равных. Даже резвость мертвецов для людей 1918-1919 годов загадки, видимо, не представляла и дополнительных объяснений не требовала. В центральных газетах время от времени на первых полосах появляются статьи под заголовками, непонятными, кажется, только современному человеку. В октябре 1918 года такая статья появляется в «Правде»: «Мертвецы ездят быстро». Первые строки смысл названия не слишком проясняют («”Мертвецы ездят быстро”, - говорят улицы. А империалистическая Германия теперь уже мертвец. Поэтому она необыкновенно быстро идет по пути своего разложения»[599]), в следующих строках об этом уже и не упоминается. В феврале 1919 года «Известия» печатают передовую «Мертвые ходят быстро» («Умертвив Либкнехта и Люксембург, германская контрреволюция думала, что ей удалось убить коммунизм. Но если история знавала мертвецов, упорно не желавших умирать, то к таким всегда принадлежал коммунизм. Уже сколько раз буржуазия хоронила его – и каждый раз он восставал из могилы с новой силой»[600]). Из первого пояснения следует, что выражение означает быстрое разложение мертвецов (то есть движение по пути смерти), из второго – их отказ умирать (то есть возвращение в жизнь и, значит, движение в противоположном направлении). Смысл выражения, похоже, мог оставаться не слишком понятным, но способности мертвых сомнению не подвергались.

Вопрос отношения к мертвым, и шире – отношения к смерти, при выработке концепции новой жизни возникает вполне закономерно. Он связан и с вопросом о памяти и о ценностях, репрезентируемых ею. Именно мертвые (и в силу законченности и неизменности своего земного пути, и в силу своей приобщенности к вечности) – всегда правы, они в большей степени, чем живые, могут поставлять образцы для подражания. Живые всегда могут успеть ошибиться, мертвые - нет (система советской пропаганды поставит этот тезис под сомнение, но это открытие будет совершено позже).

Смерть всегда затрагивает две стороны: тех, кто уходит, и тех, кто остается. Проблемы этих сторон решаются в рамках тех возможностей, которые предоставляются современной им культурой и связаны с наличной картиной мира. Эти ограничения безусловны именно для тех, кто уходит. Смерть (равно как и бессмертие) существует на границе земного и небесного, профанного и сакрального, именно поэтому она является привилегированной зоной для создания символических систем, объясняющих и поддерживающих осмысленность человеческого существования. Однако эти системы создаются, поддерживаются и транслируются теми, кто остался. И переосмысление смерти живыми может использоваться как эффективный инструмент формирования новых представлений о мире. Память всегда в заложниках у будущего. Сам по себе культ мертвых, общих мертвых, служит мощным интегрирующим фактором общества и репрезентирует социальную солидарность вспоминающих. Когда демонстрация этого происходит в общественном пространстве, то изменение публичного отношения к смерти может использоваться в качестве определенной психотехники, в пределе своем имеющей намерение через новые отношении человека к смерти изменить самого человека.

Ян Ассман называет память об умерших первичной формой культурного воспоминания. «Воспоминание об умерших делится на ретроспективное и перспективное воспоминание. Ретроспективная память об умерших есть более универсальная, изначальная и естественная форма. Это форма, в какой группа живет со своими мертвыми, поддерживает их присутствие в уходящем вперед настоящем и тем самым создает образ своего единства и целостности, который, как нечто совершенно естественное, включает и мертвых /…/ В перспективном измерении речь идет об аспекте достижения и fata, путях и формах стяжания незабвенности и славы. Однако представления о том, что именно делает человека незабвенным, может сильно различаться от культуры к культуре»[601].

Очень скоро в послереволюционной России возникает новый культ мертвых - «своих» мертвых, которые зримо отделяются от «не своих» особыми местами и способами захоронения. Но прежде надо было как-то обозначить, понять, кто же является этими самыми «своими». И процесс начинается с определения параметров «своих мертвых» (и одновременно, бессмертных) на абстрактном примере тех, кто умер давно и далеко. Одновременно происходит конструирование и трансляция «идеального типа» смерти.

В 1918-1919 годах несколько раз издается книжка А.Арну «Мертвецы коммуны»[602] - в рамках опыта ориентации на французскую революцию, столь характерного для тех лет. Книжка отличается жесткой натуралистичностью сцен бойни, текст местами воспринимается как моральное и эмоциональное насилие. Казалось бы, жестокости и в жизни вполне хватало. Но книга не об этом. Она о конкретных людях, точнее об их последних часах.

Чьи портреты возникают на фоне кровавого месива? «Шапки долой! Я буду говорить о мучениках Коммуны! Сколько было их? – Никому не перечесть!»[603] «Но что это были за люди, которых краснорожие правящих классов привязывали к позорному столбу при таких неистовых криках радости? Что это были за люди, которых буржуазия, точно в бешеном веселье дикарей-людоедов, избивала с таким остервенением, перед которым меркли все, доселе известные, великие казни? /…/ Присмотримся к этим людям, потому что по ним можно будет судить об остальных, о той великой безымянной массе, которая на запрос истории ответит: “Имя мне – народ!”»[604]

Кто же герои? Деклюз, который «выше своих убеждений ставил Революцию…. это был фанатик, а не догматик». Варлен – «сын народа и дитя собственных дум», увенчавший «мученичеством жизнь, целиком посвященную на служение праву и правде». Неизвестность конкретных имен для русской публики в данном случае даже перспективна: герои оказываются однозначно такими, какими их представляет автор. «Я остановился так долго на этих двух фигурах потому, - пишет Арну, - что они вполне олицетворяют собой две стороны коммунистического движения и могут быть названы двумя гранями Парижской Коммуны. Деклюз, это – буржуазный якобинец, который, забыв свое происхождение, свое воспитание, свои инстинкты и классовые традиции, становится коммунистом, чтоб соединиться с народом, пойти вместе с ним на завоевание социальной свободы. Варлен, это – сам юный народ, поднимающий голову, овладевающий наукою, и порывом геройства отождествляющийся с Социальной Революцией, которой он – тело и кровь. Первый говорит Коммуне: «Ты – справедливость!» Второй возвещает удивленному миру: «Народ готов!»[605]

Другая пара, представленная Арну, - Дюваля, простой рабочий, и Флуранс - сын одного из сановных ученых, профессора, академика, члена института. «Это были первые мученики Коммуны, Версальцы только что начинали ту бойню, которая должна была окончиться истреблением целого населения. Они были первыми и сами счастливыми. Они умерли с верою в победу: это была ведь только первая битва. Позади себя они чувствовали Париж, грозный и могучий»[606].

Еще один герой – Верморель: «Подобно Деклюзу, подобно Флурансу, он покинул, отряхнув пыль от своих ног, лагерь буржуазии, чтоб вложить свою руку в руку народа, жить, сражаться, умереть с ним вместе. … Он не верил в победу и не обольщался иллюзиями. Но он, не задумываясь, пошел туда, куда звала его честь и опасность»[607].

Социальные типы эти важны и для русской революции. Но не менее важны – образцы поведения, заданные парижскими коммунарами. «Версальцы умышленно продолжали предсмертные муки осужденных, надеясь такой пыткой сломить эти геройские души. …Но палачи ошиблись. Ни один из них не изменил себе! Все, как на улицах, так и у столба Сатори, как неизвестные, так и знаменитые, как в темном закоулке, так и перед глазами истории, все умерли бестрепетно, с высоко поднятой головой»[608]. (Позже появится местный эквивалент: «…но из/ Горящих глоток лишь три слова: / “Да здравствует коммунизм!”»).

Парижские коммунары перед смертью успевали сказать и о будущем, в котором их память будет пребывать вечно. Это социальная форма бессмертия. «Мы закончим грозными словами, сказанными Ферре перед военным советом, которому было поручено зарезать его “на законном основании”. Всякие пояснения ослабили б их. Это, вместе с тем, - пророчество о грядущем воскресении бессмертной идеи, которую тщетно старались утопить в крови ее защитников. “Как член Коммуны, я во власти ее победителей! Они хотят моей головы – пусть берут ее! Никогда я не попытаюсь спасти свою жизнь подлостью. Я жил – свободным, таким и умру”. “Прибавлю еще одно: счастье изменчиво. Будущему поручаю заботу о моей памяти и мою месть”. И будущее исполнит это завещание!»[609]

Смерть во всех этих историях является аргументом подтверждения правоты дела. Кровь, пролитая за революцию, свидетельствует о необратимости и осмысленности самой революции. Мертвые настолько авторитетны, что само их наличие служит доводом в пользу тех или иных действий живых. Обсуждая вопрос о подготовке празднования годовщины Октябрьской революции в 1918 году, Зиновьев и Луначарский, настаивая на центральной роли Петрограда в торжестве, прямо апеллируют к факту наличия дорогих могил: «Переворот 25-го октября (7 ноября) 1917 г. совершился в Петрограде; руководящая роль во всей нашей социалистической революции принадлежала Петроградскому пролетариату; мертвецы нашей коммуны, жертвы октябрьских битв, похоронены в Петрограде; празднества в Петрограде должны носить Всероссийский характер»[610]. Надо сказать, что «мертвецы нашей коммуны» к тому времени были похоронены в центре Москвы, а захоронений октябрьских жертв на Марсовом поле не было. Именно в Москве к этому празднику приурочивалось открытие мемориальной доски на Красной площади. Торжества 1918 года вообще очень «зациклены» на могилах.

Титул «бессмертного мертвеца» в послереволюционные годы кажется достойным только самых избранных. «Трижды приходит на память каждого сознательного рабочего имя бессмертного мертвеца… вся жизнь Карла Маркса, вся его деятельность, вся его научная работа, все его горячее сердце горели одним пламенем, стремились к одной цели. Этим пламенем было служение рабочему классу, этой целью было освобождение его от всех цепей, которыми он скован в капиталистическом строе»[611]. Тема мертвого, который живее всех живых, просвечивает в определении Бланки (статья к открытию памятника) как «заживопогребенного»[612].

Мертвые вызывают повышенное внимание, но не хватает ни слов, ни мыслей для этого разговора. До поры до времени получается, что изображение смерти говорит как бы само за себя – фотографии новых мучеников коммуны - М.С.Урицкого (убит 30 августа 1918) и В.Володарского (убит 20 июня 1918) - в гробу в различных изданиях даны практически без комментариев – они сами по себе представляют эту небывалую смерть, прямиком ведущую в бессмертие.

У.Уорнер рассматривает современный культ мертвых с точки зрения сакральных коллективных репрезентаций. «Система сакральных представлений этого культа концептуализирует в организованной форме общие для всех членов сообщества чувства по отношению к смерти. Эти чувства состоят из испытываемых перед лицом смерти страхов, входящих в конфликт с теми социальными заверениями, которые дает нам для преодоления этих тревог наша культура»[613]. Это момент единения перед тем, перед чем человек действительно бессилен, и чему он, в конце концов, должен подчиниться. Этот момент объединяет живых не только друг с другом, но и с мертвыми, которые как бы оживают в ритуалах памяти. «Объединяющими и интегрирующими силами этого культа являются мертвые. Могилы умерших – наиболее могущественные из видимых символов, объединяющих все деятельности обособленных групп сообщества. Кладбище и его могилы становятся объектами сакральных ритуалов»[614].

Не каждый умерший сам по себе представлял интерес для новой власти. Материальным выражением культа привилегированных мертвецов стало устройство братских могил в центрах обеих столиц. «Праздник годовщины великой пролетарской революции и в первую годовщину, и во вторую, и во все последующие будет начинаться с поклонения могилам героев революции. Пролетарии умеют ценить лучших героев земли, тех, которые отдали свои жизни за рабоче-крестьянское дело освобождения от ига капитала, от рабства бытия. Пусть нет их среди нас сейчас, пусть они зарыты в холодную, серую землю, но во все яркие минуты мы с ними… И сегодня, в великую годовщину, мы приходим к ним на могилу, чтобы молча, без слов сказать им: “Вас нет, Вы ушли навсегда, за дело свободы вы отдали все, что могли, но красное знамя, которое вы несли, не упало. Оно так же высоко поднято. С каждым днем под него становятся новые и новые тысячи рабочих и крестьян. Путь наш пока еще так же труден, как и при вас. Но победа близка. Красное знамя пролетарской свободы скоро разовьется надо всем миром…” Нет ни одного честного пролетария, которого бы, проходя мимо братской могилы борцов за свободу, не охватывало какое-то особое состояние волнения. Что-то большое и глубокое наполняет всего тебя перед могилами тех, кто бессмертен. Что-то великое мощно зовет пойти по стопам зарытых в землю героев-борцов. Их судьба рождает зависть. Дух благородной ревности жив в каждом честном пролетарии, и не может он не родить этой зависти…»[615]