В этой книге

Может оказаться

Ошибкой.

конец

Эпилог

Когда пришла осень, я был уже на юге, улетел туда с теплыми ветрами.

Подходящих полей там мало, но толпы с каждым днем становились все больше.

Желающих прокатиться на биплане и раньше хватало, а в эти дни люди все чаще

оставались поговорить со мной, посидеть у костра.

Время от времени кто-нибудь, кто не был так уж сильно болен, вдруг

заявлял, что от нашего разговора ему становилось лучше, и на следующий день

люди начинали странно на меня посматривать и из любопытства придвигались

поближе. Не раз я улетал на рассвете.

Никаких чудес не случалось, хотя мой "Флит" стал летать лучше, чем

прежде и расходовать меньше бензина. Масло больше не подтекало, а мошкара

уже не разбивалась о пропеллер и лобовое стекло. Несомненно, это от того,

что похолодало, или эти кроши поумнели и заранее улетали с моей дороги.

Однако, одна река времени для меня остановилась в тот летний полдень,

когда застрелили Шимоду. Подобного конца этой истории я не понимал и не мог

в него поверить; это засело у меня в голове, и я тысячу раз переживал все

заново, надеясь, что исход может каким-то образом измениться. Но он не

менялся. Чему же я должен был научиться в тот день?

Однажды поздно вечером, в конце октября, когда я, испугавшись толпы,

улетел из какого-то городка в штате Миссиссипи, мне на глаза попалась

крошечная пустая площадка, которой едва хватило, чтобы посадить мой

"Флит"...

Еще раз перед тем как заснуть, я принялся заново вспоминать ту

последнюю секунду нашей встречи - почему он умер? Для этого не было причин.

Если то, что он говорил, правда...

Теперь уж не с кем было поговорить, как бывало прежде, не у кого

учиться, не на кого напасть и завязать словесную дуэль, не об кого оттчивать

мой новый светлый ум. Самому с собой? Можно, но с Шимодой это было в два

раза интересней, он учил меня, постоянно выбивая меня из равновесия своими

приемами духовного каратэ.

Думая об этом, я уснул и увидел сон.

Он стоял на коленях, спиной ко мне, зашивая дыру в боку "Трэвэл Эйр",

там, куда пришелся заряд дроби. На зеленой траве луга у его колена лежал

рулон специальной авиаткани мари "А", стояла банка с авиалаком.

Я знал, что сплю, но я также знал, что все это происходит на самом

деле. "ДОН!"

Он медленно встал и повернулся ко мне, улыбнувшись при виде моего лица,

на котором смешались печаль и радость.

"Здорово, приятель", - сказал он.

Слезы застили мне глаза. Смерти нет, смерти вообще нет, и передо мной

стоял мой друг.

"Дональд!... Ты жив! Чем ты тут занимаешься?" Я подбежал и обнял его,

он был настоящим. Я чувствовал под пальцами кожу его летной куртки, слышал,

как от моих объятий трещат его кости.

"Здорово", - повторил он. "Надеюсь, ты не возражаешь, если я залатаю

эту дырку".

Я был так рад его видеть, что ничего невозможного для меня просто не

было.

"При помощи заплатки и лака?" - удивился я. "Ты собираешься пришить

заплатку...? Надо делать иначе, ты должен увидеть это место совершенно

целым, представить, что все уже сделано..." Говоря это, я заслонил ладонью

кровавую дыру с рваными краями, а когда убрал руку - дыра исчезла. Перед

нами стоял самолет, сверкавший на солнце как зеркало, без единого шва на

ткани фюзеляжа.

"Так вот как ты это делаешь!" - сказал он, в его темных глазах

светилась гордость от того, что его не слишком уж блестящий ченик наконец-то

научился творить реальность силой воображения.

Сам же я своим способностям не удивился; во сне, именно так и надо было

поступить.

У крыла его самолета горел костер, над которым висела сковородка. "Ты

что-то готовишь, Дон! Слушай, я никогда не видел, чтобы ты готовил. Что там

у тебя на звтрак?"

"Оладья", - ответил он сдержанно. "Я напоследок решил показать тебе,

как их надо жарить".

Он разрезал оладью пополам своим перочинным ножом и вручил один кусок

мне. Когда я пишу эти строки, я все еще живо ощущаю ее вкус... словно опилки

смешали со старым клейстером и разогрели в машинном масте.

"Ну как тебе?" - поинтересовался он.

"Дон..."

"Это страшная месть привидения", - засмеялся он. "Я ее сделал из

гипса". Он положил свой кусок на сковородку. "Это, чтобы напомнить тебе -

если ты когда-нибудь захочешь пробудить в человеке тягу к знаниям, делай это

при помощи твоего понимания мира, а не при помощи твоих оладьей,

договорились?"

"НЕТ! Дон, любишь меня, так полюби и мои оладьи! Это же хлеб насущный!"

"Прекрсно. Но я тебе гарантирую, что если ты осмелишься кого-нибудь

накормить твоим хлебом насущным, то первый же такой ужин станет твоей тайной

вечерей, со всеми вытекающими последствиями".

Мы посмеялсь, потом помолчали, я взглянул на него.

"Дон, с тобой все в порядке, да?"

"А ты, что же, думал, что я умер? Как не стыдно, Ричард".

"И это не сон? Я не забуду, что вижу тебя сейчас?"

"Нет. Это сон. Это другое пространство - время, а любое другое

пространство-время - это сон для здравомыслящего землянина, каковым тебе

остается пребывать еще некоторое время. Но этой встречи ты не забудешь, и

это изменит твой образ мыслей и твою жизнь".

"А мы еще встретимся? Ты вернешься?"

"Не думаю. Я хочу выйти за пределы пространства и времени. По правде

говоря, я уже вышел. Но между нами, между тобой и мной, и другими из нашей

семьи остается связь: Если ты столкнешься с серьезной проблемой - засни,

думая о ней, и, если хочешь, мы встретимся здесь, у моего самолета, и

обсудим ее".

"Дон..."

"Что?"

"Но к чему был этот дробовик? Почему это случилось? По-моему, в том,

что тебе прострелили сердце из дробовика не было ни славы, ни проявления

могущества".

Он сел на траву у крыла. "Поскольку я не был всемирно известным

Мессией, мне не надо было ничего и никому доказывать. А поскольку необходима

тренировка в том, чтобы наш внешний вид не волновал нас... и не печалил ", -

подчеркнул он последние два слова, - "для тренировки можно разок и истечь

кровью. И это меня, к тому же позабавило. Когда умираешь, испытываешь такое

чувство, будто в жаркий день ныряешь в глубокое озеро. Вначале шок от

обжигающего холода, но боль длится лишь секунду, а затем ты принимаешь свой

истинный вид и купаешься в настоящей реальности. Но я проделал это уже

столько раз, что даже шока почти не чувствую".

Он помолчал, а потом поднялся на ноги.

"Лишь очень немногих интересует то, что ты можешь им сказать, но это

нормально. Запомни, что об Учителе судят вовсе не по числу его учеников".

"Дон, я постараюсь, обещаю тебе. Но сбегу, как только это мне надоест".

Самолета никто не касался, однако, неожиданно, его пропеллер

завертелся, двигатель чихнул облаком сизого дыма, а затем ровно загудел.

"Обещание принято, но..." - он, улыбаясь, смотрел на меня, словно чего-то не

мог понять.

"Принято, но что? Скажи. Вслух. Скажи мне. Что не так?"

"Ты не любишь толпу", - сказал он.

"Не люблю, когда она давит на меня. Я люблю поговорить и обменяться

идеями, но когда вспоминаю, как они тебе поклонялись, и эта зависимость... Я

надеюсь, ты не просишь меня... Считай, что я уже сбежал".

"Может быть, я - полный дурак, Ричард, и может быть, я не вижу чего-то

очевидного, что прекрасно видно тебе, и если так, то, пожалуйста, подскажи

мн, но что плохого в том, чтобы записать это все на бумагу? Разве есть такое

правило, которое запрещает Мессии писать то, что с его точки зрения истинно,

что забавляет его, что помогает ему творить чудеса? И, может быть, тогда,

если людям не понравятся его слова, они смогут просто их сжечь и развеять

пепел по ветру, вместо того, чтобы стрелять в него самого. А если

понравятся, то они смогут их заново когда-нибудь перечитать, или написать их

на дверце холодильника, или воспользоваться идеями, которые им там

приглянутся. Что плохого в том, чтобы их записать? Но, может быть, я -

просто дурак".

"Значит, написать книгу?"

"А почему бы и нет?"

"А ты знаешь, сколько надо труда... Я обещал себе, что в жизни никогда

больше не напишу ни единого слова!"

"А, вот в чем дело. Ну, тогда прости", - сказал он. "Ты, конечно, прав.

Я просто этого не знал". Он встал на нижнее крыло и залез в кабину. "Ну,

ладно. Как-нибудь увидимся. Счастливых полетов, и все такое. Смотри, чтобы

толпа до тебя не добралась. Так ты уверен, что не хочешь написать книгу?"

"Никогда", - сказал я. "Ни единого слова".

Он пожал плечами и натянул летные перчатки, а затем потянул ручку газа,

и мотор оглушительно взревел. Когда я проснулся под крылом моего "Флита",

этот рев все еще звенел у меня в ушах.

Я лежал в безмолвии, царившем над этим полем, укрытом изумрудным

пушистым ковром. Новое ласковое утро пришло в мир.

И тут, ради забавы, еще толком не проснувшись, я - один из почти пяти

миллиардов мессий, живущих на этой планете, взял свой бортжурнал и принялся

писать о моем друге: