Борьба за Никейский Символ Веры

Благодаря Никейскому Собору, достигнуто было, каза­лось, редкое единодушие. Никейский символ и анафематствования были подписаны почти всеми участниками Собора. Но это согласное действование не было в собственном смысле единодушием и единомыслием, а лишь покорностью импера­тору. По своему же воззрению большинство восточных были склонны к оригенизму, и термин “ομουοσιος” был для них чуждым. При благоприятной атмосфере, истинное настроение восточных должно было обнаружиться. Так случилось и в действительности. Такой благоприятной атмосферой была для восточных перемена в психологических переживаниях самого Константина Великого.

Константин, вмешиваясь в арианский спор, совсем не был знаком с религиозными верованиями и настроениями Востока. Он был наставлен в вере западными епископами, и западное христианство было для него то единственное, что он до сих пор знал. Никейский символ, как “дело мира,” был для него средством в западном смысле прекратить восточные религиоз­ные волнения. Но опыт вышел неудачным. Уже ближайшие годы научили его, что почва, на которой он стоял, зыбка и совершенно не соответствует настроениям Восточной Цер­кви (Ср. Ad. Harnack. Lehrbuch DG. II, s. 237). К этому присоединялись еще следующие обстоятель­ства личной и дворцовой жизни. Ликиний, которому Констан­тин перед Никейским Собором даровал жизнь, поднял против него мятеж. Константин должен был казнить его. В 326 г. его старший сын (от Минервы) Крисп был обвинен в кровосмеше­нии с своей мачехой Фавстою; мнимые, или действительные, преступники были казнены. Между тем, люди IV-го века во всяком событии видели перст Божий. Около этого времени открылись мощи Лукиана, считавшегося покровителем ариан. Город Дрепанод, где находился гроб Лукиана, императрица избрала своим городом, и он переименован был в Еленополь (Сократ. Ц. История I, 17). При освящении его, осенью 327 г., культ арианского учителя сделался центром всего празднества. Константин рас­положен был думать, что в арианском споре он погрешил, ошибся. При этом явились лица усилившие это настроение. Такими были консул 320-го г. Цейоний Юлиан, дочь которого Василина была замужем за братом Константина, Юлием Констанцием, и от которой родился Юлиан, впоследствии от­ступник, — и сестра императора Константина, жена казнен­ного Ликиния (Сократ. I, 25; Феодорит. II, 3: Созомен. II, 27). Под влиянием всего этого в религиозном образе мыслей императора происходит крутой переворот в противоположную сторону, и он становится почти покровите­лем арианства. Враги Никейского символа скоро поняли это, подняли головы и начали действовать. Арий вместе с Секундом и Феогнисом подписали вероопределение и были возвра­щены из ссылки (Сократ, I, 14, 23, 25; Созомен. II, 16. — об этом от очевидцев слышал Иероним (Contra Lucif. XX. Migne lat. s. XXIII). Возвратившись, они настаивали на том, чтобы Арий был введен в Александрийскую Церковь. Констан­тин сделал распоряжение (Сократ, I, 27). Однако, Арий, бывший стариком, не перенес волнений и скоропостижно скончался ранее совер­шения акта введения (Сократ I, 38; Созомен II, 29-31).

Из сказанного видно, что борьба против Никейского сим­вола была вполне естественна и понятна. Она начинается тотчас же, как удается арианам, вскоре после Собора, вос­становить свои ряды, без всяких потерь или утрат. В этой борьбе за Никейский символ, продолжавшейся свыше 50-ти лет (325-381 г.), различаются два периода: 1) до Александрий­ского Собора 362 г. и 2) до Константинопольского 381 г.

I. Первьiй период в свою очередь распадается на две части: а) от Никейского Собора до смерти Константина в 337-ом г. И б) от 337 г. до 362-363 г. В первый период борьба направлялась против главных деятелей и защитников Никейского сим­вола (до смерти Константина), а затем и против самого Ни­кейского символа. Александрийский Собор 362 г., как бы под­водя итоги этой борьбы, определенно установил, что все по­пытки заменить Никейский символ другими не удались; Ни­кейский символ остается в силе.

II. После Александрийского Собора, то есть смерти Юлиа­на, начинается возвращение к Никейскому символу. Тогда выступают на сцену новоникейцы или каппадокийцы и под­готовляют христианское общество к принятию Никейского символа на Константинопольском Соборе 381 г., толкуя и видо­изменяя его выражения и термины, применительно уже к раз­вившемуся религиозному сознанию и более глубокому про­никновению в смысл классических терминов.

Начавшуюся в Церкви борьбу после помилования Ария и возвращения на кафедры Евсевия и Феогниса историк Со­крат (Сократ. Ц. История I, 23) уподобляет “ночному сражению,” где большинство не знало кого и за что били. Первою жертвою арианских происков сделался Евстафий Антиохийский (Сократ. Ц. История I, 24; Феодорит. Ц. Истори1 I, 21). Он вступил в литературную полемику с Евсевием Кесарийским по поводу Никейского символа (Сократ. Ц. История I, 23). Он первый подметил зарождавшееся на Востоке недовольство Никейским определением и начал с ним борьбу в литературе и жизни. Он прервал церковное об­щение с уклонявшимися от слова “единосущный,” — отка­завшись принять в клир знаменитых в будущем — арианство-вавших — Леонтия, — позже Антиохийского епископа, Евстафия Севастийского, Георгия Лаодокийского и других (Афанасий. История ариан с. IV). Догмат о Сыне Божьем Евстафий раскрывал с христологической стороны. Как и все старшие защитники Никейского символа, Евстафий не различал между терминами “сущность” и “ипостась.” Многим казалось, что Евстафий, подобно Савеллию, сливал лица Святой Троицы. Дело против него было поставлено на Антиохийском Соборе 330 г., на котором при­сутствовали враги “омоусии:” Евсевий Никомидийский, Феогнис Никейский, Евсевий Кесарийский, Патрофил Скифопольский, и другие. Не имея возможности обвинить его прямо в савеллианстве, его обвинители придумали такую формулу, что он “умствовал более по Савеллию, чем по разуму Никей­ского Собора” (Сократ. Ц. История I, 24). К этому было присоединено обвинение в оскорблении матери царя и в любодеянии. Евстафий был низложен и сослан в Иллирию (Афанасий. История ариан с. IV). После этого антиникейцы обратили внимание на другого выдававшегося представителя никейской веры. Маркелл Анкирский — ум сильный и ориги­нальный. Он поставил себе задачу, раскрыть несостоятельность Оригена, доказать происхождение его из языческой филосо­фии, но при этом он создал такую систему, за которую сам был осужден, хотя ему казалось, что он твердо стоял на почве Евангелия Иоанна. Он присутствовал на Соборе 335 г. в Тире и Иерусалиме, осудивших Афанасия и принявших Ария. Он ясно тогда понял, к чему направлены усилия ариан. Поэтому бежал с Иерусалимского Собора в Константинополь и подал книгу императору Константину. Эта книга, переданная Кон­стантином евсевианам, дала основание для обвинения его в савеллианстве, на Константинопольском Соборе 336 г. 5-го фе­враля и для низложения его. Этой книгой Маркелл нанес громадный вред всем истинным защитникам Никейского сим­вола. Враги его воспользовались его книгой, показав всему Востоку, к чему влекут защитники Никейского Собора, от­стаивая слово “единосущный” (Сократ, I, 36; Созомен, I, 33).

Но и этот случайный успех не помог арианам восторже­ствовать на Востоке. Никейский Собор и символ имели своего великого защитника в лице Афанасия Александрийского (Год смерти Александра Александрийского и избрания Афанасия до сих пор является не установленным. По указанию хронологического предисловия к новооткрытым пасхальным письмам святого Афанасия (ср. Larson. Die Festbriefe d. heil. Atthanasius. Leipzig. 1852, s, 26), кончина Александра последовала 17-го апреля 328 г., а посвящение Афанасия во епископа состоялось 8-го июня того же года. Но в Apol. с. L1X Афанасий говорит, что Александр скончался спустя 5 месяцев после Никейского Собора, следовательно в 326 г. (ср. Феодорит Ц. История I; 26). По одному коптскому фрагменту (см. Lemm), Афанасий был возведен во епископа 33-х лет. Если исходить из этой даты, что Афанасий занял епископский престол в 326 г. 33-х лет, то значит он был рожден в 293 году (см. биографию св. Афанасия проф. Горского в начале 1-го тома 2-го издания “Творений св. Афанасия,” стр. 33, в примечании от редакции). Однако, возможна и другая точка зрения на хронологию. Например, О. Зек и Гидулянов находят у Афанасия указания на то, что Никейский Собор окончился в 327 г., считая вполне установленным, что Александр скончался в 328 г. (См. Гидулянов — Восточные Патриархи стр. 161)). В полном свете выступает его личность со времени Никейского Собора. Об участии его в занятиях этого Собора известно под­робно из его творений, хотя кратко об этом упоминают исто­рики Сократ I, 15) и Созомен (I, 17). Но зато после Собора не было ни одного из епископов, кто бы представлял собой такую грозную силу для ариан, как молодой епископ Алек­сандрийский. В борьбе с арианами, не о слове, не о формуле для него шла речь (слово ομουοσιος у него встречается весьма редко), но о спасении человечества через Богочеловека. Един­ственно из уверенности, что Божество, явившееся во Христе, имеет истинно Божественное существо и потому в состоянии возвысить человека до Божественной жизни — вера должна получить свою силу, жизнь — свой закон, а богословие — свое направление. Поставляя веру в Богочеловека, который единственно только может освободить от греха и смерти, во главу всего, Афанасий дал и практическому благочестию, которое тогда жило почти исключительно в монашеском аске­тизме — высший мотив. При всем том, Афанасий не был ори­гинальным богословом — мыслителем, нового ничего не дал. Логос, вочеловечение, Богочеловек, обожение, Сын Божий — все эти понятия уже Ириней поставил в центр христианского благовествования. Для рассуждения о Логосе Афанасий поль­зовался мыслями Оригена и других Александрийских катехетов. Новое было только в деле, в энергии, в исключительном единении теоретической точки и практического действия, и это в то время когда все угрожало распадением. Афанасий не был ни выдающимся систематиком, ни великим экзегетом. Его всего менее можно относить к выдающимся философам; у него даже не было особого научного интереса. Но дело его лежало выше науки, выше теологии. Древнее положение, что о Христе должно думать, как υιος του Θεου только он в полном смысле внес в Церковь, и он поэтому также проложил дорогу, что о Сыне нужно думать, как Θεος … ως εν Χριστω. Довести до пол­ной победы дело Церкви, а вместе с тем и свое, — Афанасию помогло благое Провидение, Которое до самой смерти связало его жизнь с одною из великих кафедр Востока, и редкая за­конченность его личности, единство и неизменность характера. Готовый с самого начала, зрелый не по летам, с первых годов епископства он никогда не привязывался к формулам и сло­вам, но всегда постигал суть дела и объединялся, сроднялся с ним. Пятикратное лишение кафедры (335-337 г.; 339-346 г.; 356-362 г.; 362-364 г.; 365-366 г.), 17-тилетнее пребывание в изгнании не сломило его характера, в милости и немилости императоров он всегда оставался самим собой. Великое зна­чение его для дела Церкви хорошо поняли уже его младшие современники и назвали его “столпом” и “врачем.”

Первым поводом гонения на Афанасия послужил его ре­шительный отказ принять Ария в общение Александрийской Церкви (Созомен II, 18; ср. Сократ I, 27). В борьбе с Афанасием к арианам примкнули мелетиане. Афанасия обвиняли в неправильном занятии Алек­сандрийской кафедры. Мелетианские епископы возводили на Афанасия жалобы в том, что он наложил на египтян особую подать одеждами в пользу Александрийской Церкви и посы­лал деньги мятежнику Филумелу. Сначала (в конце 331 г. пред императором Константином в Никомидии) Афанасию удалось оправдаться, потом к новому обвинению в достижении епископского престола путем насилий присоединились другие: а) обвинение Афанасия в отсечении руки у Мелетианского епископа Арсения и б) жалобы Исихира, обвинявшего Афана-сиевского пресвитера Макария в кощунстве во храме. По этим делам, Константин назначил Кесарийский Собор, Афанасий не явился туда. Тогда это дело рассмотрели Тирский и Иеруса­лимский Соборы 335 г. Они осудили Афанасия. Недовольный, он явился к царю. Однако, царь утвердил постановление Со­бора, и Афанасий должен был отправиться в изгнание, в Гал­лию, 7-го ноября 335 г. (по другому счислению в начале 336 г.) (Сократ I, 27-35; Созомен 11, 22-23, 25, 28, 30; Феодорит 1,26-31).

Арианский спор, который был при Константине лишь восточным спором, — по смерти его становится событием всей Церкви. Перемена в управлении дала возможность изгнанни­кам, — в том числе и Афанасию, — возвратиться на свои кафедры, и в течение первых лет, пока не было междоусобий, в Церкви царил мир — покой. Однако, епископ Никомидийский Евсевий не дремал и работал в пользу ариан. Если уже такому человеку, как Константин Великий, трудно было из­бавиться от происков придворного епископа, тем более Кон­станцию, во всем уступавшему отцу, кроме страстности в борь­бе. Уже в 339 году, Афанасий был вторично лишен кафедры и бежал в изгнание в Рим, когда его преемник Григорий был водворен на кафедру военной силою. Павел Конст. был так­же лишен кафедры, его место занял Евсевий Никомидийский. Однако, скоро обнаружилось, что, достигнутая при Кон­стантине Великом, победа Евсевия на восточных Соборах далеко не означала еще победы в целом царстве. Конечно, внешнего противодействия не было, но это лишь благодаря единовластительству императора, освободителя Церкви. А те­перь, после смерти Константина Великого, религиозный вопрос стал в зависимость от политического, ближайшим образом — от положения разделенных половин империи. Запад, подчи­ненный политически Константину II и Констансу, а с 340-го г. — только последнему, — сделался оплотом никеизма, особенно Рим.

Епископ Юлий Римский оказывает дружеское внимание восточным изгнанникам — Афанасию, Маркеллу и Павлу, и Римский Собор, на который также были приглашены и евсевиане, — но напрасно, — осенью 340 г. высказал решитель­ный протест против лишения их кафедры. Что и Маркелл на­шел также защитников в Риме, это объясняется, с одной сто­роны, некоторым изменением в его исповедании, а с другой, — склонностью Рима всегда подчеркивать Божественность Хрис­та и единосущие, даже более, — склонность к модализму и известное сродство с Новацианом (Так, например, говорят историки Гарнак и Мёллер). Но это сообщничество в участии Афанасия и Маркелла дало врагам первого новое оружие и для него не прошло бесследно. В то время как Запад выражал свою солидарность с Никейскою формулой и поборни­ками её, на Востоке не только отказывались от никейцев, но, пользуясь тем что новый император отнюдь не связан с Никейским Собором и его деяниями, то есть, прежде всего, с его символом, — сделали шаг к созданию новых формул и сим­волов. Начался жаркий спор за достоинство Никейского символа, который в особенности создал напряженные отно­шения между церковным Востоком и Западом.

В первое 10-тилетие со смерти Константина Великого до смерти Констанса (340-350 г.) со стороны Востока делались попытки привлечь Запад на свою сторону. Политическая необходимость диктовала Констанцию внимательно относиться к Констансу и желать мира с ним. Это время Антиохийских Соборов и формул. Первый из них был созван летом 341 г. в присутствии самого императора, по случаю освящения Церкви, и известен, как “Собор на обновление” (εν καινοις). Во главе его стояли Евсевий Никомидийский и Акакий, преемник Евсевия Кесарийского. Этот Собор выразил протест против упомянуто­го Римского Собора 340 г. и составил три формулы веры, из которых вторая — важнейшая — известная под именем Лукиановской, — утверждала собою оригеновский субор-динационизм; арианство собственно отвергается, а Маркелл “со всеми кто имел с ним общение” — изгоняются из Церкви. Непосредственно после этого Собора умер Евсевий. Следствием этого было некоторое ослабление вражды к Западу. Осенью того же 341 г. в Антиохии был созван новый Собор, который составил 4-ю Антиохийскую формулу (Сократ. II, 8.10.15,17). На Западе созыва­лись Соборы в Сардике (343 г.) и Милане (345 г. Сократ. 11, 20, 29). Пос­ледний Собор отверг учение Фотина, считавшегося на Востоке учеником Маркелла; здесь Восток и Запад снова стали на общую точку. Несмотря на это, ни западным не удалось побудить восточных к решительному отказу от арианства, ни восточным не пришлось расположить западных к полному от-вержению Маркелла. Наоборот, на Западе начали подозритель­но относиться к Афанасию, вследствие его осуждения Мар­келла, на Востоке же это возвысило симпатию к Афанасию. По смерти заместителя Афанасия, епископа Григория, после личной встречи с императором Констанцием в Антиохии (Сократ. II, 23-2), Афанасий был возвращен в Александрию, осенью 346 г. Павлу Маркеллу, Асклепе Газскому и Лукию Адрианопольс-кому, словом всем оправданным Сардикийским Собором, Кон­станций возвратил кафедры (Ibidem. Феодорит 11, 12), конечно, не без влияния Констанса (Сократ. II, 22). Таким образом, было установлено единение Вос­тока с Западом, но не надолго, только до смерти Констанса. Сделавшись единодержавным, Констанций решил прекратить спор относительно Никейского Собора, даже не останавливаясь перед насилием. После 350 г. он часто и подолгу жил в Сирмии. Отсюда явились Сирмийские Соборы и вероисповедные фор­мулы, составленные на них. Главными агентами Констанция в осуществлении поставленной им цели выступают теперь два епископа из Паннонии — Урзакий и Валент. Это два че­столюбца, в сущности очень мало интересовавшиеся дог­матическою стороною вопроса, построившие свою карьеру на водворении мира, единения, унии между спорившими, чего именно и хотел Констанций. Они в некоторой степени продол­жали политику Евсевия Никомидийского, к ним примкнул Акакий Кесарийский. Прежде всего, сам император пытался ус­тановить, как платформу единения — восточную Евсевиевскую формулу. На Сирмийском Соборе 351 г. первая и четвертая Антиохийские формулы были приняты при участии импера­тора. После победы над узурпатором Магненцием император, по совету Урзакия и Валента, созвал Собор в Арле в 353 г., где на соборное определение согласились и западные в лице папы Либерия, за исключением Павлина Тирского. Затем, на великом западном Соборе в Милане в 355 г., Запад был подчинен воле императора. “Моя воля есть канон” — будто бы восклик­нул император (По Афанасию, история арианства глава XXXVIII), — император требовал от западных под­чинения Востоку и изгнания Афанасия. Воспротивились не­многие, — кроме 1 Павлина, Евсевия Верчельского, Люцифера Калаврийского, Дионисия Миланского, несколько позже Ли­берии, Иларий и Осий. Они были изгнаны со своих кафедр, Иларий, например, был отправлен во Фригию (Сократ, II, 30, 36; Феодорит, II, 15-17). В феврале 356 г., во время богослужения, напали на Афанасия (Феодорит. II, 13) воины и, силою оружия, с пролитием крови, вырвали его у его паствы. Он бежал в пустыню, — так произошло третье изгнание его. Победа унионистов, казалось, была полная; здесь торжествовала собственно Евсевианская терминология, которая поставила Антиохийские формулы вместо Никейских. Конечно, эти формулы так же не хотели омоусии, как и чисто­го арианства. Но в то время, как они подвергали омоусию решительному осуждению, они не посмели то же самое сделать с арианскими элементами, которые были присущи воззрению партии, боясь ослабить общий штурм против Никейских от­цов. Чрез это строгий арианизм снова возник, при такой бла­гоприятной обстановке, — и опять в Александрии, где место изгнанного Афанасия занял арианствующий Георгий.

Некто Аэций, беспокойный и имевший страсть к спорам, поставленный епископом Антиохийским Леонтием во диакона и покровительствуемый им, переселился из Антиохии в Алек­сандрию, увлекши с собою каппадокианина Евномия. Его, или их, учение об Иисусе Христе было в сущности то же, что и Ария, только выяснялось с большим пониманием дела и луч­шею “технологией,” как говорит Феодорит (Theodoritus. De haeret. fabulis. IV, 3). Отклоняя всякое родство Бога с Сыном — в смысле единства, или раз­личия (и сходства) существа, они выразительно выс­казывались За ετεροτης κατ ουσιαν. Сын как такой — ибо αγεννησια — нерожденность, непроизводность есть собственно существен­ный признак в понятии о Боге, — не произошел из сущности Бога, Он есть ανομοιος τη ουσια του πατρος, Он создан εξ ουκ οντων.

Выступление Аэция с таким учением раскололо прежнюю Евсевианскую партию: часть её отпала к Аэцианам, то есть, многие сделались последователями возрожденного и несколько видоизмененного арианства в лжеучении Аэция-Евномия, а другая часть не хотела примкнуть и, в сущности, оказалась в колебательном положении. Правое крыло последней, во главе с Василием, епископом Анкирским, преемником по кафедре Маркелла, в своем большинстве высказалось против радикаль­ного арианства. Её девизом сделалось выражение — ομοιος κατ ουσιαν τω πατρι. Но это слово (ομοιος) являясь уступкою или cоглашением с нравами, избирается, как ясно выраженная про­тивоположность и боевое слово против левых. Правда, это выражение “ομοιουσιαν” многозначительно. Формальный мо­мент сравнения, который в нем выражается, определенно воз­водит к двум субъектам, следовательно, к различию в Боге по ипостасям, к чему направлялось все богословие Востока, на­ходившееся под влиянием Оригена; по содержанию же, этим выражением могли обозначаться два субъекта, и как подобные по существу и как равные по существу. Оно, следовательно, с одной стороны, могло заключать древние субординационные представления о “втором Боге,” но, вместе с тем, было способно совпасть с Афанасиевским, ортодоксальным о рождении Сына из существа Отца (Святой Афанасий (De Synodis. с. XLI) говорит: “Так как они (омиусиане) сказали о Сыне, что Он и от сущности и подобосущен, то не иное что означают своими речениями, как то, что Он единосущный.” Migne. s. gr, t. XXV — с. 765); тогда как ομοουσιος угрожало модализмом. Значит, рассматриваемое слово, будучи соглашением с ортодоксами, означало концентрацию сил в борьбе с арианством направо; тогда как ранее подобная кон­центрация была налево. Отсюда, открывалась возможность окончательного внутреннего примирения восточного и запад­ного направления в богословии.

Профессор Ан. Спасский рассуждает так: характерис­тическою чертою догматики омиусиан служили два термина — ομοιος κατ ουσιαν и ομοιουσιος и однозначущий с ним ομοιος κατά παντα — были употребляемы еще Александром Александрийским против Ария. Они встречаются у Афанасия и равняются у него ομοουσιος... По Филосторгию (I, 9), Евсевий и Феогнис, подписывая Никейский символ, изменили ομοουσιος в ομοιουσιος; у него же (IV, 4) сообщается, что ученик Лукиана, софист Астерий, первый ввел это слово. Оно могло составится из выражения ομοιος κατ ουσιαν, по аналогии с ομουοσιος и в проти­вовес ему.” (История догматических движений I, 1906, стр. 369-370).

Император не ожидал появления нового течения среди религиозных партий и, конечно, тем менее желал. Поэтому, когда оно появилось, он тем теснее примкнул к оппортунисти­ческой партии мира, заботившейся не о догматике, а о придвор­ной политике и личной карьере, о влиянии среди епископов — то есть, к названным уже Урзакию, Акакию и Валенту, не ос­тановившимся и перед насилием в угоду императору. Опуская их опыты к примирению споривших партий на Сирмийских Соборах 357-359 г. и на Соборе в Аримине в 389-ом г., мы ска­жем лишь о последней примирительной формуле, принятой в Ницце (Nice) под 1-е января 360 г. Это была в сущности 4-ая Сирмийская формула, видоизмененная Урзакием и Валентом, где вместо омийской ουσια было поставлено παντα, именно ομοιον δε λεγομεν τον υιον τω πατρι κατά παντα, ως αι γραφαι λεγουσι τε και διδασκουσιν — выражение менее определенное; допускавшее возможность замены κατά παντα словом κατά βουλησιν, по желанию, по воле. Эта Никейская формула должна была заместить Никейское вероопределение. Она был подтверждена на Констан­тинопольском Соборе 360 г. Но это была победа придворной партии и даже ариан, а не омиев. Главы последних — Василий Анкирский, Кирилл Иерусалимский и Евстафий Севастийский — утратили влияние. Напротив, Евдоксий перешел в Константинополь из Антиохии; в Антиохии водворился Евзоний, старый приверженец Ария, а ученик Аэция Евномий сделался епископом Кизическим. Из рук Евномия принял крещение в Киликии пред своим походом на Юлиана, то есть не задолго пред своею смертью, император Констанций.

Победа, достигнутая строгими арианами в конце царствования Констанция, была началом окончательного падения их. Они не скрывали своих замыслов, поэтому легко были поняты всеми и естественно вызвали к себе отвращение. С другой стороны, наступившие царствования Юлиана (Первый, явно покровительствовал Арианам: приглашал к себе Аэция и изгнал их главного врага — Афанасия) и Иовиана были совсем неблагоприятны для происков придворных епископов-карьеристов, чрезвычайно осложнявших, затруднявших и запутывавших арианскую борьбу. Правда, при императоре Валенте снова открылось поприще для подобных типов; но уже было поздно; процесс отрезвления, то есть, выяснения истинных мотивов разногласий ясно определился. Благодаря указанным обстоятельствам начался поворот к Никейскому символу веры. Скоро стало очевидным, что разногла­сие между представителями оригенистического богословия и защитниками Никейской веры сводилось в значительной части к недоразумениям в терминологии и, отчасти, к несправедливым подозрениям друг друга в ересях разного рода. Лишь время и опыт могли рассеять подозрения, устранить недоразумения и научить, какое хорошее оружие дано против ариан в Никейском символе. Конечно, было бы несправедливо свести всю Никейскую реакцию к спору о “словах,” — нет, за словами скрываются понятия, целые воззрения. Дело в том, что в эпоху 1-го Вселенского Собора еще не существовало для выражения учения о триедином Боге той вполне определенной, единоглас­но всеми признанной, терминологии, какой мы пользуемся в настоящее время. Теперь полагается строгое различие между терминами “существо” (ουσια) и “ипостась” (υποστασις): первый употребляется для обозначения общей всем трем лицам Бо­жества природы; второй признается тождественным с тер­мином “лицо” и употребляется для выражения троичности. Современники Никейского Собора не делали такого разграни­чения: оба термина признавались в общем равнозначущими, хотя с некоторым особым оттенком в частностях. Знаменатель­но, что богословы оригенистического направления оба тер­мина употребляли для обозначения реального различия Бо­жественных лиц или ипостасей (ουσια = υποστασις в позднейшем смысле — лицо). Для защитников Никейской веры, наоборот, оба термина обозначали единое существо троичного Бога (υποστασις = ουσια — в позднейшем смысле — лицо). У од­них, таким образом, не доставало специального технического термина для выражения момента единства, у других — для выражения момента различия или множественности в понятии о триедином Боге. Создавался повод к взаимным обвинениям. Никейские богословы под существом разумели самую Божественную природу (θεοτης) абсолютного существа; говорить о различиях ουσια, в Божестве — значило бы, с точки зрения их терминологии, — вводить многобожие чрез признание раз­личных Божественных природ. Оригенисты, действительно, давали основание к некоторого рода обвинению не только своей терминологией, но и своими субординастическими пред­ставлениями и союзом с арианами. В свою очередь, оригенисты не могли примириться с употреблением слова “υποστασις” для обозначения только единой природы Божества, выражение “μια υποστασις” отзывалось для них прямым савеллианством. Между тем, какого-либо определенного и недвусмысленного термина для выражения действительного различия Отца и Сына и Святого Духа, Никейские богословы им не пред­лагали (Термин “лицо,” προσωπον — был дискредитирован на Востоке Савеллием; он, понимая его в смысле “маска,” употреблял его при изложении своего учения, представлявшего решительное отрицание догмата о троичности. Лишь на Западе слово persona употреблялось в смысле субъекта, не возбуждая подозрений; савеллианство на Западе усматривали в слове ομοουσιος). Время, когда ясно было сознано, что спорившие в сущности не противоречат друг другу в мыслях, несмотря на различную терминологию, можно считать поворотным пунктом в истории триадологических споров IV-го века. Это имело место на Александрийском Соборе 362-го г.

Александрийский Собор 362-го г. подвел итоги всей пред­шествующей работе богословской мысли по раскрытию учения о Троице, решил, или серьезно затронул главные вопросы, выдвинутые его временем, и произвел сильное влияние на последующие события в развитии церковного учения. Импера­тор Констанций, под самый конец своей жизни, мог услаждать себя мыслию, что ему удалось дать Церкви одну формулу веры и примирить её (Церковь) с государством. Однако, все это (Сирмийские и Никейские определения и формулы и тому подобное) оказалось строением на песке. Не прошло и года после смерти Констанция, как Собор созванный Афанасием в августе 362 г. констатировал следующее: “хотя некоторые под видом, что изложение веры Никейского Собора не доста­точно, желали писать о вере и усиленно покушались на неё; однако же святой Собор, сошедшийся в Сардике, вознегодовал на то, и определил не писать больше о вере, но довольство­ваться верою, исповеданною отцами в Никее, потому что исповедание сие ни в чем не имеет недостатка, по исполнению благочестия; и не должно вторично излагать исповедания веры, чтобы исповедание, написанное в Никее, не могло быть почтено недостаточным и не было дано сим повода желающим часто писать и делать определения веры” (Свиток к антиохийцам. Творения святого Афанасия (русский перевод III, 191)). Заявить всему Востоку, что попытки заменить Никейский символ другими формулами оказались неудачными, было чрезвычайно важно и в этом великая заслуга Александрийского Собора 22-х епис­копов. Но он имеет и другие заслуги. В связи с только что сказанным, на нем был решен вопрос о принятии воз­вращавшихся в Церковь ариан и арианствовавших. При­чем одни из членов Собора требовали строгости — лишения сана вновь вступавших в Церковь (Rufinus I, 28). Афанасий же с сочувствовавшими ему епископами постановил: “не требуйте от них ничего большего, а только чтобы они предали анафеме арианскую ересь и исповедали веру, святыми отцами испове­данную в Никее” (Свиток к Антиохийцам, глава VII). Одним из важнейших предметов соборной деятельности был вопрос о смысле терминов. Идя на встречу слабым лицам, желавшим принять Никейский символ, но сму­щавшихся его Выражениями устанавливает значение их. Для многих выражение “три ипостаси” казалось подозрительным, как не содержащееся в Священном Писании. Но, употреблявшие это выражение убедили присутствовавших, что они веруют во Святую Троицу, знают Троицу не по имени только, но истинно сущую и пребывающую, не именуют трех богов, или три начала, но единое Божество и единое Начало. Не меньше недоумении возбуждали и те, которые именовали Божество одною ипос­тасью. Последние в объяснение сказали, что они не по Савеллию мудрствуют, а называют Божество единою ипостасью, думая то же сказать, что единое существо (Следовательно, у них ипостась = существо), что Божество одно и естество его одно. “И действительно, обвиняемые, что именуют три ипостаси, стали в этом согласны с последними, а утверждающие одну сущность и сами одобрили мнение первых в том виде, как объяснили они оное” (Свиток. Том III. 192-193).

С начала 60-ых годов, или со времени царствования Юлиана, центральным пунктом богословских рассуждении становится вопрос о Святом Духе. Глубоко верную постановку вопроса о Святом Духе и правильное решение его дал св. Афанасий. Еще в конце 50-ых годов IV-го века, в своих трех письмах к Серапиону Тмуитскому, Афанасий Великий представляет исчерпывающее решение данного вопроса. Ар­гументация Афанасия Великого убедительна: если, по свидетельству Писания, Святой Дух представляет собою нечто самостоятельное в Святой Троице, если Он не может быть причислен к тварям, если Он обладает Божественными свойст­вами и является источником освящения, делая другие твари причастными Божескому естеству, то “Он неотделим от Святой Троицы” (I, 33), “собственен Сыну и Отчей сущности (I, 23, 25), составляет одно с Отцом и Сыном (I, 25).” Учащие о тварности Духа разделяют “и различают Троицу,” подвергают опасности самое учение о Сыне (I, 3). В едином Божестве ничего не может быть чуждого и инородного, и потому существует “одна Святая и совершенная Троица, познаваемая во Отце, Сыне и Святом Духе” (I, 2). На Александрийском Соборе о Святом Духе постановлено: предать анафеме лиц, “утверждающих, что Дух Святой есть тварь и отделен от сущ­ности Христовой... знаем же Троицу не по имени только, но истинно сущую и пребывающую, истинно сущего и пребывающего Отца, истинно сущего и пребывающего самосущным Сына, пребывающего и сущего Духа Святого” (Свиток. Стр. 190-192). От великих поборников церковной ортодоксии не укрылось неизвестное нам до этого Собора неправильное рассуждение об образе соединения в лице Иисуса Христа двух естеств. И по этому поводу дается, или по крайней мере намечается правильная точка зрения на дело” (Свит. III, 193-194. Кроме того подчеркивается тождество Божественного и Человеческого Сына. Он Тот Самый, Который к Лазарю обратился и воскресил, его: ανθρωπινως воззвал к нему — и θε`ικως — воскресил его).

Александрийский Собор 362 г., вообще начало 60-х годов IV-го века, на которое падает царствование Юлиана, является водораздельною линией и поворотным пунктом и во многих других общих принципиальных отношениях. Император Юлиан, позволивший изгнанным епископам вернуться (Сократ. Ц. История III, 1), сделал это не по благим побуждениям; в таком же смысле он старался разобщить языческую науку и христианское учение. Вопреки этому, среди христиан созрело убеждение, что христианское образование нужно рассматривать, как восполнение и завершение античного. С того времени именно начинается примирение интересов светской и богословской науки, представителем которых считался Ориген, с предметами веры, носителем которых почитался Афанасий. Ученые руководители нового богословия все стоят на почве Никейской теологии, но исходят из Оригеновской традиции и не чужды Александрийской спекуляции и Антиохийского экзегезиса. Благодаря этому, произошло примирение не только Александрийского и Малоазийского, но также западного и восточного направления.

Date: 2015-04-23; view: 534; Нарушение авторских прав