Пьер Безухов

Еще в самом начале наполеоновского нашествия что-то новое, непривычное начало происходить в душе Пьера — а движения души волнуют Толстого больше, чем дуэли, пожары и даже войны.

Когда дворяне и купцы собрались для встречи с царем, Пьер наивно мечтал, что царь будет с ними советоваться. Надежды его не оправдались: царю были нужны деньги от купцов и крепостные от дворян, а мнения их не требовалось. И тем не менее, Пьер чувствовал в себе и в других силы, способные принести пользу России, и в душе его все ярче разгорался тот огонь, который сначала привел его к намерению убить Наполеона, потом заставил поехать на Бородинское поле, а вернувшись оттуда, обдумать и пересмотреть всю свою жизнь.

На поле сражения Пьер удивлял солдат своим бесстрашием. Но он боялся — несколько раз его охватывал панический ужас. Он знал, что бояться стыдно, и старался преодолеть свой страх. Только на постоялом дворе в Можайске, очутившись в безопасности, Пьер отдался своему страху: в полусне чудилось ему, что «с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его».

Стараясь освободиться от страха, Пьер думает о солдатах, которые «все время, до конца были тверды, спокойны...»

Никогда раньше Пьер не задумывался о том, что чувствуют и как живут люди, которых принято называть простыми. Поздним вечером после Бородинского сражения, когда он встретил трех солдат, накормивших его и проводивших до Можайска, привычная мысль пришла ему в голову. «Надо дать им!» — подумал Пьер, взявшись за карман. «Нет, не надо», — сказал ему какой-то голос».

Так впервые пришла ему мысль о возможности человеческих отношений между ним и солдатами. На постоялом дворе в Можайске он думал уже о том, что они — Толстой выделяет это слово курсивом — «они ясно и резко отделились в его мысли от всех других людей».

И вот Пьер приходит к тому, о чем много думал и сам Толстой, что отразилось в его повести «Казаки», написанной до «Войны и мира», что преследовало его все последние годы жизни, много позже работы над «Войной и миром».

«Солдатом быть, просто солдатом! — думал Пьер, засыпая. — Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека?» Всю ночь, просыпаясь и сквозь сон, Пьер решал для себя этот вопрос: как ему, графу Безухову, приобщиться к жизни народа. Может быть, в эту ночь он сделал свой первый решительный шаг к декабризму. Но путь его нелегок и непрост, потому что он — не герой приключенческого романа, а человек со своей единственной жизнью, в которой много раз бывает и страшно, и стыдно, и больно, и радостно.

Да, Пьер ушел из дома, спрятавшись одновременно от графа Растопчина, французских солдат и посланца Элен. Но главное, от чего он ушел, — от своей прежней жизни, заполненной ненужными делами и людьми; ушел к внутренней свободе, к новой естественной жизни, которая, как ему казалось, могла начаться сейчас, когда все вокруг сломано и сдвинуто со своих мест.

В приключенческом романе автор может не показывать читателю, как изменяется характер его героя. Мы с радостным удивлением узнаем в мудром и сдержанном графе Монте-Кристо простоватого матроса Дантеса; нам даже понятно, что изменения этого характера произошли под влиянием аббата Фариа. Но мы не участвовали в духовном росте будущего графа Монте-Кристо. Нам довольно того, что человек изменился; теперь он живет иначе, поступает иначе.

У Толстого двадцатилетний Пьер в салоне Анны Павловны и тридцатипятилетний Пьер в эпилоге — разные люди: и самая важная для Толстого писательская задача — заставить нас участвовать в изменении характера Пьера, показать нам, как произошло, что неопытный юноша стал зрелым человеком с огромным будущим.

Вот это как мы и видели на протяжении многих страниц романа; Пьер ошибался в людях, покорялся своим страстям, совершал неразумные поступки, жил монотонной жизнью члена Английского клуба, отставного камергера — и все время думал, все время был недоволен собой и пересматривал себя.

Теперь, в занятой французами Москве, он возвращается к решению убить Наполеона, «с тем чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы». Благородно? Очень. Достойно Атоса и графа Монте-Кристо. Но Атосу и графу Монте-Кристо все удавалось, потому что они живут в книгах. А Пьер живет в настоящей жизни...

Он еще не тот сильный человек, разумный организатор, умеющий все предвидеть и ничего не забыть, каким он станет в эпилоге. Он только еще двигается по своему пути — и в нем жив нелепый юноша, так же страстно защищавший Наполеона в гостиной Анны Павловны, как он теперь хочет его убить.

Предприятие Пьера обречено на провал, но мы, как и он сам, не сразу понимаем это. Он собирает душевные силы, но не умеет подумать о том, что пистолет велик: его нельзя спрятать под одеждой; что нужно по меньшей мере точно знать, когда и где проедет Наполеон, а потом уже размышлять, хватит ли решимости его убить.

Оставшись в Москве, Пьер решил скрыть свое знание французского языка. Но при первой же встрече с французом Рамбалем, которого он действительно спас от выстрела сумасшедшего, Пьер забывает свое решение не говорить по-французски. Спасение происходит вовсе не героически: Пьер напуган не меньше Рамбаля; и совсем он не хотел оказаться в положении благородного рыцаря, спасающего своего врага...

Еще более нелеп и даже, стыден внезапный порыв откровенности, заставивший Пьера рассказать Рамбалю всю историю своей любви к Наташе — то, чего он не мог бы рассказать ни одному человеку на свете.

Наутро, измученный угрызениями совести, Пьер собрал свою решимость, чтобы все-таки выполнить намерение убить Наполеона. Но теперь он понял, наконец, что пистолет не годится, и взял тупой кинжал, может быть подсознательно понимая и то, что никого этим кинжалом не убьешь.

Зачем Толстой рисует все поступки Пьера в таком странном, почти смешном виде? А затем, что они придуманные, неестественные. Убить Наполеона — трудный и сложный замысел, для его выполнения нужна не только отвага, но хладнокровие, умение все взвесить, обдумать, — этого-то умения у Пьера нет.

Зато у него есть доброта — и когда он бежит по разрушенным дворам в горящий дом искать чужую девочку, этот его поступок так же естествен, как естественно он бросается на помощь женщине, с которой срывают ожерелье. Пересказывая этот эпизод как бы для приключенческого романа, я позволила себе совсем немного сократить слова Толстого, потому что полностью они никак бы не подошли для рассказа о мужественном графе.

На самом деле у Толстого написано так: «Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками». (Курсив май. — Н. Д.)

Выделенные слова снижают героическую окраску происходящего. Босой француз! В приключенческом романе ему бы следовало быть по крайней мере в доспехах. И может ли благородный герой молотить кулаками по своему противнику!

Все, что случается с Пьером, происходит просто, совсем не возвышенно — как в жизни. И в плен его берут без всяких красивостей: «он бил кого-то, его били и... под конец он почувствовал, что руки его связаны...»

Но после придуманного, неестественного плана убийства Наполеона, которым Пьер «мучился, как мучаются люди,упрямо предпринявшие дело невозможное — не по трудностям, но по несвойственности дела со своей природой», после того, как он провел несколько дней в поисках решимости, Пьер на пожаре «как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока».

Здесь было его место, здесь он мог найти применение потребности жертвовать собой, и он «почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным».

Оказалось, что спасти чужую девочку легче, чем нести ее, прижимая к себе: испуганный ребенок визжит «отчаянно-злобным голосом» и кусает своего спасителя «сопливым ртом». Но Пьер «сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка», преодолел чувство гадливости, — все это гораздо менее героично, чем ходить по Москве с кинжалом за пазухой в поисках Наполеона, но требует не меньших душевных усилий, и Пьер находит в себе силы, чтобы в нем победило добро.

В последнюю минуту, когда его уводят французские солдаты, Пьер вдруг возвращается к прежнему неестественному, выдуманному миру: «сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь», он заявляет французам, что спасенная им девочка — его дочь.

Этот детски-нелепый мальчишеский поступок удивил самого Пьера и удивляет нас. Но такие «срывы» могут случиться с каждым человеком на его пути к зрелости, и Толстой не боится показывать их, как не боится представить Пьера в смешном или недостаточно героическом виде. Главное для Толстого — не вызвать у читателей слепое восхищение героем, а заставить нас сочувствовать, сострадать ему, жить его жизнью, разделять его сомнения. Восхищение же наше придет в свой час, когда Пьер достигнет той нравственной высоты, к которой он стремится с первых страниц романа.

IV

«...А благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью».