Той России нету, как и той меня»

Таков лейтмотив санкт-петербургского спектакля Марины Крутиковой «Марина Цветаева. 1917 – 1921». Помню, как еще год назад, на фестивале моноспектаклей, она вышла стремительно и твердо, мгновенно подчинив зал своей воле. На сцене была Личность, это стало ясно ни с первого слова, с первого шага.

В композициях о поэтах, в том числе и о Цветаевой, нередко используется прием лекции или своеобразной экскурсии: в биографическое повествование включаются стихи, подаваемые, как правило, в хронологическом порядке. Близкий принцип положен в основу спектакля Е.Муратовой «Марина Цветаева». Другая ее постановка – «Затонувший остров», осуществленная совместно с Евг. Радомысленским, построена на переписке М.Цветаевой и Б.Пастернака.

Постановка Марины Крутиковой не литературная композиция, а спектакль. Ее Цветаева – единый, цельный образ, в котором личная судьба, характер поэта неотделимы от его творчества так же, как и сама актриса неотделима от своей героини.

Исполнительница, являясь одновременно и автором сценария и режиссером, ограничивает спектакль четкими временными рамками 1917 – 1921. Приведенные документальные свидетельства, на мой взгляд, полностью оправдывают и вынужденную жесткость, и болезненную нервозность, и отрывисто рубленную агрессивность речи глубоко оскорбленного человека.

Но Цветаева столь многолика, что постижению глубины ее характера, наверное, не может быть конца. Когда год спустя Марина Крутикова показала свой спектакль на цветаевском фестивале в Москве, ее героиня уже стала иной. И в первом варианте Цветаева Крутиковой не была одноцветна, как могло показаться поначалу: в ней сквозил скрытый лиризм и женственность, пусть воинственная, дерзкая, но женственность и постоянная, настороженная надежда. Сегодня эти черты усилились. Оставшиеся обреченность, усталость и боль выражены не только в открытом трагическом протесте, но и в горькой иронии, как своеобразном средстве внутренней защиты. Преобладавшие прежде ожесточение и трагизм оживляются пародийными сценками воспоминаний, звучащих в комическом ключе. В спектакле – монологе, отличающемся жесткой констатацией фактов, усиливается игровая стихия театрального спектакля. В калейдоскопе живых эпизодов встают и конкретные представители гос. учреждения, с его абсурдной службой, и В.Брюсов, выступающий с нелепым докладом о женской поэзии, и сама Цветаева, не только непреклонная, волевая и сильная, но и ироничная, уставшая и мудрая. Контраст трагического и комического отнюдь не снижает монументальности образа, а, напротив, делает его еще шире и богаче. Монтажные швы между поэтическим, биографическим, эпистолярным материалом совершенно незаметны.

По ходу спектакля появляются, сменяя друг друга, друзья и недруги поэта, какими их видит именно Цветаева: повествование пропущено через цветаевское восприятие, такое, каким представляет его себе исполнительница. Возникает своеобразный театр в театре, и при этом сохраняется единый образ Марины Цветаевой, единая судьба, прожитая Мариной Крутиковой, а с нею и зрителями.

«Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали…»

Театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы неверного, верящих лишь в то, что видят, еще больше: в то, что осязают, – некой азбукой для слепых».

Принцип, положенный в основу спектакля «Любовь и смерть Марины Цветаевой» Государственного русского драматического театра Эстонии (автор сценария Б.Тух, режиссеры Т.Михайлов и С.Крассман), ближе к информативно биографическому. Композиционная разбивка на временные периоды и попеременное чтение тремя актрисами воспоминаний, писем и стихов Цветаевой акцентирует внимание скорее на внешних возрастных изменениях, чем на внутреннем состоянии души. Причем документальный материал существует нередко сам по себе, а поэзия сама по себе. Темы же любви и смерти, заявленные в названии, раскрываются большей частью в чисто бытовом аспекте.

В постановке Сергея Арцибашева каждое стихотворение – мгновение судьбы Цветаевой и тех, кто разделил с ней эту судьбу. А тема смерти отдельного человека оборачивается темой гибели целого поколения.

Цветаева – Е.Стародуб, с ее резкими, отрывистыми интонациями, с твердой, независимой походкой и гордой посадкой головы, живет в каком-то постоянном тревожном ожидании потерь.

Только что, будто вихрь, ворвалась с волной яркого света милая. Веселая и по-детски наивная девочка в белом платьице. Сонечка Голлидей – Е.Борисова – сама молодость, сама жизнь! И вот уже черная крышка гроба, и залитое слезами лицо Марины. Вызывающе бравурный, азартный, шумный мини – спектакль Демьяна Бедного – Г.Чулкова, и вдруг странно застывшее, словно трагическая маска, лицо над столом, а потом известие о его смерти. И, наконец, замкнутая в освещенном проеме двери фигура Цветаевой: «Не хочу умирать, хочу не быть».

Уходящее поколение русской интеллигенции, поколение «без почвы». Чемоданы, саквояжи, они так и стоят не тронутыми, не разобранными посреди сценической площадки. «Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст…». Цветаева в спектакле не сама по себе, она одна из них, из людей «уходящей расы». Их бездомность – общая судьба поколения, их дом не в пространстве материального мира, а в душах друг друга.