Стена из тел

Если первый сон Ирен предвосхищал развитие на­ших дальнейших отношений, то сон, о котором она рас­сказала на втором году психотерапии, был точно проти­воположен — луч, направленный назад, освещающий путь, пройденный нами за это время.

Я в этом кабинете, сижу на этом стуле. Посередине комнаты, прямо между нами, находится очень странная стена. Я не вижу тебя. Поначалу я и стену не вижу отчет­ливо; она вся с множеством щелей и выпуклостей. Я вижу небольшой кусок красной ткани на стене; потом я узнаю руку, затем ступню и колено. И теперь я точно знаю, что это — это стена из тел, сложенных одно на другое.

— Что ты чувствуешь во сне, Ирен? — Это мой тра­диционный первый вопрос. Чувство во сне обычно ведет в самый центр его значения.

— Ощущение неприятное, ужасное. Но самое силь­ное чувство было вначале, когда я увидела стену и ощу­тила себя потерянной. Одна — потерянная — в ужасе.

— Расскажи мне о стене.

— Когда я сейчас описывала ее, это звучало отврати­тельно — как груда тел в Освенциме. Кусок красной ткани — я знаю, что означает этот паттерн, Джек был в такой пижаме в ночь перед смертью. Но все же стена не так ужасна — в ней есть что-то, что я пытаюсь обнару­жить и изучить. Наверное, она даже смягчила некоторые из моих страхов.

— Стена из тел между нами — что это значит?

— Никакого секрета, никакой тайны во всем сне. Здесь то, что я все это время чувствовала. Сон говорит о том, что ты не можешь по-настоящему видеть меня из-за этих мертвых тел, из-за этих смертей. Ты не можешь себе этого представить. С тобой ничего такого не проис­ходило! В твоей жизни не было трагедий.

В жизни Ирен потери шли одна за другой. Сначала ее брат. Затем муж, умерший в конце первого года терапии. Несколькими месяцами позже ее отцу поставили диа­гноз — рак простаты, вслед за этим у ее матери обнару­жили болезнь Альцгеймера. И когда казалось, что она начинает приходить в себя и появляется прогресс в тера­пии, ее крестник, которому был всего двадцать один год, единственный сын ее двоюродной сестры, подруги всей жизни, утонул, катаясь на лодке. Эта последняя потеря была вершиной горечи и отчаяния, и во сне она увидела стену из тел.

— Продолжай, Ирен, я слушаю.

— Мне кажется, ты не можешь понять меня. Твоя жизнь ненастоящая — теплая, уютная, невинная. Она похожа на этот кабинет. — Она указала на книжные стеллажи позади нее и на алый японский клен, пламе­неющий за окном. — Здесь еще не хватает ситцевых по­душек, камина и потрескивания поленьев. Тебя окружа­ет семья — вы все живете в одном городе. Нерушимый семейный союз. Что ты можешь знать о потерях? Ты ду­маешь, ты бы справился с ними лучше? Представь, что твоя жена или твой ребенок должны вскоре умереть. Что бы ты сделал? Даже твоя самодовольная полосатая рубашка — я ее ненавижу. Каждый раз, когда ты надеваешь ее, меня трясет. Я терпеть не могу то, о чем она го­ворит.

— А о чем она говорит?

— Она говорит: “Я решил все свои проблемы, теперь расскажите мне о своих”.

— Ты уже говорила об этих чувствах прежде. Но се­годня они имеют какую-то необычайную силу. Почему именно сегодня? И твой сон, почему ты увидела его именно сегодня?!

— Я говорила, что хотела поговорить с Эриком. Вчера мы вместе обедали.

— И?.. — подсказал я после ее очередной абсурдной паузы, подразумевавшей, что я должен был установить связь между Эриком и ее сном. Она лишь один раз упо­минала этого мужчину, рассказывая о том, что его жена умерла десять лет назад и они встретились на лекции для людей, переживших тяжелую утрату.

— Он подтвердил все, что я сказала. Он говорит, что ты в корне неправ по поводу моего отношения к смерти Джека. Ты не прошел через это, ты это не пережил. У Эрика новая жена и пятилетняя дочь, но рана все еще кровоточит. Каждый день он говорит со своей умершей женой. И он понимает меня. Я убеждена, что это смогут понять только те люди, которые сами испытали это. Су­ществует подпольное общество...

— Подпольное общество?

— Из тех людей, которые действительно знают, те, кто остался в живых, все те, кто пережил тяжелую утра­ту. Все это время ты пытался убедить меня отделиться от Джека, вернуться к жизни, найти новую любовь — это было ошибкой. Это ошибка самодовольных людей типа тебя, которые никогда не испытывали горечь утраты.

— Значит, с вами может работать только тот человек, который сам пережил потерю?

— Кто-то, кто прошел через это.

— Я слышу это на протяжении всех лет практики, с того времени, как решил выбрать этот путь. Только ал­коголики могут лечить алкоголиков? Наркоманы — нар­команов? Должен ли быть у психотерапевта нарушен процесс принятия пищи, чтобы лечить анорексика? Он что, должен быть депрессивным или маниакальным для того, чтобы общаться с людьми, у которых аффективные расстройства? Надо обязательно быть шизофреником, чтобы лечить шизофреника?

Ирен знала, как выключить меня. Она с бесхитрост­ной ловкостью определяла и сводила на нет основные раздражители.

— Конечно же, нет, — отрезала она. — Я участвовала в дискуссии в Рэдклифе и знаю эту стратегию — reductioadabsurdum[5]! Но она не работает. Согласись, в моих сло­вах есть доля правды.

— Нет, я не согласен. Это основательно пересматри­вает подготовку психотерапевтов! В моей профессии есть правило — достигать чувствительности, сочувст­вия — уметь войти во внутренний мир другого, пережить то, что он пережил.

Я был раздражен. Но я научился не отступать. Работа проходила лучше, когда я высвобождал свои чувства. Порой Ирен приходила ко мне в кабинет настолько уг­нетенной, что едва ли могла говорить. Но, однажды за­путавшись в чем-то, она неизбежно оживлялась. Я знал, что принял на себя роль Джека. Он был единственным, кто когда-либо противостоял ей. Ее ледяное спокойст­вие обескураживало окружающих (практиканты прозва­ли ее Королевой), но только не Джека. Она рассказыва­ла, что он не испытывал большого желания скрывать свои эмоции и, выходя из комнаты, обычно говорил:

“У меня нет желания выслушивать эту чушь”.

Меня же раздражала не только ее настойчивость, что лишь психотерапевты, пережившие потерю, могут рабо­тать с пациентами, у которых горе, но и Эрик, утверж­давший, что ощущение потери бесконечно и длится всю жизнь. Эта идея была частью непрекращавшихся споров между мной и Ирен. Я принимал хорошо известную по­зицию, о которой много говорили, то есть что работа со скорбью заключается в том, чтобы полностью отделить себя от умершего человека и направить свою жизнь и энергию на окружающих. Фрейд впервые разработал это понимание горя в 1915 году в своей работе “Скорбь и меланхолия”, и с тех пор эта концепция поддерживается множеством клинических наблюдений и эмпирических исследований.

В моем собственном исследовании, законченном как раз перед тем, как я начал работу с Ирен, каждый оди­нокий вдовец и вдова полностью отделились от своего умершего супруга и отдали все свои силы чему-то или кому-то еще. Это произошло даже с теми, кто безумно любил своего умершего супруга. Мы обнаружили устой­чивую закономерность: те, у кого был удачный брак, проходили через утрату и процесс отделения легче, чем те, кто жил в постоянном противоречии. (Объяснение этого парадокса, как мне кажется, заложено в “сожале­нии”: для того, кто всю жизнь думал, что рядом с ним находится не тот человек, пережить утрату было слож­нее, потому что он также скорбел по себе, по утрачен­ным впустую годам.) Когда я представил замужество Ирен полным любви и понимания, я сначала предска­зывал относительно легкое переживание потери.

Но Ирен критически относилась ко многим традици­онным подходам к вопросу утраты. Она ненавидела мои высказывания об отделении и отвергала руку помощи:

“Мы, те, кто пережил утрату, научились давать исследо­вателям те ответы, какие они хотят получить. Мы знаем, что мир хочет поскорее вернуть нас к жизни, окружающие становятся нетерпеливыми к тем, кто надолго оста­ется привязан к людям, которых уже не вернуть”.

Она очень сильно обижалась на любое мое предложе­ние позволить себе уйти от Джека: два года спустя после его смерти все его личные вещи так и лежали в ящиках, его фотографии были развешаны по дому, его любимые журналы и книги были на своих местах, а она продолжа­ла вести долгие ежедневные беседы с ним. Меня беспо­коило то, что ее разговоры с Эриком сдвигали всю тера­пию на несколько месяцев назад и убеждали ее в мысли, что я сильно заблуждался. Теперь было труднее убедить ее в том, что со временем она могла бы излечиться от своего горя. А что касается ее глупой веры в тайное со­общество людей, переживших горе утраты, которые были согласны с ней, это было еще одной стороной ее безрассудного тщеславия. Нет смысла удостаивать это ответом.

Некоторые суждения Ирен попадали в точку. Напри­мер, история о швейцарском скульпторе Альберто Джакометти, сломавшем ноги в автокатастрофе. Лежа на улице в ожидании “Скорой”, он произнес: “Наконец-то со мной что-то произошло”. Я точно знаю, что значили эти слова и в чей огород был камень. Я преподавал в Стэнфорде в течение тридцати лет, жил в одном и том же доме, наблюдая, как мои дети ходят в одну и ту же школу, никогда не сталкивался с темной стороной жиз­ни. Не было никаких тяжелых, безвременных потерь: мои родители умерли старыми, отцу было семьдесят, ма­тери за восемьдесят. Моя старшая сестра здорова. Я не терял близких друзей, а мои четверо детей всегда рядом и процветают.

Для мыслителя, охватившего жизненную систему ко­ординат, размеренная жизнь — это большая ответствен­ность. Как часто, сидя в стенах университета, я тосковал по мукам настоящего мира. Годами я мечтал провести свой творческий отпуск как обыкновенный рабочий, возможно, водителем “Скорой помощи” в Детройте, или поваром в ресторанчике в Бовери, или приготовляя сандвичи в Манхэттене. Но никогда ничего не получа­лось: настойчивые приглашения венецианских коллег или поездка с друзьями на озеро Комо всегда брали верх. Я никогда не сталкивался с разводами и не наблю­дал одиночества взрослых. Я встретил Мэрилин, мою жену, когда мне было всего пятнадцать, и моментально решил, что это и есть женщина моей мечты. (Я даже за­ключил пари с другом на пятьдесят долларов, что же­нюсь на ней, — и забрал их восемь лет спустя.) Наша со­вместная жизнь не всегда была плавной, но Мэрилин была любящим другом, стоящим на моей стороне. Иног­да я завидовал пациентам, идущим по краю, которые имели смелость переехать, уйти с работы, поменять про­фессию, развестись, начать все заново. Мне не нрави­лось быть наблюдателем, и я всегда удивлялся, когда у меня получалось незаметно поощрить своих пациентов сделать решительный шаг за меня.

Все это я рассказываю Ирен, ничего не утаив. Я гово­рю ей, что она права по поводу моей жизни — до пос­ледней детали.

— Но ты не права, когда говоришь, что я никогда не переживал трагедии. Я делаю все, чтобы точнее понять трагедию. Я всегда помню о своей смерти. Когда я рабо­таю с тобой, я всегда представляю, что было бы, если моя жена была бы смертельно больна, и каждый раз меня охватывает неописуемая грусть. Я уверен, абсолют­но уверен, что я бы двигался вперед, я бы перешел на другой уровень жизни. Мое увольнение из Стэнфорда было бы безусловным шагом. Все признаки старения — порванный коленный хрящ, постепенная потеря зрения, боли в спине, седеющие борода и волосы, мысли о соб­ственной смерти — говорят, что я двигаюсь прямо к концу своей жизни.

В течение десяти лет, Ирен, я работал с умирающими пациентами, надеясь, что они ближе познакомят меня с трагическим ядром жизни. Это, конечно же, случилось, и я на три года вернулся к терапии, наблюдая за Ролло Мэем, чья книга “Экзистенция” стала очень важной для меня в психиатрической практике. Эта терапия была не похожа ни на одну работу, проводимую мною до этих пор. Я глубоко погрузился в изучение собственной смерти.

Ирен кивнула. Я знал эту манеру — характерный на­бор движений, одно движение подбородком, затем два или три легких кивка, ее соматическая азбука Морзе, го­ворящая, что я предложил что-то рациональное и удов­летворительное. Я прошел тест — по крайней мере пока.

Но я еще не закончил работать со сном.

— Ирен, мне кажется, есть еще что-то в твоем сне. — Я обратился к своим записям (наверное, единственные записи, которые я делаю во время сессии, касаются снов; вследствие того, что они исчезают из памяти, па­циенты часто при повторном пересказе искажают их) и вслух прочитал первую часть сна: “Я в этом кабинете, сижу на этом кресле. Посередине комнаты, прямо между нами, находится очень странная стена. Я не вижу тебя”.

— Что меня удивляет, — продолжаю я, — так это пос­леднее предложение. Во сне ты не видишь меня. До сих пор во время всей этой сессии мы обсуждаем немного другую сторону — я тебя не вижу. Позволь тебя спро­сить: несколько минут назад, когда я рассказывал о своем старении, ты помнишь, мое колено, мои глаза...

— Да, да, я все это уже слышала, — воскликнула Ирен, перебивая меня.

— Ты слышала это — но как всегда, когда бы я ни за­говорил о собственной смерти, твои глаза тускнеют. Так же, как и в те две недели после операции на глаза, когда у меня было трудное время и я носил темные очки, ты ни разу не спросила меня об операции, о том, как мои дела.

— Мне не обязательно знать о твоем здоровье, я здесь пациент.

— Нет, это намного больше, чем простое отсутствие интереса, больше, чем отношение пациента и доктора. Ты избегаешь меня. Ты закрываешься от любой инфор­мации обо мне. Особенно от той, которая каким-либо образом ослабляет меня. С самого начала я предупреж­дал, что из-за наших социальных отношений, из-за об­щих друзей, Эмили и Эрла, я не мог скрыть себя от тебя. Но до сих пор ты не проявила никакого желания узнать обо мне что-либо. Тебе не кажется это странным?

— Когда мы начали наши встречи, я не рискнула еще раз потерять дорогого для меня человека. Я не пережила бы это. У меня было только два выбора...

Как обычно, Ирен замолчала, то есть я должен был догадаться о конце предложения. Я не торопился помо­гать ей, сейчас было лучше позволить ей самой выска­заться.

— Какие два выбора?

— С одной стороны, не позволить тебе значить для меня слишком много, — но это было невыполнимо. Либо не видеть в тебе настоящего человека с историей.

— С историей?

— Да, с историей жизни — от начала до конца. Мне хочется держать тебя вне времени.

— Сегодня, как всегда, ты пришла в мой кабинет и направилась прямо к стулу, не глядя на меня. Ты избега­ешь смотреть мне в глаза. Это и значит “вне времени”?

Она кивнула:

— Если я буду видеть тебя, ты станешь слишком на­стоящим.

— А настоящим людям приходится умирать.

— Теперь ты понял.

УРОК ТРЕТИЙ:

Date: 2015-06-06; view: 334; Нарушение авторских прав