А. А. Блок

Александр Александрович Блок (1880 – 1921), как и его соратники по символизму, поэт, склонный к литературной рефлексии. Он, впрочем, далёк от теоретизирования Иванова и Белого, методичности Брюсова, умозрительности Мережковского, всего того, что в глазах читателей делало критику – критикой. Не случайно Блок называл свои критико-публицистические опыты «прозой», тем самым подчёркивая в них художественное начало.

В статье «Краски и слова» (1905) молодой поэт, недавно издавший «Стихи о Прекрасной Даме», осудил критиков, которые полагают, что их задача – навешивать ярлычки на художников. Расплодившиеся «готовые слова» и «школьные понятия», словно сухие деревья, загромоздили равнину современной литературы, а наиболее расхожий термин – «символизм» – даже «испортил небесную ткань и продырявил её». Гораздо мудрее, по мнению Блока, оказались живописцы, предлагающие лишь смотреть и видеть, и потому сохранившие детскую восприимчивость и мудрую наивность самой природы.

Именно такое – простодушное – восприятие мира и искусства было присуще Блоку как поэту и критику. Искренность – главный критерий, которым он измеряет ценность литературы. Критико-публицистические статьи Блока практически лишены риторики и всякого рода игры с читателем, столь свойственных критике рубежа веков, и устремлены к прямой исповедальности и проповедничеству. При этом поэт остаётся поэтом, в отличие от Пушкина, легко перевоплощавшегося из одного «образа» (поэта) в совершенно другой (критика). Критика для Блока – особая форма целостного самовыражения: то, что невозможно сказать стихами, проговаривалось статьями. Вспомнив о тургеневских «стихотворениях в прозе», можно сказать, что Блок писал «стихотворения в критической прозе».

«Неуместный» лиризм сделал Блока изгоем в современной ему критике, однако через полвека его исследователь Д. Е. Максимов восстановил справедливость: «многое из того, что представлялось в блоковских критических работах изъяном – отступления от формальной логики к “лирической правде”, противоречия, боязнь слишком категорических ответов и схематических решений, – воспринимается как преимущество, как особая человечность и поэтичность этих работ».

Критика под пером Блока становилась дополнительным ресурсом в периоды творческих переломов и «перемены облика» поэта. Так случилось в годы первой русской революции, когда он решительно порвал с мистическим лиризмом «Стихов о Прекрасной Даме». Своё возвращение к «реализму» поэт обосновал в дневнике 1907 г.: «Реалисты исходят из думы, что мир огромен и что в нём цветёт лицо человека – маленького и могучего… Мистики и символисты не любят этого – они плюют на “проклятые вопросы”, к сожалению. Им нипочём, что столько нищих, что земля кругла. Они под крылышком собственного я».

Поэт в новых стихах и драмах «приземлял» символизм. Следовало осмыслить происходившую перестройку поэтического мироздания, объясниться с читателями и товарищами по литературному цеху. В 1907 г. в журнале «Золотое руно» Блок, неожиданно для многих, взялся вести критические обозрения текущей литературы. Здесь до 1909 г. им были напечатаны такие знаменательные статьи, как «О реалистах», «О лирике», «О драме», «Литературные итоги 1907 года», «Три вопроса», «О театре», «Письма о поэзии», «Вопросы, вопросы и вопросы», «Народ и интеллигенция». Они могут быть прочитаны как своеобразный автокомментарий к так называемому второму тому из блоковской поэтической «трилогии вочеловечения». Ломка голоса и становление «лирического тенора эпохи» (как назвала Блока А. Ахматова) сопровождались переосмыслением русской литературы.

Первым обозрением Блока в «Золотом руне» была статья «О реалистах» (1907), посвящённая сборникам «Знание», традиционно отвергаемым символистской критикой за «бескрылый реализм». Блок разрывает с «кружковой» критикой, чтобы найти здоровые зёрна в «чернозёмной или революционной беллетристике». На первом плане, естественно, оказывается фигура Горького. Критикуя писателя за последние произведения («Мать» – лишь «бледная тень» «Фомы Гордеева»), Блок защищает его от уничтожающей критики Д. В. Философова и Д. С. Мережковского. В «страдальце» Горьком, а не в его «культурных» критиках Блок видит «великую искренность». Поэтому «если и есть реальное понятие “Россия”, или, лучше, – Русь … то выразителем его приходится считать в громадной степени – Горького». В последующих своих выступлениях Блок не принял драматургию Горького, сделав исключение лишь для пьесы «На дне» («О драме», 1907), и его «вульгарную» публицистику, искажающую «глубокое сердце» художника («Народ и интеллигенция», 1909).

Другой «реалист», реабилитируемый Блоком, – Леонид Андреев, в чьей повести «Иуда Искариот и другие», отвергнутой как «левой», так и «правой» критикой, Блок разглядел «душу автора – живую рану». Чуть позже в статье «О драме» (1907) Блок защищал от «партийной» критики пьесу Андреева «Жизнь человека», близкую ему по «наивности» экзистенциального гуманизма. Впрочем, критик отметил, что писатель в своих произведениях, как правило, «переходит предел», положенный в искусстве «крикам страдания, отчаяния, гнева, тоски».

В массе современных «реалистов» Блок вычленяет чеховское и горьковское направление, в первом выделяется М. Арцыбашев, во втором – Скиталец. Из молодых писателей самое для него заметное явление – Борис Зайцев, представляющий «живую весеннюю землю, играющую кровь и летучий воздух». Вместе с тем вершиной современного реалистического романа Блок называет «Мелкого беса» символиста Ф. Сологуба, трактуя его Недотыкомку как перерождение «вечной женственности»: в её лице прередоновскую интеллигенцию «карает земля».

На статью Блока откликнулся целый хор голосов, отлучавших его от символистской критики: Гиппиус, Мережковский, Эллис, А. Белый. Последний едко назвал выступление Блока «прошением о реалистах» и в ответ получил вызов на дуэль (не состоявшуюся).

Правоверным символистам не могла не показаться самоубийственной высказанная певцом Прекрасной Дамы «надежда, что развеется этот магический и лирический, хотя и прекрасный, но страшный сон, в котором коснеет наша литература».

В последующей статье «О лирике» (1907) Блок развил свой парадокс. «В странном родстве, – заявляет он, – находятся отрава лирики и её зиждущая сила». Лирики поят нас «одурманивающим напитком», уносящим в демонические высоты Лермонтова и Врубеля, и вместе с тем настраивают жизнь на «высокий лад, древний ритм, под который медленно качается колыбель времён и народов». Спасение от «лирической отравы» Блок видит в высокой простоте, явленной в новом сборнике Бальмонта «Жар-птица» и в лучших стихах Бунина, особенно в «безупречном» «Одиночестве». Отраву лирического «хмеля» и пренебрежение «подробностями» земного бытия Блок с грустью замечает в близком ему С. Городецком. И совсем уже беспощаден критик к недавнему единомышленнику С. Соловьёву, заявляя, что автор книги «Цветы и ладан» – «не поэт», поскольку «относится с полным презрением ко всему миру явлений природы». В его стихах Блок, как в зеркале, видит самую большую опасность, поджидающую символистскую поэзию – умозрительную отвлечённость образов.

Дорого стоила Блоку фраза, брошенная им в газетной статье «О современной критике» (1907): «Символисты идут к реализму, потому что им опостылел спёртый воздух “келий”, им хочется вольного воздуха». Наиболее резко реагировал друг-недруг А. Белый в газетном же фельетоне «О критических перлах»: «Господин Блок, ведь вы дитя, а не критик! Оставьте в покое келью символизма…»

История символизма, и в том числе движение Белого в «Пеплу», «Серебряному голубю», «Петербургу», показали правоту «детского» взгляда Блока. Не боясь обвинений в наивности, Блок в статье «Три вопроса» (1908) возвращается к спорам о пользе искусства. Эволюцию «нового русского искусства» (читай: символизма) критик «Золотого руна» представляет в виде движения от вопроса «как?» (поиск новой художественной формы) к вопросу «что?» (содержание, т.е. «что за душой у новейших художников»). В современной поэзии сформировался некий шаблон формы и содержания, «сотням юношей» стало легко быть поэтом, явился тип «случайного художника», к тому же, как правило, хулигана. В эти дни девальвации поэзии и возникает, по Блоку, третий «самый опасный, но и самый русский вопрос: “зачем?”, вопрос о необходимости и полезности художественных произведений». Красота и польза – враги лишь в «долинах» литературной кружковой жизни, на «вершинах» же, на которые способен подняться истинный художник – «чудесным образом подают друг другу руки заклятые враги: красота и польза». Так в творчестве Ибсена, образцовом для критика-символиста, формируется новый путь – «сознания долга, великой ответственности и связи с народом и обществом». Современное искусство тем самым возвращается к изначальному единству прекрасного и полезного в народном творчестве (эту мысль Блок развил в статье-исследовании «Поэзия заговоров и заклинаний» 1908 г.).

С высоты новоприобретённого вѝдения искусства Блок даёт обзор современной лирики и цикле «Письма о поэзии» (1908). Так, в стихах Н. Минского, равно декадентских и революционных, он видит не трогающие никого «холодные слова», потому что жизненно только то создание поэта, «в котором он сжёг себя дотла». Истинная литература, по Блоку, это всегда «исповедь души». Таковы простые и строгие, далёкие от надоедливой «пряности и мишуры» стихи Ф. Сологуба. «Среди разрастающегося племени наглых и пустых стихотворцев» почти не слышны «нежные песни» М. Кузмина. Причиной тому не только глухота современных критиков, но и характерная для эпохи «двойственность» самого поэта, прячущего истинное лицо «задумчивого инока» под маской «офранцузившегося помещика». Достаётся от критика также И. Бунину за «сухую риторику» и подражательность новых стихов: «грешно насиловать и заставлять петь свою свежую лирическую душу».

Критерий искренности и высшей пользы заставил Блока пересмотреть первоначально восторженное отношение к Брюсову и Бальмонту. В творчестве Мережковского, которого он высоко ставил как художника и ещё больше как «начинателя нового метода критики в России», Блок видит увеличивающийся разрыв «жизни и схоластики» («Мережковский», 1909). Впоследствии схожее обвинение Блок выдвинет против акмеистов и прежде всего Н. Гумилёва («Без божества, без вдохновенья», 1921): поэты «несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма».

На исходе первого десятилетия XX века Блок подвёл итог своим исканиям в речи (затем статье) «О современном состоянии русского символизма», прочитанной в Обществе ревнителей художественного слова 8 апреля 1910 г. в ответ на доклад Вяч. Иванова «Заветы символизма» (26 марта). Соглашаясь с предшественником, но по-своему интерпретируя его, Блок выделяет два периода в развитии символизма, которые условно называет «теза» и «антитеза». В первом периоде произошло открытие «волшебного мира» новой поэзии, а во втором померк «золотой свет» от наплыва «лиловых туманов» и «волшебный мир … стал балаганом», всего-навсего игрой призраков или кукол (вроде Незнакомки). Так, перебирая созданные им же поэтические образы, Блок заявил о кризисе новой поэзии. В отличие от теоретически-обобщающего доклада Вяч. Иванова речь Блока была исполнена саморефлексией: критика обернулась автокомментарием, более того – исповедью художника. Иванов, следуя стезёй «реалистического символизма», торжественно провозглашал, что теперь поэт перестаёт быть просто поэтом и делается «органом мировой души». Блок находит другие слова для описания произошедшего переворота: «Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России… И сама Россия в лучах этой новой гражданственности оказалась нашей собственной душой». Так по-блоковски безоглядно истолкован общий для младосимволистов мотив «возвращения к жизни» (над чем старшие символисты, Мережковский и Брюсов, тогда просто посмеялись).

В речи 1910 г. названа была и фундаментальная для периода «антитезы» тема, заявленная ещё в 1908 г. в самом названии речи-статьи «Народ и интеллигенция» (первоначальное название «Россия и интеллигенция»). Вот что навсегда лишило поэта покоя: трагедия нации – разрыв между русской интеллигенцией и русским народом. Последнего своего предела этот «самый больной вопрос», звучавший у Пушкина, славянофилов, всей русской литературы XIX века. Блок ясно осознал страшную правду: образовались «две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном».

С этих позиций Блок реабилитирует книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями»: для интеллигенции оказались «непонятны слова о сострадании как начале любви, о том, что к любви ведёт Бог, о том, что Россия – монастырь». Их заглушил «истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский, “отец русской интеллигенции”». Ориентиром в критике для Блока становится Ап. Григорьев (противостоявший Белинскому в оценке последней книги Гоголя), интерес к которому всё возрастает в силу не только родственности талантов, но и глубокого понимания «стихийных» русских начал и необходимости их «заклинания» (эти термины Блок впрямую заимствует у основателя органической критики).

Продолжила тему речь-статья Блока «Стихия и культура» (1908). Предчувствуемая поэтом социальная катастрофа сравнивается с недавним страшным землетрясением, уничтожившим итальянский город Мессину. Цивилизация бессильна перед стихий природной, но точно так же бессильна она перед надвигающимся выплеском народной стихии. Современная «заигравшаяся» культура представляется Блоку «весёлым хороводом вокруг кратера вулкана».

В письме к К. С. Станиславскому 9 декабря 1908 г., объясняя, почему теперь его главная тема – «о России», поэт возвращается к требованию предельной искренности людей культуры: «Не откроем сердца – погибнем… Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас… свято нас растопчет…» В статье «Душа писателя» (1909) Блок в качестве критерия оценки литературного творчества вводит понятие «чувство пути», а затем, следуя романтикам и Ницше в понимании музыкальных первоначал словесного искусства, обращается к термину «ритм», глобально истолкованному как проникающий в индивидуальное творчество «отзвук целого оркестра, то есть – отзвук души народной». Замечательно, как основополагающий принцип славянофильской эстетики возродился в новой исторической ситуации.

Выступления Блока после Октябрьской революции – «Интеллигенция и революция» (1918), «Крушение гуманизма» (прочитано как доклад в 1919, опубликовано в 1921 г.), «О романтизме» (произнесено как речь в 1919, опубликовано в 1923 г.) – это попытки объяснить революционный взрыв как закономерное явление, подготовленное всем предшествующим развитием цивилизации. Он называет эту последнюю гуманистической, имея в виду её направленность на личностное, индивидуальное начало. В недрах цивилизации, ведшей людей к разъединению, вызревало объединительное начало культуры, которую поэт-критик называет также «духом музыки», отголоском мирового (народного) оркестра.

Именно народ оказался «хранителем культуры», и лучшие представители из художников (романтики, Диккенс, Флобер, Ибсен, Гоголь, Толстой, Достоевский) служили не европейской «гуманной цивилизации», но были «голосом стихий» и тем самым провозвестниками новой гармонии.

Как завещание прозвучала речь «О назначении поэта», произнесённая Блоком в Доме литераторов на торжественном собрании в годовщину смерти Пушкина 10 февраля 1921 г. Она поразила современников своей проникновенностью и одновременно твёрдостью. Слова, сказанные о Пушкине, невольно переносились на его преемника, их произносившего: «роль поэта – трагическая». Автор «Двенадцати» пересматривал своё собственное представление о поэте как трансляторе «стихии». Новая формула обрела чеканно-ясное выражение: «Поэт – сын гармонии… Три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих – внести эту гармонию во внешний мир».

Осуществить поэту своё назначение мешают те, кого Пушкин назвал словом «чернь». Это не чёрный народ, эту роль, как утверждает Блок, и во времена Пушкина, и теперь играет могущественное сословие «бюрократии», действующей от имени государства. В словах Блока проглядывала горечь разочарования: очистительная стихия революции обернулась всевластием новой «черни», взявшейся теперь «направлять поэзию». Блок закончил речь вопросом о свободе творчества, которую «отнимают» каждый раз всё более совершенными способами. Поэт, умирающий на пороге новой тоталитарной эпохи, позволил себе переиначить известный афоризм Вл. Соловьёва: «Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха».

Так замкнулся круг символистских манифестаций: то, о чём с лёгкостью гремел молодой Брюсов (и о чём, обласканный новой властью, старался теперь не вспоминать), т.е. о свободе творчества, Блок говорил тихо, но с напряжением всех оставшихся сил.

[1] С точки зрения вечности (лат.).

[2] «Городу и миру» (лат.)