В. В. Розанов

Василий Васильевич Розанов (1856 – 1919) стал известен как критик после книги «Легенда о Великом инквизиторе Достоевского. Опыт критического комментария» (1894). Целая книга посвящена вставному эпизоду романа «Братья Карамазовы». Правда, у Достоевского он называется несколько иначе: поэма «Великий инквизитор», − и сочиняет ее Иван Карамазов. Поэма − литературный жанр, легенда – фольклорное произведение, но так велико влияние Розанова, что многие после него стали называть этот вставной эпизод романа легендой. Книга Розанова представляет собой разросшееся литературно-критическое эссе, где с большим трудом можно отделить критику от публицистики и от художественного слова. В этой книге Розанов принимает традиционное от Белинского и Чернышевского деление всей литературы на две части: Гоголь и после Гоголя. Только в отличие от тезиса, что, мол, все вышли из Гоголя, Розанов предлагает свой антитезис: вся последующая литература (Тургенев, Достоевский, Островский, Л. Толстой) − это борьба с «бездушием» Гоголя.

Взгляды Розанова на Гоголя были крайностью, но именно Розанов увидел действительную особенность гоголевского реализма – доведение образа человека до карикатурности театра марионеток. Вспомните Акакия Акакиевича, вспомните помещиков в «Мертвых душах». Розанов воспринимает как издевательство изображение Манилова. Чета Маниловых для Розанова скорее идеал семьи, взаимной приязни, нежности, Гоголь же над всем этим смеётся. Он смеётся над тем, как говорит Розанов, над чем ещё никто не смеялся – над детьми: маленькие Маниловы нужны ему только для заострения карикатурности, они всего лишь продолжение маниловщины. Он был гениальный живописец внешних форм, − говорит Розанов, − и совершенно не понимал внутренней формы, душевного, духовного мира человеческой личности, он не мог её изобразить, он её не знал.

Но зато хорошо знал внешние – социальные формы. Процитирую самое резкое место по поводу Гоголя. «Мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь и мертвые души только увидал он в ней». Гоголь здесь представлен в роли Вия, у него не только мёртвый взгляд, но и умертвляющий. «Вовсе не отразил действительность он в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на неё: от этого-то и запоминаются они так, как не могут запомниться никакие живые образы». Потому что в карикатуре только одна черта характера, а не многообразие, не сложность человеческой личности. Этого у Гоголя нет, − утверждает Розанов. Протест против влияния Гоголя в русской литературе так сильно ещё не звучал (сравните, что говорили «эстетики» и «почвенники»). Это, я бы сказал, ниспровержение Гоголя, а вместе с тем Розанов ниспровергал и всё, что названо было гоголевским направлением в русской литературе, на это было нацелено жало его критики. Как считает Розанов, в русской литературе нашлось противоядие, нашлись силы противодействия. Русская литература после Гоголя – это, как уже говорилось, борьба с Гоголем, и её начинает писатель, который является второй вехой для Розанова, центром нового литературного мироздания, это, как вы понимаете, Достоевский. Именно Достоевский обратился к человеческой душе. «Достоевский прежде всех других заговорил о жизни, которая может биться под самыми душными формами». Изображение живой человеческой души, обращение к миру личности и к миру страданий (это слово особенно выделяет Розанов) было открытием Достоевского, и вся русская литература, и Толстой, хотя он и не похож на Достоевского, − всё подвёрстывается Розановым к этому новому направлению, антигоголевскому. Мысль Достоевского, как её формулирует Розанов: «Человек в цельности своей природы есть существо иррациональное». Открытие Достоевского – открытие бездны, тайны, иррационального в человеке. И ещё в человеке скрыт акт творчества. На это Розанов тоже указывает, на способность человеческой личности творить мир и творить самого себя. Это как раз то, чего нет у Гоголя, нет развития, нет движения. Итак, иррациональность и акт творчества. Здесь Розанов и формулирует свою любимую мысль, что всякая личность – это целостный мир, всякая личность есть образ Божий и неприкосновенный. Здесь он выражает известное требование Канта, что человеческая личность не может быть средством, может быть только целью.

В статье «Как произошёл тип Акакия Акакиевича» (вошедшей в книгу «Легенда о Великом инквизиторе») Розанов показывает путём анализа творческой истории гоголевской «Шинели», как проявилось здесь мировоззрение автора. Прототипом Акакия Акакиевича был некий чиновник, историю которого Гоголь слышал. Это был бедный человек, едва накопил на ружьё, пошел на охоту, и был в такой эйфории от своего приобретения, что не заметил, как ружьё зацепилось за ветку, соскользнуло с лодки и утонуло. Бедняга очень переживал, чуть не умер. Гоголь ушёл от первоначальной фабулы, заменив ружьё на шинель. В самой этой перемене сказался Гоголь. По существу, Акакий Акакиевич, каким рисует его автор, лишён всяких человеческих интересов, человеческих потребностей. Они сведены к столь мизерным моментам, что человек полностью совмещён с неодушевлённым предметом, личность нивелирована вещью и абсолютно утрачена. Вот что прочёл Розанов в этой повести.

Итак, Достоевский есть начало новой литературы, открывающей мир человеческой личности, мир подчас иррациональный. Кроме того, в «Легенде о Великом инквизиторе» мы находим истоки ещё одной важной розановской идеи, за отстаивание которой его назовут русским Ницше. Он акцентирует в «Братьях Карамазовых» слова Великого инквизитора, когда тот говорит Христу, что человек слаб и дар свободы ему не по плечу, превышает возможности его природы, человеку нужна сила власти, авторитета, более чем дар свободы, который несёт Христос. Противостояние Христа и Инквизитора у Достоевского Розанов рассматривает как столкновение христианства с законами человеческой природы: Великий инквизитор это защитник человека, в то время как Христос не рассчитал возможностей, пределов, положенных человеку. Требования Христа святы, но вместе с тем неосуществимы. Например, подставить другую ланиту – значит превысить человеческую природу. Христианство, утверждает здесь Розанов – вне-земно. И оно же вне-семейно, это Розанов особенно подчёркивает. Аскетизм христианства, как полагает Розанов, отвергает идею семьи, взлелеянную язычеством и Ветхим заветом. Розанов сталкивает Ветхий и Новый завет, отдавая предпочтение Ветхому с его пафосом воздаяния (Ветхий завет не знает «другой ланиты») и с его обожествлением (что особенно Розанов почитал у иудеев) семейственности, любви к детям. Для него Христос есть отказ от всего плотского, всего природного. Вы чувствуете, что здесь намечаются нити, которые связывают Розанова с Ницше, с его «Антихристианином». Розанов в этой книге ещё пока не решается оспорить христианство. В книгах более позднего времени («Темный лик», «Об Иисусе сладчайшем») Розанов куда радикальнее. Иисус, скажет он, это дух небытия, это апология сладости смерти.

Розанов в христианстве нашёл великую идею, которая противоречит природе человека, и потому объявил ей войну. Правда, эта война не всегда последовательна. Розанов продолжает душевно любить православие на уровне быта, русского, семейного, крестьянского. Он говорит с презрением о храме столичном, петербургском, но зато восхищается «как хорошо в сельском храме, где полуграмотный батюшка и невежественная толпа, но зато какое намоленное, какое тёплое пространство». Таким образом, Розанов христианство принимает, но в таком, если можно сказать, ветхозаветном варианте. «Библия – нескончаемость, − говорится в «Апокалипсисе нашего времени», − Евангелие – тупик». Евангелие отходит от ветхозаветных начал, от жизни, это парение над землёй, это то, что было свойственно, как полагает Розанов, и русской литературе с её христианским духом. Поэтому, когда он говорит, что Россию убила литература, он имеет в виду, что Россию убило христианство. Выход, который рисуется Розанову, − возвращение к языческим началам жизни, реабилитация плоти. Он пишет статьи о любви, он яростно спорит с Толстым как автором «Крейцеровой сонаты», спорит с Владимиром Соловьёвым, потому что то одухотворение плоти, которое Соловьёв предлагал, Розанов считал недостаточным. Ему кажется, что плоть сама по себе уже свята, её не надо одухотворять, это уже создание Божие, она сама по себе высшее начало, адекватно реализуемое в семье. Семья – вот культ Розанова, его общественный и философский идеал.

Центральной фигурой в русской литературе кроме Достоевского, своеобразно им прочтённого, становится для Розанова Пушкин, и тоже как антитеза Гоголю. Розанов возвращается к Пушкину, что мы уже не раз видели в истории русской критики, потому что ищет авторитетной поддержки своих созерцаний. Он написал очень много статей о Пушкине, особенно в юбилейном 1899 году. Я бы выделил из них статью «О пушкинской академии», где Розанов трактует Пушкина как великого язычника. В этом он отчасти идет за Константином Леонтьевым.

Леонтьев еще в 1880 г., когда была произнесена речь Достоевского о Пушкине, написал на неё опровержение. Он писал, что в Пушкине ищут духовного вождя, в то время как Пушкин представляет собой многоцветие, многокрасочность жизни, и в этом смысле Пушкин – торжество языческого начала, а не христианства, как полагал Достоевский и иже с ним. Розанов этот пересмотр Пушкина Константином Леонтьевым продолжает и идёт, пожалуй, дальше, он предвидит возможные возражения и в частности говорит о «Пророке», о котором писал тогда же Владимир Соловьёв. Розанов в «Пророке» видит способность Пушкина перевоплощаться (не более того!), в частности, в библейского пророка. Позднее эту точку зрения выскажет В. Ходасевич в новом споре с «соловьёвцем» С. Булгаковым, о чём уже говорилось выше.

Включился Розанов и в полемику, вызванную статьёй Владимира Соловьёва «Судьба Пушкина». В статье «Ещё о смерти Пушкина» (1900) Розанов дал свою версию причин гибели поэта. Он соотнёс это трагическое событие с комической пушкинской поэмой «Граф Нулин». Помните, там после неудачных покушений графа на честь Натальи Павловны и мстительных позывов мужа в самом конце автор объявляет, что над всем этим вместе с Натальей Павловной посмеялся её вполне удачливый любовник. Так вот Розанов говорит, что Пушкин, увы, не мог вместе с женой посмеяться над притязаниями Дантеса, − в этом и заключается главная причина последующей кровавой развязки. У Пушкина, утверждает Розанов, не было того, что называется семейным гнездом и что могло его спасти. Со своей колокольни смотрит Розанов и на своего другого любимого писателя – Льва Толстого. С ним критик был даже знаком, он его посещал, и Толстой подарил ему свою фотографию, правда, без надписи. Розанов особенно оценил тему семьи у Толстого как главную тему, и в этом смысле он продолжал ту традицию восприятия Толстого, которую у нас начал Страхов своими статьями о «Войне и мире», где роман был объявлен семейным, не историческим. Розанов особенно ценил финал этого романа. Один из исследователей Розанова Э. Ф. Голлербах по этому поводу заявил, что Розанов как знамя разворачивает детские пеленки, на которые легло нечто зелёно-жёлтое. Розанова привлекает в Толстом эстетизация естественных движений жизни, воплощенных в таких героях, как дед Ерошка («Казаки»), Платон Каратаев.

Очень интересен его взгляд на Лермонтова, которого он готов признать родоначальником того же антигоголевского направления, хотя не без колебаний (ряд статей 1901 – 1902 гг. о «демонизме» поэта). Во всяком случае, Розанов в Лермонтове находит приближение к восприятию живой души и, кроме того, он ему кажется самым гениальным художником в русской литературе по своей изобразительности. В статье «Пушкин и Лермонтов» (1914) Розанов обращается к избитой уже антиномии. Он пытается понять, в чём расхождения этих двух величайших русских поэтов. Лермонтов, говорит он, всегда уходит, потому что ему везде плохо. «”Прощайте! Ухожу!” – сущность всей поэзии Лермонтова». В то время как Пушкин – поэт, укорененный в существующем мире, он в него всегда приходит, всегда возвращается. Для Лермонтова возвращение невозможно, как невозможно возвращение Мцыри домой. Вот это разное мировосприятие двух поэтов определяет и их отношение к жизни, отношение к миру. «Пушкину, – говорит Розанов, – и в тюрьме было бы хорошо». Характерный розановский парадокс! Его легко оспорить, припомнив пушкинские стихи на «тюремную» тему, но у Розанова есть своя правота, нужно понять это как метафору, означающую, что Пушкин умеет примириться с жизнью, умеет в любом состоянии найти что-нибудь хорошее. В то время как Лермонтову, продолжает Розанов свою метафору, «и в раю было бы скверно», настолько велика его неудовлетворенность, его неприятие мира. У Лермонтова, − говорит Розанов, − были «нахмуренные очи», у Пушкина «вечно ясные» («О Лермонтове», 1916).

Розанов-критик всегда стремится к изобразительности. Нахмуренные очи Лермонтова и вечно ясные глаза Пушкина – контрастный образ, передающий важное различие между ними. Эта нахмуренность, это неприятие жизни, как понимает Розанов, неизбежны и необходимы, потому что такова наша жизнь, но все-таки несмотря ни на что Пушкин ему ближе, пушкинское приятие жизни ему роднее, и ему кажется, что русская литература, идя вот по этому пути нахмуренности, зашла слишком далеко.

В книжке «Апокалипсис нашего времени» (издавалась в 1917 – 1918 гг. в виде 10 выпусков) Розанов, вновь возвращаясь к своим наболевшим темам, пытается обвинить всю русскую литературу в том, что произошло в 1917 году. В революционной катастрофе Розанов видит следы деятельности и радикального и охранительного лагеря. Вот почему он «двух станов не боец» (как писал А. К. Толстой о себе), потому что в равной степени не приемлет ни революционного террора, ни противостоящего ему самодержавного государства. В книге «Когда начальство ушло» он говорит, что самодержавие уже изжило себя, оно уже не может сохранить русскую государственность, а современный консерватизм в лице Победоносцева кажется ему тоже насилием над жизнью. Он не принимает ни левых, ни правых, он не принимает ни радикалов, ни консерваторов, и у тех и у других он видит насилие над жизнью, над естественным ходом развития. Ища причины такого положения вещей, он приходит к мысли о том, что именно русская литература воспитала такой менталитет, говоря современным языком, русская литература за некоторыми исключениями (Пушкин, Толстой, отчасти Чехов). Русская литература была слишком идеологична, прославляя служение идее вопреки самой жизни, с точки зрения Розанова. И в этом смысле он отвергает новую литературу, он отвергает Вл. Соловьева, в пророческом духе которого он тоже видит насилие над естественным началом. И он пытается вернуться к тем писателям, которые оказались как бы вне русской литературы, на её обочине. Он намечает издание под названием «Литературные изгнанники» (в 1913 г. вышел лишь первый том), где собирается реабилитировать писателей неоценённых, таких как Н. Страхов, К. Леонтьев. В своих писаниях он идет и дальше, пытаясь оправдать Ф. В. Булгарина тем, что тот воевал с «прогрессистами». Он предлагает реабилитировать князя В. П. Мещерского, который в глазах большинства был совершенно одиозной, мракобесной фигурой, т. е. как бы поменять плюсы на минусы, вернуть тех, кого литература изгнала. Этот опыт удался только отчасти. Отмыть добела Фаддея Булгарина не получилось, хотя, думается, со стороны Розанова это было проявлением его всегдашнего фрондёрства относительно «общественного мненья».

Завершая излюбленную тему, в «Апокалипсисе…» Розанов заявляет: «Россию убила литература». В другом месте он заявляет, что мы живем в великом окончании литературы, и на самом деле нужна вовсе не великая литература, а великая, прекрасная, полезная жизнь. Это чисто розановский парадокс. Противопоставляя литературу и жизнь, он всё-таки оставался писателем, литератором, это был парадокс отчаяния, потому что революцию Розанов воспринял как Апокалипсис, как конец России.

Розанов − фигура в русской культуре неординарная, ни на кого не похожая. К нему можно применить слова Пушкина, сказанные, правда, по поводу женщины (но, кстати, в Розанове было то, что он сам называл вечно бабьим − женственное начало русской души). Я имею в виду стихи «Как беззаконная комета // В кругу расчисленных светил…» Все светила ходят по своим маршрутам, все подчиняются законам, расчисленным астрономами, но есть беззаконные кометы, которые врываются в пространство, нарушая все и всяческие правила. Василий Васильевич Розанов − такая беззаконная комета в русской литературе, прежде всего, конечно, как писатель, но и как критик тоже. Писательство и критика у Розанова неотличимы.

Он, пожалуй, вернулся к начальному синкретизму, когда художественная литература и критика были еще неотделимы друг от друга. Вернулся на новом уровне. Его сочинения – это и дневник, и исповедь, и эссе, и нечто в роде публицистики, и в них всегда находится место литературной критике. Основные работы Розанова, которые совершили переворот в русской литературе, это книги под названием «Уединенное» (1912), «Опавшие листья» («Первый» и «Второй короб», 1913 и 1915), «Мимолетное» (1914 – 1917). Обращаю ваше внимание на сами названия книг, перед нами жанр, который ведет начало от изречений античных мудрецов, «Опытов» Монтеня, «Мыслей» Паскаля, «Максим и размышлений» Гёте.… Это жанр афористики, кратких фрагментов, очень свободно соединённых между собой. В Европе этот жанр был особенно популярен вплоть до эпатажных парадоксов Ницше и О. Уайльда. Кажется, что Розанов не пытается причесать, пригладить свои мысли, образующие некий поток сознания. Его книги – это фиксация каких-то мыслей, переживаний. Иногда они сопровождаются «пометами», которые приводили в негодование читателей, не привыкших к таким откровенностям. Ну, скажем, мысли, приходившие ему в голову «в купальне» или «когда болел живот» или, того лучше, «в кабинете уединения». Розанов создаёт ощущение непрерывного течения жизни, хаотичного, не введённого ни в какие рамки, даже в рамки приличий. Сам Розанов употреблял понятие «рукописность души», свои книги он считал изданными рукописями. Он говорил, что типографический станок сделал много хорошего, но может быть, еще больше плохого. По выражению Розанова, «проклятый Гуттенберг облизал своим медным языком» всех писателей, т.е. типографический станок привёл к унификации личности, в то время как личность неповторима, личность выражается даже в почерке, а типографический шрифт всех подгоняет под общую планку.

И за этим, может быть, стоит основная идея (хотя слово «идея» не очень подходит к Розанову), основной пафос творчества Розанова. Утверждение личности путём её раскрепощения. В этом смысле его интересует всё самое мелочное из жизни личности, самое неуловимое, самое индивидуальное. Это то, что составляет букет, аромат «этого» человека. Только единственный человек, утверждает своими писаниями Розанов, нам интересен, не общее, не типичное, а только индивидуальное. «Я ввёл в литературу, – пишет Розанов, – самое мелочное, мимолётное, невидимое движение души, паутинки быта». И после Розанова это утвердилось, целая традиция наметилась в русской литературе: «Незабудки» Пришвина, «Затеси» Астафьева, «Мгновения» Бондарева, «Камешки на ладони» Солоухина, «Крохотки» Солженицына…

Итак, пафос личности, прежде всего. Розанов предстаёт перед нами как главный герой своих писаний. Эта личность, конечно, не тривиальная и трудно уловимая. Розанова обвиняли очень часто в двурушничестве. Он, скажем, позволял себе печататься в изданиях противоположного толка, которые враждуют друг с другом, в либеральных и охранительных одновременно. Он мог изрекать совершенно противоположные мысли, например, антисемитские и юдофильские. Это было признано проявлением некой беспринципности, в то время как для Розанова это было проявлением внутренней свободы и надпартийности. Он пытал встать над партийной борьбой, что в русской литературе и в русской критике – явление, конечно, немыслимое. Кроме того, Розанов как личность соединяет в себе разные природные начала, о чём он сам, как всегда афористично, говорил: «Сочетать Дон-Кихота и Санчо Пансо?.. Все историки литературы пожали плечами. Бог сказал “Можно” и сотворил Розанова». Бог сотворил Розанова, чтобы соединить противоположные полюса в одном человеке.

Явление Розанова в русской литературе и в русской критике это, безусловно, знак времени. Почему Розанов стал, несмотря на его хаотичность и беззаконность, действительно закономерным явлением нашей литературы? Русская литература (критика в том числе) на протяжении всего ХIХ века возрастала как литература больших идей, гражданских, политических, общественных, философских, религиозных. Высочайшие достижения русской литературы – Толстой, Достоевский – это прежде всего глобальное мировоззрение. К началу нового ХХ века эта большая литература, пожалуй, достигла своего апогея в творчестве символистов, которые решили подчинить великим идеям не только литературу, но и человеческую жизнь. Однако русская литература к концу ХХ века устала. Например, в творчестве Чехова видна эта усталость интеллигента от глобальных, космических идей и желание вернуться к индивидуальной, частной жизни. Розанов появился вовремя и объявил, что высшей ценностью является частная человеческая жизнь, а не переустройство мира, чем литература всегда занималась, и чем, как считает Розанов, она довела Россию до бездны. Очень интересная мысль, которую Розанов неоднократно высказывал в своей последней книге «Апокалипсис нашего времени», в книге, которую он уже писал перед смертью, сразу после революции, изнемогая от голода и от страданий, подводя итог своей жизни и итог русской истории. Он изображает русскую историю в виде театра, когда пьеса кончилась, зрители расходятся, и вдруг оказывается, что шуб-то нет, да и самого театра нет. Розанов в этой книге пытается понять, где начало бездны, и приходит к выводу, что именно русская литература виновата в том, что свершилась русская революция, русская литература подготовила русскую революцию. Причём не только литература Некрасова, Щедрина, Чернышевского, нет, вся русская литература, в том числе и Достоевский, и Толстой с их служением великой идее, с их презрением к частному человеку.

Литературе больших идей Розанов, начиная с «Уединенного» (само название очень значимо), противопоставляет ценности иного рода. «Народы, хотите ли я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один из пророков.… Это – что частная жизнь выше всего… Просто, сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца.… Ей-ей: это – общее религии. Все религии пройдут, а это останется: просто – сидеть на стуле и смотреть вдаль». Конечно, здесь немалый элемент эпатажа, но за ним стоит противодействие общественному пафосу русской литературы, защита прав личности.

По поводу «рукописности души» литературы и значения для её формирования личных писем Розанов (он любил вставлять в свои сочинения письма читателей и писателей, иногда собирая из них целые книги) в статье «О письмах писателей» (1909) прогнозировал созвучно Карамзину и Толстому: «Литература и история литературы ранее или позже разложится на серию типичных личностей данной нации, как бы говоривших перед Богом и человечеством от лица этой нации». В этой перспективе для него было очевидно и назначение критики: «Со временем литературная критика вся сведётся к разгадке личности автора и авторов».