Глава 8. Сага о «добровольном вхождении»

Сага о «добровольном вхождении»

В начале 1970-х гг. в СССР усиленно выковывалась идеологема «новой исторической общности — многонационального советского народа», сопровождавшаяся усилением пропаганды интернационализма и борьбы с национализмом. Тогда партийные чиновники требовали от историков направить все усилия на изучение исторических корней дружбы народов СССР, их сближения с русским народом и процесса вхождения их в состав России (Всесоюзное совещание 1964. С. 29; Шерстобитов 1974. С. 3-8). Это представлялось тем более важным, что еше на рубеже 1960-1970-х гг., по воспоминаниям выросшего в Грозном ингушского бизнесмена М. Гуцериева, в пионерском лагере местные дети предпочитали петь песни о легендарном Шамиле и его борьбе с царскими войсками, переосмысливая это как борьбу с русскими (Поэгли 1996). А еще раньше едва не был исключен из школы девятиклассник Джохар Дудаев, представивший в своем сочинении Шамиля руководителем национально-освободительного движения (Умалатов 2001. С. 12). Вряд ли он был такой один. Действительно, интерес к личности Шамиля и событиям Кавказской войны не оставлял горцев и в последние советские десятилетия (Дегоев 2001. С. 279, примеч. 61). В Чечено-Ингушетии это становилось все более актуальным в связи с быстрым ростом численности коренного населения, постепенным отъездом русских из республики и прогрессивным изменением демографического баланса в пользу чеченцев и ингушей, происходившим в 1970-1980-х гг. (Soldatova 1995. Р. 96-97; Fowkes 1998. Р. 11-12). Наряду с ростом образования, этот фактор заставлял чеченцев и ингушей стремиться к более активному участию в делах республики и требовать уважения к своей истории и ее героям. Еще в середине 1960-х гг. некоторые интеллектуалы выражали недовольство «колониальным статусом» своей республики, «русским засильем» и «эксплуатацией» со стороны Центра (Тишков 2001а. С. 118-119). Еще одним фактором была предпринятая Советским руководством в начале 1970-х гг. попытка поставить ислам под свой контроль, что неизбежно вело к конфронтации с суфийскими братствами Северного Кавказа, считавшимися «фундаменталистами» и «фанатиками» (Gökay 1998. Р. 45-46).

Поэтому с целью снизить накал нарастающих межэтнических трений и воспитывать у местного населения лояльность к советской власти руководство Чечено-Ингушетии начало в 1970-х гг. усиленно выковывать дружбу народов. Это было также ответом американскому историку Л. Тиллетту (Tillett 1969), чью книгу советские рецензенты заклеймили как фальсификацию истории дружбы народов России и СССР. Их особенно возмущали утверждения Тиллетта о том, что советские историки искусственно углубляли историю контактов северокавказских народов с русскими, трактовали царскую колониальную политику в терминах «добровольного присоединения» и искажали историю движения Шамиля (Магомедов 1973; Каймаразов 1988. С. 30. Об этом см. также: Дегоев 2001. С. 279, примеч. 62). Одним из первых на это откликнулся грозненский историк Н.П. Гриценко, утверждавший, что христианство могло рано (в VIII в.) проникнуть на Северный Кавказ не только из Грузии, но и со стороны Крыма, и стремившийся всеми силами доказать, что еше в VIII-XIII вв. северокавказские народы тесно общались вначале с восточными славянами, затем с Древней Русью. Для этой цели он максимально расширял границы Тмутараканского княжества, опираясь на устаревшие работы советских авторов конца 1940-х гг. (Гриценко 1975. С. 15-19) [38].

Любопытно, что, несмотря на всю патетическую риторику «дружбы народов», пропаганда древнего грузинского влияния на Северном Кавказе не приветствовалась. Если в 1940 г. грузинский автор свободно писал о подчинении средневековых христиан Чечни и Дагестана грузинской церкви и о вхождении чеченцев в грузинские феодальные образования (Макалатия 1940. С. 24, 28-29), то в 1960-е гг. его последователь был подвергнут жесткой критике за то, что должным образом не отразил борьбу свободолюбивых горцев против посягательств Грузии (Виноградов, Саламов 1966). Иными словами, историкам было предписано говорить о «добровольном присоединении» только в отношении России.

В 1970-х гг. в основу советской пропаганды была положена идея о прогрессивности вхождения северокавказского региона в состав Российской империи. Впервые руководители Чечено-Ингушетии применили этот прием во время научно-теоретической конференции, посвященной обсуждению «Очерков истории Чечено-Ингушской АССР», состоявшейся в Грозном в июле 1973 г. Там, говоря о недостатках этого издания, секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС по идеологии X. X. Боков [39] отмечал, что авторы должны были более четко показать якобы смертельную опасность, нависшую над некоторыми народами Кавказа со стороны Турции и Ирана. По его мнению, вхождение в состав России было для них «спасением от физического уничтожения». Поэтому они «искали покровительства у России, а затем ставили вопрос о вхождении в нее». Кавказскую войну он предлагал объяснять провокационной деятельностью турецких и иранских агентов, а также интригами Англии и Франции. Действия русских экспедиционных сил были якобы лишь вынужденным ответом на эти враждебные происки. Фактически то, что советские историки ранее трактовали как национально-освободительную борьбу, Боков объявлял происками агентов зарубежных держав. Ничего народного в таких движениях он не обнаруживал (Советский историк 1973. С. 2). Через год эти идеи подхватил другой местный партийный функционер М.О. Бузуртанов (Повышать действенность 1974. С. 2), и они получили одобрение у заместителя директора Института истории СССР АН СССР В.П. Шерстобитова (Шерстобитов 1974. С. 13-14). Во всем этом А.М. Некрич справедливо усмотрел попытки возрождения шовинистических подходов к истории Кавказской войны, практиковавшихся местными историками во второй половине 1940-х — первой половине 1950-х гг. (Некрич 1978. С. 135. См. также: Айдамиров 1989).

Таким образом, в выступлениях местных партийных идеологов все настойчивее звучала мысль о том, что любой иной исторический путь грозил бы северокавказским народам полной деградацией и даже физическим уничтожением. Поэтому вопрос об обстоятельствах вхождения этих народов в Россию стал в 1970-х гг. едва ли не ключевым моментом их истории. Между тем к тому времени в историографии царила полная разноголосица, связанная с тем, что ни Чечня, ни Ингушетия не представляли в прошлом политических единств. Их население входило во множество отдельных обшин, чьи лидеры проводили свою собственную политику, искусно играя на интересах Османской империи, Ирана и России. Заявления о подданстве воспринимались ими как покровительство и союзнические отношения, которые они в любой момент могли разорвать, а затем через несколько лет вновь восстановить. Кроме того, они могли делать такие заявления одновременно представителям двух соперничавших держав (Гаджиев 1979; Новосельцев 1989 а; Ахмадов 1995. С. 59; Маршаев 1995: Кудрявцев 1996. С. 97; Трепавлов 1998. С. 8). Поэтому у советских авторов 1960-1970-х гг. можно было обнаружить очень разные суждения относительно того, когда тот или иной регион «окончательно» вошел в состав России (Блиев 1970; Крикунов 1977).

Например, в 1960-х гг. многие ученые Чечено-Ингушетии разделяли мнение о том, что Чечня вошла в состав Российской империи лишь по окончании Кавказской войны в 1859 г. Эта концепция нашла отражение в отчете директора ЧИ НИИ А.А. Саламова о конференции 1962 г. (Саламов 1962. С. 3) и в «Очерках истории Чечено-Ингушской АССР» (Смирнов 1967. С. 78). В свою очередь в тех же «Очерках» говорилось о том, что ингуши добровольно приняли подданство России в 1810 г., и в октябре 1972 г. писатель И.М. Базоркин даже выступил с инициативой поставить в честь этого памятник в г. Орджоникидзе (И. Базоркин 2002 б. С. 137).

Между тем, чтобы внести ясность и преодолеть разноголосицу, в 1970 г. осетинский историк М.М. Блиев предложил различать два разных периода: а) установление российско-кавказских связей и вхождение местных народов в состав России с сохранением определенной самостоятельности и б) практическое установление власти русской военной администрации. Все, что было связано со вторым периодом (колониальная политика и национально-освободительные движения), приходившимся на первую половину XIX в., он относил к внутреннему далу России, когда Се-верный Кавказ уже окончательно стал частью ее территории. Ни о каком «вхождении» тогда уже не могло быть и речи (Блиев 1970). В соответствии с этим подходом Блиев делал акцент на ингушских («киштинских») посольствах к коменданту г. Кизляра в 1750-х гг., просивших российского подданства. Договор о таком подданстве действительно был подписан летом 1770 г. между кизлярским комендантом и 24 ингушскими старшинами (Блиев 1979).

В принципе соглашаясь с Блиевым, дагестанский историк В.Г. Гаджиев показывал, что во второй половине XVIII в. чеченские и ингушские старшины по нескольку раз принимали присягу на верность России, и, хотя многие из них признали ее главенство в 1781 г., им вновь пришлось повторить это в 1807 и 1810 гг. (Гаджиев 1979. Ср.: Мартиросиан 1933. С. 45-53). В то же время грузинский историк Т.Д. Боцвадзе считал, что имелись все основания говорить об окончательном включении Чечено-Ингушетии в Россию в 1781 г. (Боцвадзе 1974. С. 66). Будучи готов принять эту дату, грозненский историк Н.П. Гриценко полагал, что она еще требует обоснования (Гриценко 1975. С. 50). В те же годы появилось и более радикальное предложение считать датой «добровольного вхождения» Чечено-Ингушетии в Россию 1588 год, когда на верность ей одновременно присягнули владетельный князь ококов Ших-Мурза Окуцкий и глава ингушского селения Ларс в Дарьяльском ущелье Султан-Мурза (Сангариев 1976).

В Чечено-Ингушетии подход Блиева развивали проф. В.Б. Виноградов и его ученики. Им казалось, что концепция «добровольного вхождения» данного региона в состав России во второй половине XVIII в. лучше способствует развитию дружбы советских народов, чем идея о том, что Чечня была покорена силой в результате Кавказской войны. Как признают ученики Виноградова, разработчики концепции «хотели исследовать положительный потенциал русско-северокавказских контактов для сближения народов на современном этапе» (Дударев и др. 1998. С. 6). Поэтому одна из его учениц Т. Магомадова подчеркивала роль Султан-мурзы как одного из первых чеченских владетелей, кто положил начало «прогрессивному процессу вхождения чечено-ингушского народа в состав России» (Магомадова 1976).

Вообще В.Б. Виноградов был одним из немногих советских историков и археологов, кто рано понял политическую подоплеку исторических концепций и их роль в идеологической пропаганде и открыто заговорит об этом (Виноградов 1972. С. 285, 290; Виноградов, Мамаев 1985). По-видимому, он полагал, что акцент на мирных взаимоотношениях и боевом содружестве русских с местными народами Северного Кавказа в XVI-XVIII вв. поможет преодолеть межэтнические трения и забыть о былых распрях и обоюдных претензиях. Именно такой линии он и придерживался в своих работах конца 1970-х — 1980-х гг., обосновывая «взаимное тяготение» русских и северокавказских народов настоятельной необходимостью противодействия враждебным устремлениям Османской империи, Крымского ханства и шахского Ирана. Последние рисовались смертельными врагами и отсталыми «восточными деспотиями», а их политика описывалась в таких терминах, как «агрессия», «вторжения», «резня», «работорговля», «религиозная нетерпимость», «религиозный фанатизм», «антирусская пропаганда». Для читателя эти термины звучали убедительно, так как многие из них постоянно фигурировали в выступлениях партийных чиновников на пленумах Чечено-Ингушского обкома и относились к явлениям, с которыми власть призывала бороться.

Кроме того, умелое использование исторических документов открывало возможность отпраздновать круглую дату — 200-летие принятия Чечено-Ингушетии в состав России, тем более что в соседней Северной Осетии такую дату уже отметили в 1974 г. [40], а Кабарда, Адыгея и Черкесия даже ухитрились в 1957 г. отпраздновать 400-летие вхождения в Россию. Поэтому Чечено-Ингушский обком КПСС не хотел упускать представившуюся ему возможность не только громко заявить о себе и своей республике, но и получить награды и щедрые финансовые вливания, обычно сопровождавшие такого рода юбилеи (об этом см.: Новосельцев 1989 а). Впервые о предстоящем юбилее публично заговорили на Всесоюзной конференции по историографии истории народов Северного Кавказа и Дона, состоявшейся в г. Грозном 21-22 сентября 1978 г. Выступая на ней с вступительным словом, первый секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС А.В. Власов [41] подчеркнул необходимость более пристального внимания ученых к истокам «тесных связей русского народа с народами Кавказа», их «нерушимой дружбы», и в частности, прогрессивному процессу вхождения местных северокавказских народов в состав России. Он посетовал на то, что в научных трудах все еще встречались противоречивые суждения о времени вхождения Чечено-Ингушетии в состав Российской империи. В то же время он отметил ценность упомянутого выше подхода М.М. Блиева, задав тем самым ориентиры для местных историков (Власов 1978. С. 7-10). Выступавший вслед за ним директор Института истории СССР АН СССР, акад. А.Л. Нарочницкий, обратил внимание на большое политическое значение празднования юбилеев «добровольного присоединения» отдельных республик к России и заявил о том, что «ныне встал вопрос о приближающемся юбилее 200-летия вхождения Чечено-Ингушетии в Россию». Он не сомневался в том, что празднование такого юбилея «будет иметь большое общественное значение» (Нарочницкий 1978. С. 23-24).

Однако ни Власов, ни Нарочницкий еще не решались назвать окончательную дату вхождения чеченцев и ингушей в состав России. За несколько дней до конференции это сделали В.Б. Виноградов и С.Ц. Умаров, объявившие, что оно произошло в январе 1781 г. (Виноградов, Умаров 1978) [42]. По свидетельству очевидцев, именно Виноградов стал главным инициатором кампании по празднованию 200-летия «добровольного вхождения» (Новосельцев 1989 а: Кушева 1993. С. 149).

С тех пор средства массовой информации республики упорно навязывали местному населению представление о преимущественно мирных взаимоотношениях аборигенных племен с русскими казаками в XVI-XVIII вв., о совместной борьбе против «турецко-крымской» и «иранской» агрессии и о присяге на верность России, якобы принятой большинством местных обществ в 1781 г. (см., напр.: Мугалиев 1979; Сулаев 1979). Развивая все эти темы, Виноградов делал акцент на совместных действиях горцев и казаков против турецких, крымских и иранских нашествий и, следуя рекомендации Власова (Власов 1978. С. 9), всячески затушевывал роль трений между ними, объясняя их своекорыстными интересами феодалов и антирусской агитацией иностранных агентов. В его работах и работах его последователей «феодалы» противопоставлялись «горцам» — большинство первых якобы всячески мешали сближению с Россией, а вторые только о том и мечтали (Виноградов, Умаров 1978; 1979; 1982; Даугава, Магомадова 1978; Бузуртанов, Виноградов, Умаров 1980; 1982).

Далеко не все специалисты разделяли эту концепцию. Когда в начале 1979 г. написанная для советских чиновников справка с обоснованием необходимости празднования юбилея «200-летия вхождения» попала на отзыв к известному ленинградскому кавказоведу Л.И. Лаврову, тот высказал сомнения в разумности предложения Виноградова. Ведь, во-первых, не все чеченские общества принесли в 1781 г. присягу России, а во-вторых, такие присяги не вели к автоматическому вхождению в состав России и русские чиновники не отваживались появляться в расположении таких обществ без предварительного договора и надлежащей охраны. По-этому, по мнению Лаврова, невозможно было считать, что после 1781 г. Чечено-Ингушетия стала органичной частью России. Он обращал внимание на то, что хорошо знавшие ситуацию царские офицеры и чиновники писали только о военном покорении Чечни. Кроме того, он предупреждал о негативной реакции на проведение такого юбилея со стороны чеченцев и ингушей. Однако чиновники благополучно затеряли записку Лаврова, не отвечавшую их намерениям (Крикунов 1990).

Зато концепция Виноградова получила полное одобрение А.В. Власова, и тот не только воспроизвел ее в своем выступлении на III пленуме Чечено-Ингушского обкома КПСС 14 июля 1979 г. в подтверждение давнего сотрудничества чеченцев и ингушей с русскими, но дал указание широко пропагандировать ее в местных СМИ и положить в основу научной конференции «Прогрессивная роль России в исторических судьбах народов Северного Кавказа» (Выше уровень 1979. С. 2). Такая конференция состоялась в г. Грозном 2-3 октября 1979 г., причем выступления там А.В. Власова и М О. Бузуртанова, а также присутствие многих руководителей республики говорили о том, что ее значение выходило далеко за рамки рутинного научного диспута. Действительно, в своей речи Власов пытался на примере Чечено-Ингушетии показать, что «новая историческая общность — советский народ» имеет глубокие исторические корни; он говорил о вековой дружбе народов Северного Кавказа с русским народом, оказавшим им бесценную помощь в отражении иноземной агрессии. В заслугу Виноградову он ставил документальное обоснование тезиса о «добровольности» вхождения Чечено-Ингушетии в Россию, позволившее обкому рассмотреть вопрос о праздновании 200-летнего юбилея этого события. Любопытно, что в этой небольшой речи термины «дружба» и «дружба народов» были упомянуты 10 раз, «русский народ» — 8 раз, а «чечено-ингуши» и «Родина» — по 4 раза, что свидетельствует о приоритетах выступавшего (Власов 1979) [43].

Основной доклад на конференции, осветивший этапы «добровольного вхождения», был сделан М.О. Бузуртановым. В подготовке этого доклада участвовали зам. председателя Совета министров ЧИ АССР Н.К. Байбулатов (бывший директор ЧИ НИИ ИЯЛ), а также такие ведущие северокавказские ученые, как М.М. Блиев, В.Б. Виноградов и В.Г. Гаджиев (Виноградов, Умаров 1979. С. 13-14). В газете «Грозненский рабочий» этот текст появился за именем одного лишь М.О. Бузуртанова (Бузуртанов 1979), но позднее он неоднократно дорабатывался и переиздавался (Байбулатов и др. 1980; Бузуртанов и др. 1982) и был даже развит в нескольких книжных версиях (Виноградов, Умаров 1979; Бузуртанов, Виноградов, Умаров 1980; 1982).

От имени АН СССР концепцию «добровольного вхождения» одобрил директор Института истории СССР, акад. А. Л. Нарочницкий (Нарочницкий 1979). Затем в Москве на базе Института истории СССР была создана научная межинститутская комиссия, куда, наряду с московскими историками, вошли и северокавказские авторы концепции. Там она также получила одобрение (Бузуртанов, Виноградов, Умаров 1980. С. 15). Все это было сочтено достаточным научным основанием для празднования 200-летия вхождения в Россию, однако бюрократические причины заставили власти Чечено-Ингушетии совместить этот юбилей с 60-летием республики, и оба события были торжественно отмечены в 1982 г. (Бенкевич, Куприянова 1982). По этому случаю республика была награждена орденом Трудового Красного Знамени; награды получили и ее руководители. В частности, Власову был вручен орден Ленина. А Виноградов за свои старания получил в 1978 г. звание «Заслуженный деятель науки ЧИ АССР», затем в 1982 г. — звание «Заслуженный деятель науки РСФСР» (Алироев, Павлов 1985. С. 67; Дударев и др. 1998. С. 4).

Любопытно, что оживленное обсуждение вопросов недавнего прошлого чеченцев и ингушей, связанное с этими датами, почти полностью обходило своим вниманием события Кавказской войны. Авторы концепции писали даже об «изобретении понятия "Кавказская война"» (Бузуртанов, Виноградов, Умаров 1980. С. 7), о «мифе о "Кавказской войне"», будто бы созданном царскими историками и генералами (Виноградов 1988 б. С. 6). Иногда Виноградов позволял себе писать даже о «так называемой "Кавказской войне"» (Виноградов 1987. С. 95). Он доказывал, что идея насильственного присоединения чеченцев и ингушей была якобы создана буржуазными националистами [44] «для взращивания ненависти к русскому народу» (Виноградов 1988 б. С. 7). В учебном пособии, изданном под руководством Виноградова в 1988 г., вообще не нашлось места для понятия «Кавказская война» (Виноградов 1988 б). Все это обнаруживало укоренившуюся в советской науке 1960-х — первой половины 1980-х гг. тенденцию избегать проблемы Кавказской войны, способной доставить историку одни лишь неприятности со стороны партийных и административных органов, о чем в один голос свидетельствуют очевидцы (Закс 1989. С. 168; Пикман 1990. Об этом см.: Дегоев 1997. № 11/ 12. С. 34-37; 2000. С. 237-238; 2001. С. 252-255, 278. 293-294).

Стоит ли говорить, что такие публикации вовсе игнорировали проблему депортации и ингушский вопрос? По свидетельству ингушского писателя, в 1970-1980-х гг. существовал негласный запрет на тему депортации, и написанные о ней романы чеченских и ингушских писателей не печатались (Чахкиев 19916. С. 56-57). Правда, в книге чеченского историка М.А. Абазатова, специально посвященной периоду 1941-1945 гг., говорилось не только о героизме большинства чеченцев и ингушей, отважно и самоотверженно защищавших Родину, но и о борьбе с бандитизмом в горах Чечено-Ингушетии в 1942 г. Однако из раздела, описывавшего восстановление региона из разрухи в 1943-1945 гг., читателю так и не суждено было узнать о том, что чеченцев и ингушей тогда там уже не было (Абазатов 1973). Тем же самым отличалось и исследование грозненского историка Н.П. Гриценко, посвященное истории вайнахско-русских отношений (Гриценко 1975. С. 175-176). В свою очередь, знакомя подростков с героическими страницами истории вайнахов, ингушский писатель А.П. Мальсагов уделял много внимания героям Гражданской и Великой Отечественной войн, но также хранил молчание о депортации (Мальсагов 1969). Не было принято много говорить и о фактах героизма чеченцев и ингушей в годы Великой Отечественной войны. Когда известный чеченский писатель X.Д. Ошаев, обнаруживший среди участников обороны Брестской крепости немало чеченских и ингушских имен, попытался опубликовать об этом книгу, ее издание всячески затягивали вплоть до того, что ее рукопись была выкрадена из стола редактора (Шайхиев 1993) [45]. Самого престарелого Ошаева исключили из партии, заставили написать покаянное письмо и перестали публиковать (Сайдуллаев 2002. С. 44). По словам известного историка Ю.А. Полякова, даже во второй половине 1980-х гг. при подготовке академического издания «История народов Северного Кавказа» его авторы ощущали сильное давление со стороны тех, кто полагал неуместным «ворошить прошлое» и писать о депортации народов (Меликянц 1988).

Виноградов отважился упомянуть о депортации лишь в 1989 г. (Виноградов 1989 а. С. 10-11). А до этого, не вникая в тонкости ингушской проблемы, он активно боролся с «претензиями на "свои земли" с экскурсом в историю» и с рассуждениями о территориях, отгоргнугых в пользу соседей (Виноградов, Мамаев 1985). Зато он с благодарностью подхватил рассуждения Блиева о «набеговой системе», якобы имманентно свойственной горцам, и о «горской экспансии», будто бы ответственной за обострение русско-вайнахских отношений (так он теперь предпочитал называть Кавказскую войну). Памятуя о многолетней борьбе Чечено-Ингушского обкома с исламской религией, он добавил к этому такой фактор, как «антирусские» действия исламского духовенства и «разгул мюридского террора» накануне выступления Шамиля. Пытаясь вычеркнуть из списка народных героев руководителей народно-освободительных движений, он изображал шейха Мансура «проводником османской политики на Северном Кавказе», а имама Шамиля — реакционером, создателем «теократической деспотии». В то же время он призывал отказаться от терминов «колониализм» и «колониальная политика» при анализе действий царской администрации на Северном Кавказе и изобретал некое «боевое содружество» северокавказцев и русских «против реакционной политики имама Шамиля». Правда, Виноградов предупреждал от односторонних трактовок и подчеркивал справедливость борьбы горцев против царского гнета (Виноградов 1985 б: 1987. С. 95-98; 1988 б. С. 34-37, 41-47; Виноградов, Умаров 1983) [46]. Однако это нисколько не уменьшало очевидного родства его концепции с худшими образцами дореволюционной шовинистической историографии и идеологическими подходами эпохи позднего сталинизма. И дело было не только в сомнительности ряда идей, присущих обсуждаемой концепции [47], но и в той политике местных властей по дискриминации ингушей и чеченцев и их исламской религии (Bryan 1984: 1992. Р. 211-212), которую она фактически прикрывала и оправдывала. Как полагают специалисты, антиисламские настроения властей в начале 1980-х гг. были впрямую связаны с революцией в Иране, афганской кампанией и появлением исламского радикализма (Gökay 1998. Р. 47-48; Малашенко 2001. С. 47-49).

Все это хорошо сознавали многие местные интеллектуалы. В частности, ингуши вряд ли могли согласиться с утверждением Виноградова о том, что современные политико-административные границы служили «целям максимального обеспечения поступательного развития северокавказских народов» (Виноградов, Мамаев 1985). Возмущение чеченцев и ингушей нарастало в особенности в преддверье приближавшихся торжеств, и побывавший в Грозном в 1981 г. американский профессор остро ощутил очевидную напряженность во взаимоотношениях чеченцев с русскими (Трани 2003. С. 153). Однако в 1980-1988 гг. концепция Виноградова находилась под жесткой опекой обкома; она наводнила СМИ и пропагандистскую литературу, ее широко популяризировано местное отделение Всесоюзного общества «Знание», возглавлявшееся В.Б. Виноградовым (Ахмадов 1990. С. 80-81) [48], и ее преподавали в вузах и школах (Виноградов 1988 б). В эти годы Виноградов стал главным советником обкома КПСС по идеологии и общественным наукам, что фактически сделало его первым цензором научной и издательской деятельности в республике и позволило оказывать огромное влияние на работу по отбору научных кадров (Андрусенко 1989: Костоев 1990. С. 50, 130-131; Музаев,Тодуа 1992. С. 33-34; Музаев 1995. С. 156: Боков 1994. С. 56; Ахмадов 1995. С. 57; Гакаев 1997. С. 133; 1999. С. 150; Дерлугъян 1999. С. 212). По признанию бывшего сотрудника газеты «Грозненский рабочий», Виноградов сам заказывал статьи ученым, редактировал их по своему усмотрению и сдавал в редакцию (Сайдуллаев 2002. С. 122). Зато его оппоненты были лишены возможности высказать свое мнение; наиболее активные из них обвинялись в национализме, отстранялись от научных исследований или же вообще теряли работу. Травле подверглись такие чеченские и ингушские историки, как М.Н. Музаев, А.З. Вацуев, Я.З. Ахмадов, X. Акиев, Я.С. Вагапов, X.С. Ахмадов и др. (Музаев 1995. С. 156; Сайдуллаев 2002. С. 120-121; Лорсанукаев 2003. С. 181). В этих условиях под флагом «дружбы народов», по словам одного чеченского ученого, в республике осуществлялся «настоящий этноцид» (Ахмадов 1995. С. 57). Одна из немногих публичных форм протеста в 1960-1980-х гг. выражалась в многократных попытках взорвать памятник генералу Ермолову или облить его красной краской (Джургаев, Джургаев 1989. С. 55; Lieven 1998. Р. 307).

Среди гонимых оказался и бывший соавтор Виноградова, чеченский лингвист К.З. Чокаев, жизнь которого складывалась драматически. В годы депортации он оказался в киргизском городе Токмак. Там он закончил школу рабочей молодежи, а затем и заочный Государственный педагогический институт в Бишкеке. После возвращения из депортации ему посчастливилось поступить в аспирантуру в Институт языкознания АН СССР, где под руководством Ю. Дешериева он защитил в 1963 г. диссертацию, посвященную особенностям чеченского литературного языка. В 1960-1970-х гг. он, как мы уже знаем, попытался использовать лингвистические реконструкции для освещения древнейших эпох в истории вайнахов. В начале 1975 г. он подготовил докторскую диссертацию по этой тематике. В 1977 г. на основе этой работы он выпустил книгу «Язык и история вайнахов», но в обкоме ее признали образцом «махрового национализма», и весь тираж был тут же уничтожен [49]. После этого его лишили возможности публиковаться, а в начале 1980-х гг. он был уволен из Чечено-Ингушского НИИ (Айдаев 1999).

Идеологический прессинг и преследования не только вызывали протест у многих чеченских и ингушских интеллектуалов, но и заставляли их активно работать над созданием альтернативных версий исторического прошлого [50]. В частности, их идеи были представлены в школьных учебниках истории, изданных на чеченском и ингушском языках. Однако это встретило гневное осуждение со стороны руководителей Чечено-Ингушского обкома, нашедших там «искажение глубоких взаимосвязей исторических судеб братских народов» (Фотеев 1985. С. 2). Тем не менее сопротивление концепции «добровольного вхождения» было столь велико, что и в 1988 г. Виноградов сетовал на трудности ее внедрения в общественное сознание. Он выражал сожаление тем, что пропагандировавшие ее издания стали во второй половине 1980-х гг. библиографической редкостью, и признавался, что наиболее интенсивно «история добровольного вхождения» изучалась лишь в 1978-1982 гг., т. е. в преддверии празднования юбилея (Виноградов 19886. С. 5, 9). Трудно придумать более красноречивое признание конъюнктурного характера такого «изучения».

Открытое обсуждение концепции «добровольного вхождения» стало важным испытанием для гласности и перестройки [51]. Однако первые гневные голоса, осуждавшие концепцию «горского экспансионизма», выдвинутую М.М. Блиевым (1983), прозвучали из Дагестана еще раньше. Дагестанские историки М. Магомедов и В. Гаджиев отправили в ЦК КПСС письмо, где выразили протест против этой явно политизированной концепции. Однако тогда Блиев объяснил свои мотивы «интернациональным долгом» и заявил, что его идеи «объективно снимают с России обвинения в том, что будто бы именно она вызвала на Северном Кавказе тяжелую и затяжную войну» (Блиев 1999. С. 104). Нет оснований сомневаться в том. что такое объяснение было с пониманием встречено тогдашним партийным руководством. Однако северокавказские оппоненты Блиева не успокоились. Уже в ноябре 1983 г. на Всесоюзном совещании заведующих вузовскими кафедрами Блиев почувствовал холодок в отношениях с коллегами (Блиев, Гаджиев, Джендубаев 1994. С. 21). А вскоре в печати появились и их весьма негативные отзывы, где его концепция определялась как подрывавшая дружбу народов (Халилов 1984. С. 67-68) и превращавшая экспансионизм в якобы врожденное свойство горцев (Абдуллаев 1983. С. 117-118). Во второй половине 1980-х гг. гневные голоса по поводу его концепции все громче слышались из Дагестана (Гамзатов 1986. С. 37-38, примеч. 49; 1989; Халилов 1988. С. 36-37) и Северной Осетии (Ортабаев, Тотоев 1988. Об этом см.: Bryan 1992. Р. 208; Gökay 1998. Р. 51). Последняя книга М. Блиева (2004), где он снова выступал с концепцией «грабительских набегов» и настаивал на «дикости» чеченцев, встретила гневную отповедь со стороны чеченских ученых (Ахмадов, Гапуров 2005).

Местные ученые подчеркивали как ее научную несостоятельность, так и бестактность. Они убедительно демонстрировали, что Блиев архаизировал социальный строй горцев, искусственно делил северокавказцев на «мирных» (равнинных) и «экспансивных» (горных), неверно представлял участие их различных групп в движении Шамиля и фактически обвинял самих горцев в развязывании Кавказской войны. Важным переломным этапом стала конференция «Дагестан в составе России: исторические корни дружбы народов России и Дагестана», проведенная в Махачкале 26-27 ноября 1987 г. Там концепции «добровольного вхождения» (В. Б. Виноградов) и «горской экспансии» (М.М. Блиев) были квалифицированы как попытка партийных чиновников оживить шовинистические взгляды 1940-1950-х гг. Авторы этих концепций были обвинены в необъективном, антинаучном и конъюнктурном подходе, в фальсификации горского народно-освободительного движения и отсутствии научной этики (Магомедов 1990 а; Ибрагимбейли 1990 а. См. также: Ибрагимбейли 1990 б; 1997. С. 15). А чеченский историк Я.З. Ахмадов выражал тревогу по поводу размаха кампании, направленной на внедрение концепции «добровольного вхождения» в общественное сознание (Ахмадов 1990. С. 80-81).

Следующей вехой стала проведенная 20-22 июня 1989 г. в Махачкале представительная конференция, посвященная народно-освободительному движению горцев первой половины XIX в. (Bryan 1992. Р. 208). Многие ее участники решительно высказались против основных постулатов концепций М.М. Блиева и В.Б. Виноградова, характеризуя их как оправдание царской захватнической политики на Кавказе (Рамазанов, Шигабудинов, Шихсаидов 1990; Гаджиев 1994. См. также: Кумыков 1994. С. 4-5; Дзидзоев 1995. С. 34-35, 43). Академик Г.Г. Гамзатов справедливо усмотрел в этой концепции благоприятную почву для весьма сомнительных и опасных рассуждений о «генетической несовместимости горцев и русских» (Гамзатов 1989; 1990 б. С. 53-54. См. также: Акаев, Хусаинов 1994. С. 127-128). А дагестанский историк Р.М. Магомедов убедительно продемонстрировал связь таких взглядов с идеологической кампанией начала 1950-х гг., инициированной Сталиным и М. Багировым (Магомедов 19906; 1994. Ср.: Tillett 1969. Р. 133-135). В резолюции конференции подчеркивался освободительный, антиколониальный характер борьбы горцев и в то же время отмечалось, что, вопреки Блиеву, она была направлена против царизма, а не против русского народа. Подходы Блиева и Виноградова однозначно отвергались (Гамзатов 1990 а. С. 7). Встретив массовое публичное осуждение, Виноградов счел это «запрограммированной травлей» и покинул конференцию, не дождавшись ее окончания.

Вместе с тем в первые годы перестройки в Чечено-Ингушетии несогласие с концепцией «добровольного вхождения» по-прежнему приравнивалось к «антисоветским выступлениям», и сторонники таких взглядов не имели публичной трибуны. Ведь, как отмечал В.В. Дегоев, взгляды многих северокавказских историков способствовали росту национального самосознания местных народов, но были направлены «против формирующейся государственнической державной доктрины на русско-православной основе» (Дегоев 2000. С. 241; 2001. С. 259). В любом случае дебаты о Шамиле и Кавказской войне не теряли своей высокой идеологической нагрузки (Дегоев 2001. С. 257-258).

Однако, когда летом 1988 г. был образован Народный фронт Чечено-Ингушетии (НФЧИ) и одним из его требований стала историческая правда, концепция «добровольного вхождения» перестала быть монополией официальной пропаганды. И хотя на первых порах лидеры НФЧИ сурово преследовались местными властями, табу перестало действовать. В феврале 1988 г. при Чечено-Ингушском обкоме ВЛКСМ молодые историки создали научно-просветительское общество «Кавказ», где начали поднимать острые вопросы истории и культуры чеченцев и ингушей. Критическое обсуждение ими концепции «добровольного вхождения» вызвало недовольство у местной правящей элиты, однако все попытки запретить деятельность клуба были успешно отбиты обкомом ВЛКСМ. С января 1989 г. Народный фронт содействия перестройке начал выпускать свой бюллетень «Нийсо» (Справедливость), где местные ученые, в том числе профессора ЧИГУ, жестко критиковали концепцию Виноградова и в противовес ей пытались создавать привлекательный образ древней истории, в том числе искать корни вайнахской культуры в мире хурритов и в древнем государстве Урарту (Музаев, Тодуа 1992. С. 34-35).

В ответ на это Виноградов в 1987 г. основал в университете межвузовскую кафедру по истории народов Северного Кавказа, где стремился культивировать и пропагандировать версии истории, способные, на его взгляд, создавать позитивные настроения между русскими и чеченцами. Едва ли не главная роль в этом отводилась концепции «добровольного вхождения» (Дударев и др.1998. С. 5-6). В мае 1989 г. на оппозиционных профессоров было оказано беспрецедентное давление со стороны парткома ЧИГУ. И некоторые из них вынуждены были отказаться от своих публикаций в «Нийсо».

Между тем перемены не могли обойти Чечено-Ингушетию стороной. Одним из их первых знаков стало перенесение бюста генерала Ермолова с площади г. Грозного в городской музей, осуществленное в январе 1989 г. по решению обкома КПСС республики [52]. Идеологический климат окончательно смягчился в июне 1989 г., когда первым секретарем Чечено-Ингушского обкома был впервые избран чеченец, Доку Завгаев, и во властных органах чеченские либералы начато теснить бывших партийных функционеров. И хотя Виноградов по-прежнему получал поддержку со стороны секретаря Чечено-Ингушского обкома по идеологии П.Н. Громова, его монополия на историческую истину была основательно подорвана. Зато неограниченный доступ к идеологическим каналам получили его противники — ранее гонимые преподаватели ЧИГУ и созданного в 1981 г. Чечено-Ингушского педагогического института, принявшиеся яростно критиковать прежние официозные концепции, включая и концепцию «добровольного вхождения» (см., напр.: Крикунов 1989; Бугаев 1989. С. 88; Боков 1990. Об этом см.: Музаев, Тодуа 1992. С. 35; Гакаев 1997. С. 136-137; 1999. С. 152-153). По словам экспертов, в 1988-1989 гг. отмена последней и прекращение гонений на историков были одними из главных требований набиравшего силу национального движения (Ахмадов 1995. С. 56-58; Музаев 1999. С. 34).

9-10 сентября 1989 г. в г. Грозном прошел II съезд ингушского народа, где ингуши впервые публично и официально заявили о десятилетиями практиковавшейся против них дискриминации и потребовали от властей принять срочные меры по исправлению положения. Некоторые из выступавших квалифицировали концепцию Виноградова как «антинаучную, оскорбительную дня чеченского, ингушского и других народов Северного Кавказа» и требовали лишить его и Умарова полученных ими наград (Костоев 1990. С. 130-131, 184). Позднее на съезде чеченского народа радикалы потребовали лишить Виноградова гражданства. Их в особенности возмущали его попытки объявить гребенских казаков «аборигенами чеченской земли», что давало казакам основания требовать отторжения Наурского и Шелковского районов от Чеченской республики (Шамаев 1992). Перед домом Виноградова была проведена демонстрация, и он был объявлен «врагом чеченского народа».

Осенью 1989 г. состоялось заседание Общественного совета содействия Чечено-Ингушскому краеведческому музею, где известные чеченские и ингушские ученые с горечью вспоминали о тяжелом моральном климате в республике в недавнем прошлом и связывали его в первую очередь с монопольным господством концепции «добровольного вхождения». Они говорили о гонениях на несогласных, об уроне идеологическому климату и об обострении межнациональных отношений (Гришин 1989). Концепция «добровольного вхождения» рассматривалась и на собрании партийной организации ЧИГУ, где против нее высказались все выступавшие без исключения (Романов 1989). В том же ключе эта тема звучала и на VIII съезде журналистов ЧИ АССР, проходившем 19 декабря 1989 г. в г. Грозном (Накал 1989). В газете «Грозненский рабочий» появилась статья, где концепция Виноградова называлась конъюнктурной, созданной по заказу Чечено-Ингушского обкома КПСС. По словам журналиста, в этой концепции были «в наукообразную форму облечены стереотипы эпохи сталинизма во взглядах на историю». Признавая благие намерения Виноградова, он писал, что «святая ложь во благо может обернуться бедой» (Андрусенко 1989).

Затем газета предоставила трибуну оппоненту Виноградова, философу X. Магомаеву, жестко критиковавшему его подход, хотя все еще с позиций «марксистско-ленинской методологии». Используя такой часто звучавший из уст советских партийных идеологов фразеологический штамп как «идеализация и субъективизация истории», он теперь направил его против Виноградова, упрекая того в бестактности. Говоря, что вхождение одного народа в состав другого предполагает подчинение первого второму, он настаивал на том, что ни один народ никогда и нигде на это добровольно не соглашался. Поэтому, утверждал он, концепция «добровольного вхождения» принесла больше зла, чем пользы, вызывая у народа негативные эмоции. По его словам, «если ученые не только ошибаются, но откровенно ориентируются на политическую конъюнктуру, то это усугубляет отрицательную реакцию». Поэтому концепция, направленная на дружбу народов, оказалась «идеологической сказкой, идущей вразрез с исторической правдой» и привела, по сути, к прямо противоположному эффекту. Неумеренное восхваление этой концепции в республиканских СМИ больно ранило чувство национального достоинства чеченцев и ингушей, заставляя их помимо собственной воли отказываться от славных страниц своей истории и почитаемых национальных героев (Магомаев 1989. См. также: Айдамиров 1989).

Обрушившийся на них девятый вал народного возмущения заставил авторов концепции оправдываться. Первым выступил С.Ц. Умаров, признавший, что авторам концепции приходилось тщательно сортировать факты, отказываясь от самых неудобных из них. Если ранее они с Виноградовым делали акцент на боевом содружестве русских с чеченцами, то теперь он показывал, что как в начале, так и в конце XVIII в. чеченцы вынуждены были неоднократно отбиваться от напора царских войск и что акты о «добровольном подданстве» фактически маскировали стремления российских властей захватить предгорные равнины. С этой точки зрения, вопреки официальной концепции, движение шейха Майсура 1785-1787 гг. вовсе не являлось кардинально новым феноменом, а продолжало непрерывную борьбу горцев за свободу и независимость (Умаров 1989. См. также: Умаров 1994). Тем самым популярный ранее подход М.М. Блиева о двух этапах в истории сближения северокавказцев с русскими радикально пересматривался и отвергался.

Со своей версией случившегося выступил и Виноградов. По его словам, до 1979 г. в историографии господствовал плюрализм мнений, но затем концепция «добровольного вхождения» была взята на вооружение властями республики, объявлена «единственно верной» и использована для празднования юбилея в 1982 г. Она не только наводнила СМИ, но и активно внедрялась в сферу образования. По сравнению с ней тематика Кавказской войны находилась на отшибе и не пользовалась расположением руководства республики. По словам Виноградова, «кто-то принимал происходящее, искренне заблуждаясь, а кто-то самым грубым образом, из чисто конъюнктурных соображений "подпевал", бес-принципно заискивая перед "официальной историей"». Он сообщал, что теперь в условиях перестройки эта концепция его уже не устраивала. Беря на себя определенную долю ответственности, он писал: «Я со всей строгостью стремлюсь изжить в себе и хотел бы предостеречь других от излишней поспешности, монопольной безапелляционности, партнерской глухоты, чуждых настоящей науке мстительности и истерии...» Между тем о своей решающей роли в создании и отстаивании «официальной концепции» Виноградов благоразумно умалчивал (Виноградов 1989 б). Он попытался публично пересмотреть свои прежние взгляды (Виноградов, Дударев 1995), однако это уже не помогло ему изменить свой имидж в глазах местных историков. Любопытно, что в учебном пособии по этнографии чеченцев и ингушей, подготовленном им совместно со своими учениками, Виноградов уже не только не рассматривал обстоятельства вхождении Чечено-Ингушетии в Россию, но вообще обошел свою излюбленную тему ранних контактов местных народов с русскими и полностью отказался от освещения событий последних 250 лет (Великая и др. 1990. С. 19).

В новых условиях М.М. Блиеву тоже пришлось признать дефекты концепции «добровольного вхождения», в которой он теперь усмотрел идеализацию истории. Однако он продолжал настаивать на том, что различная степень феодализации северокавказских народов оказывала в первой половине XIX в. существенное влияние на их внешнеполитические ориентации. На его взгляд, «демократическим» горским племенам был присущ «экспансионизм», делавший их противостояние с Россией непримиримым, тогда как «аристократические» равнинные общества относились к ней более благосклонно (Блиев 1991. С. 72-75) [53]. И хотя реакция северокавказских коллег обеспокоила Блиева [54], она нисколько не поколебала его веры в истинность своего подхода (Блиев, Дегоев 1994. С. 109-146; Блиев 1997; 1999). Между тем его коллега по круглому столу, устроенному журналом «Родина», говорил о том, что некоторые новые оценки исторических событий «опасны для судеб народов» (Блиев. Гаджиев, Джендубаев 1994. С. 22). и В. В. Дегоев не без оснований усмотрел в этой фразе намек на концепцию Бдиева (Дегоев 1997. № 11/12. С. 59). Однако сам Дегоев, похоже, не видит в ней ничего, кроме «научности» (Дегоев 1997. № 11/12. С. 41-47; 2000. С. 239). Между тем, делая основанием конфликта этнокультурные особенности, эта концепция, по сути, привнесла в советскую, а затем и российскую науку элементы «культурного расизма», с позиций которого Блиев фактически и пытался анализировать роль чеченцев в Кавказской войне (Блиев 1997). В 1990-х гг. такой подход, акцентирующий некие культурные инварианты, мешающие чеченцам строить нормальные отношения с Россией, получил широкое распространение, но не стал от этого более убедительным (об этом см.: Гакаев 2003. С. 58, 99, 111-112, 127-130, 132, 150).

В августе 1990 г. на сессии Верховного Совета Чечено-Ингушетии был поднят вопрос о «виноградовщине» и была сформирована депутатская комиссия «По правомерности присуждения B.Виноградову званий "Заслуженный деятель науки ЧИ АССР" и "Заслуженный деятель науки РСФСР", а С. Умарову — звания "Заслуженный деятель науки ЧИ АССР" и по оценке концепции 200-летия добровольного вхождения чеченцев и ингушей в состав России». Комиссия предлагала, в частности, восстановить на работе уволенных из ЧИНИИ и ЧИГУ в 1984-1985 гг. известных ученых. Существенно, что в то время даже республиканская партийная конференция выступила против концепции Виноградова, и в ноябре 1990 г. это поддержал съезд чеченского народа. Однако ВС ЧИР так и не рассмотрел предложения комиссии (Тишков 2001а. С. 208; Сайдуллаев 2002. С. 117-120) [55].

В 1989 г. наряду с Виноградовым резкой критике со стороны местной общественности подверглось руководство ЧИГУ во главе с ректором В.А. Кан-Каликом, также несшее ответственность за расцвет и преподавание его концепции в стенах университета, за связанную с этим кадровую политику и за гонения на несогласных, среди которых было немало чеченских и ингушских ученых. Все это теперь воспринималось как злоупотребление властью (Андрусенко 1989: Костоев 1990. С. 48, 53-54: Сайдуллаев 2002. C. 125). Руководство ЧИГУ отвечало на это гневными протестами и подчеркивало благотворность деятельности молодого ректора, занявшего свою должность лишь три года назад и тем самым не причастного к злоупотреблениям эпохи «развитого социализма» (Гришин 1989; Романов 1989). Тем не менее чеченские радикалы включили его, наряду с Виноградовым, в список «врагов народа», и в начале 1992 г. он был похишен, а затем убит неизвестными злоумышленниками (Butkevich 2002. Р. 23).

Сразу после этого Виноградову, почувствовавшему реальную угрозу своей жизни, пришлось спешным порядком переехать подальше от Чечни в Армавир (Виноградов 1996. С. 37), где он стал профессором кафедры отечественной истории Армавирского государственного педагогического института, а с 1993 г. заведует кафедрой всеобщей истории, а затем кафедрой регионоведения и специальных исторических дисциплин. Туда же за ним потянулись и некоторые из его учеников. Там они продолжают разрабатывать концепцию «державного российского присутствия в регионе как гаранта мирного совместного проживания народов, их хозяйственного и культурного сотрудничества» (Дударев и др. 1998. С. 6). Одновременно они приветствуют возрождение территориальных казачьих формирований для поддержания общественного порядка и охраны государственных границ России (Виноградов, Великая 2001. С. 153). Пытаясь также вернуть казакам их «славное прошлое», они прославляют царских генералов, отличившихся своей патологической жестокостью во время Кавказской войны (Виноградов 1992; 2000 а; 2000 б; Матвеев 2001) [56]. Свои такого рода брошюры они предназначают для «патриотической пропаганды» в кубанских школах и вузах.

Между тем вайнахи тоже помнят о жестокости царских генералов, и те вовсе не кажутся им героями (см.. напр.: Катышева, Озиев 1991. С. 21-22; Богатырев, Костоев 2000. С. 74-75). Например, в ноябре 1998 г. в Институте российской истории РАН состоялась защита докторской диссертации чеченским историком С.-А. А. Исаевым «Присоединение Чечни к России. Аграрная политика царизма и народные движения в крае в XIX в.», где он снова доказывал несостоятельность концепции «добровольного вхождения» Чечни в состав Российской империи, протестовал против навязывания им «родового строя», провозглашал имамат Шамиля Чеченским государством и детально анализировал борьбу чеченцев во второй половине XIX в. против колониального режима. Он не соглашался датировать присоединение Чечни к России 1781 годом и относил это к окончанию Кавказской войны (Исаев 1998).

Впрочем, на этот счет имеется и другое мнение, принадлежащее кабардинцу А.М. Гонову, начальнику кафедры государственно-правовых дисциплин Нальчикского факультета Ростовской высшей школы МВД. По его мнению, «вряд ли сегодня будет способствовать улучшению взаимоотношений, связей между народами вытаскивание на поверхность действий в прошлые времена русских царских генералов» (Гонов 1997. С. 6). Имея в виду более свежие события советского времени, его соавтор Н.Ф. Бугай также задается вопросом: «Надо ли реанимировать ту историческую память, которая идет во вред народам, возрождению республики, развитию культуры, заставляет усиленно цепляться за негативное прошлое?» (Бугай 2000. С. 9). Между тем так и не получившее однозначной оценки со стороны российских интеллектуалов это «негативное прошлое» продолжает отдаваться острой болью в сознании тех северокавказцев, которые либо сами, либо через своих предков пострадали от несправедливостей режима. Мало того, распространенная ныне в России кавказофобия, нередко апеллирующая все к тому же «негативному прошлому», показывает им, что последнее не преодолено и самой российской интеллектуальной элитой [57]. Поэтому-то и местные северокавказские интеллектуалы не спешат отбросить это тяжелое интеллектуальное наследие, придавая ему свое значение, существенно отличающееся от версий прошлого, культивирующихся в федеральном центре.