Народы-фантомы

Планы по депортации чеченцев и ингушей из Чечено-Ингушетии стали разрабатываться еще осенью 1943 г., и 29 января 1944 г. их утвердил Л.П. Берия. Сама депортация произошла в День Красной армии 23 февраля 1944 г. Она была осуществлена с крайней жестокостью; те, кого по причине труднодоступности их сел не могли депортировать, были заживо сожжены в своих аулах. Наибольшую известность получила трагедия в ауле Хайбахой, где были сожжены несколько сотен человек (Костоев 1990. С. 82; Хожаев 1991а. С. 10-13, 33-45: Чагаева 1993; Хамидова 1998. С. 55-56; Бугай, Гонов 1998. С. 147; Полян 2001. С. 122; Тимофеева 2004) [15].

Северный Кавказ в 1944-1957 гг.

Сама республика была ликвидирована Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 марта 1944 г., но «Закон об упразднении Чечено-Ингушской АССР» был утвержден ВС РСФСР лишь 25 июля 1946 г. Основная часть ее территории была Постановлением ВС СССР от 22 марта 1944 г. преобразована в Грозненский округ (позднее — область) Ставропольского края, включивший 2/3 территории бывшей Чечено-Ингушской АССР, а также ряд северо-восточных земель Ставропольского края (Бугай 1994. С. 81-82.) Остальная часть территории упраздненной республики была передана в состав соседних республик. Северная Осетия получила большую часть бывших ингушских земель — три целых района (Ачалукский, Назрановский и Пседахский), северную и центральную части Пригородного района, западную часть Сунженского района и г. Малгобек. Некоторые восточные районы (Веденский, Ножай-Юртовский, Саясановский, Чеберлоевский и значительные территории Курчалоевского и Шароевского (кроме их северо-западной части), а также восточная часть Гудермесского района вошли в состав Дагестана, а пять южных высокогорных районов (один полностью и четыре частично), включая такие значимые для вайнахов, как Ассинское и Джераховское ущелья, получила Грузия. Туда в приказном порядке срочно начали переселять жителей из соседних республик, а в Грозненскую область направился поток переселенцев из РСФСР. Украины и Молдавии (Хожаев 1991а. С. 48-50; Алиева 1993 а. Т. 2. С. 87; Бугай 1994. С. 76-77; Бугай, Гонов 1998. С. 201, 203-207; 2003. С. 473-474; Полян 2001. С. 121-123). Обсуждая причины депортации, современные чеченские ученые, подобно карачаевским и балкарским, называют ее причинами планы создания «Великой Грузии» (см., напр.: Тернистый путь 1992. С. 19; Гакаев 1997. С. 104; Лорсанукаев 2003. С. 187), а также территориальные интересы соседних республик — Северной Осетии и Дагестана (Абдулаев 1991. С. 5-7; Хатаев 1997. С. 167-168). В свою очередь, некоторые ингушские лидеры обвиняют в экспансионизме руководство Северной Осетии (Костоев 1990. С. 13-15; Костоев 1995. С. 7, 63, 65; Патиев 2002а. С. 29-30) и даже высказывают предположение о том, что своей трагедией они обязаны якобы осетинским корням Сталина (Костоев 1990. С. 120-123; Богатырев, Костоев 2000. С. 28, 44-45, 107, 109) [16].

После депортации чеченцы и ингуши были вычеркнуты из списка народов СССР, и делалось все, чтобы стереть саму память о них (Виноградов, Лосев, Саламов 1963. С. 7): уничтожались редкие книги и архивы, записи фольклорных текстов, практически любая литература и периодические издания с упоминаниями чеченцев и ингушей, в горах взрывались средневековые башни, гробницы и святилиша, с землей сравнивались кладбища, а надгробия разбивались и использовались для строительных работ, демонтировались все памятники чеченским и ингушским героям революции и Гражданской войны. В частности, в Грозном были уничтожены памятники легендарному борцу за советскую власть А. Шерипову и чеченским партизанам из отряда Н.Ф. Гикало (Айдамиров 1989; Костоев 1990. С. 82; Хожаев 1991а. С. 13, 16, 73; Яндарбиев 1988. С. 1991; Бугай 1990. С. 44; Костоев 1995. С. 9; Джургаев, Джургаев 1989. С. 63-64; Базоркина 2001. С. 36, 67; Умалатов 2001. С. 44-45; Лорсанукаев 2003. С. 201; Осмаев, Алироев 2003. С. 8), хотя еще недавно чеченцев и ингушей призывали равняться на А. Шерипова (Обращение 1942). По решению Северо-Осетинского обкома от 8 мая 1944 г. в переданных Северной Осетии районах была заменена чеченская и ингушская топонимика, в том числе бывший Пседахский район превратился в Аланский, а священное для ингушей село Ангушт, по которому они получили свое имя и где в 1770 г. они подписали присягу на верность России, получило название Тарское (Костоев 1990. С. 84, 129; Чахкиев 1991 б. С. 53; Бугай, Гонов 1998. С. 207; Полян 2001. С. 123). Вслед за этим Указом ВС РСФСР от 30 августа 1944 г. были переименованы все районы и районные центры в Грозненском округе (Полян 2001. С. 123; Данлоп 2001. С. 77). Затем с исторических карт Грозненской области исчезли все упоминания о чеченцах и ингушах (Дешериев 1995. С. 160, 245). Похоже, такое полное уничтожение следов пребывания прошлого населения и «присвоение ландшафта» является постоянным спутником этнических чисток. Например, заняв некоторые районы Боснии, сербские боевики не только уничтожили мечети, но и посадили на их месте деревья и устроили детские площадки (Bowman 1994. Р. 159). Все такие действия можно квалифицировать как «репрессии против культуры» (Assmann 1995. Р. 366).

Темы, связанные с депортированными народами, оказались для историков закрытыми [17]. Власти Грозненской области пошли даже на то, что в 1951 г. уничтожили часть архивных документов (Катышева 1996). Даже в 1954 г. после смерти Сталина пришлось вести сложные переговоры о включении информации о депортированных народах в готовящиеся к выпуску очередные тома Большой советской энциклопедии (БСЭ). Но такие материалы были опубликованы только после возвращения тех на родину в 1957 г., для чего редакции БСЭ пришлось срочно подготовить дополнительный 51-й том (Дешериев 1995. С. 232-234, 273).

По словам ингушской правозащитницы, в годы депортации чеченцы и ингуши стали «народами-фантомами» (Яндиева 2002 б. С. 88). Сами их названия и производные от них полностью исчезли из советской лексики. Ими нельзя было пользоваться даже ученым. Мало того, не желая разделить участь своих сородичей, жившие на территории Северной Грузии кистинцы вынуждены были всячески подчеркивать свои отличия от чеченцев (Дешериев 1995. С. 44, 51, 246).

Одновременно для создания образа векового врага в лице чеченцев и ингушей была развернута мощная пропагандистская кампания, опиравшаяся на партийные документы и государственные постановления. Для оправдания своих кровавых действий на Северном Кавказе сотрудники НКВД во много раз преувеличили численность действовавших там банд и их размеры [18]. Это и служило основой для таких документов, как Указ ВС РСФСР от 25 июня 1946 г. о якобы массовом пособничестве фашистам со стороны чеченцев и крымских татар и Постановление ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 г. об опере В. Мурадели (1908-1987) «Великая дружба», огульно обвинявшее чеченцев и ингушей в нелояльности советской власти (Виноградов, Лосев, Саламов 1963. С. 34; Хожаев 1991 а. С. 9, 13, 16-17). В итоге репрессии против «наказанных народов» были закреплены и даже ужесточены Указом ВС СССР от 26 ноября 1948 г., объявлявшим депортацию вечной и вводившим уголовную ответственность за побеги из мест спецпоселений (Хожаев 1991 а. С. 50-51; Бугай 1994. С. 163-165; Дешериев 1995. С. 134). С 1949 г. на всех спецпоселенцев заводились личные дела с определенным номером. Там, в частности, должна была иметься справка, обосновывавшая выселение, где говорилось: «В соответствии с постановлением ГКО от 31 января 1944 года как лицо чеченской национальности 23 февраля 1944 года из бывшей Чечено-Ингушской АССР переселен(а)... и оставлен(а) навечно в местах обязательного поселения выселенцев без права возврата к прежнему месту жительства» (Шаова 1993). Во исполнение Указа 1948 г. около 2 тыс. спецпоселенцев, самовольно покинувших место ссылки, были приговорены к 20 годам каторжных работ (Козлов 2003).

Дело доходило до того, что местные власти не только настраивали окружающее население против ссыльных, но и провоцировали нападения на них со стороны уголовников (Дешериев 1995. С. 205). Еще при транспортировке чеченцев и ингушей к местам высылки их вагоны украшались надписями «Враги народа», «Людоеды», что должно было вызывать к ним враждебные чувства (Джургаев, Джургаев 1989. С. 17; Базоркина 2001. С. 20). В местах их поселений в Казахстане и Киргизии местные власти убеждали жителей в том, что с ними рядом поселились опасные государственные преступники или даже каннибалы (Дешериев 1995. С. 119; Зумакулов 2001. С. 801; Лорсанукаев 2003. С. 92). Известны случаи нападения местных жителей и специально выпущенных для этой цели из тюрьмы уголовников на чеченцев и ингушей и их убийства как «предателей Родины» (Дешериев 1995. С. 205; Зумакулов 2001. С. 802). Наибольшую известность получили трагические события в расположенном у отрогов Алтайских гор восточноказахстанском городе Лениногорске, где накануне праздника рамадана был пущен слух о том, что чеченцы якобы используют для своих ритуалов кровь младенцев [19]. В результате 16-18 июня 1950 г. там был устроен настоящий чеченский погром, вылившийся в трехдневные уличные схватки (Насардинов 1991; Хожаев 1991 а. С. 21, 52-56). В Лениногорске, по официальным данным, погибли 34 человека, причем все они были чеченцами. Однако власти изобразили это заурядной дракой между спецпоселенцами и рабочими (Бугай 1994. С. 87; Бугай, Гонов 2003. С. 719).

После начала «покорения целины» в 1954 г. погромы, похоже, участились, но теперь в них участвовали в основном целинники, не отказывавшие себе в удовольствии расправиться с «предателями Родины». В 1954-1957 гг. в Акмолинской области отмечалось до 135 стычек с применением насилия, зачинщиками которых чаще всего были целинники. Одно из самых массовых избиений ингушей, в котором участвовали десятки человек, произошло в с. Елизаветинка в декабре 1954 г. (Поль 2002. С. 186-188; 2004. С. 12-16; Зубкова 2004. С. 14). Вместе с тем местные жители часто с сочувствием относились к ссыльным чеченцам и ингушам. По воспоминаниям очевидцев, даже сосланные ранее казаки оказывали им материальную помощь (Умалатов 2001. С. 43).

Расселенные в Казахстане и Киргизии, чеченцы и ингуши в полной мере познали всю тяжесть этнической дискриминации: школьники не могли учиться на родном языке, юношам и девушкам было запрещено поступать в вузы за пределами Казахстана и Киргизии, высокообразованные люди не могли получить работу по специальности, и им нередко приходилось довольствоваться малоквалифицированной и низкооплачиваемой работой, за самый незначительный проступок они могли быть уволены, а временами они подвергались кампаниям массовых увольнений. О повышении в должности не могло быть и речи. Люди были резко ограничены в передвижении, и для временного выезда за пределы своего поселка или города (даже в случае острой нужды, связанной с тяжелой болезнью) им требовалось получить разрешение от коменданта. Спецпоселенцы подвергались унизительным облавам на базарах. Раз в месяц в строго указанные дни все они должны были посещать комендатуру и получать отметки в паспортах. Им нельзя было свободно встречаться и развивать свою культуру. Достаточно сказать, что лезгинка была запрещена как «контрреволюционный танец» [20]. Тем самым дискриминация была распространена на народную, а также на профессиональную культуру, и та постепенно приходила в упадок. Людям негде было знакомиться со своей историей, тем более что она в те годы откровенно фальсифицировалась. Мало того, в некоторых произведениях советских авторов чеченцы и ингуши представлялись «по природе своей порочным народом» (об этом см.: Боков 1992. С. 11; Бугай 1994. С. 142; Зумакулов 2001. С. 800; И. М. Базоркин 2003 б. С. 172-189). Впрочем, нередко спецпоселенцев заботили гораздо более прозаические проблемы: в 1949 г. те из них, кто оказался в северных и северо-восточных районах Казахстана, пережили страшный голод (Бугай 1994. С. 174-178).

Так что «повседневность депортации» была тяжелым физическим и нравственным испытанием (Flemming 1998. Р. 78-81). Вместе с тем нельзя не учитывать замечание В.А. Козлова о том, что «строгость законов компенсировалась необязательностью их исполнения» (Козлов 2003). Действительно, местные власти иной раз смотрели сквозь пальцы на нарушения режима спецпоселения, допускавшиеся депортированными. И это несколько облегчало суровую жизнь последних, что и зафиксировал в своих интервью В.А. Тишков (Тишков 2003. С. 315).

Вместе с тем трагедия депортации, трудности быта и ощущение совершенной несправедливости сплачивали народ, заставляли людей постоянно поддерживать друг друга и чувствовать свое единство перед лицом жестокой власти. По словам одной исследовательницы, «депортация усилила национальные чувства ингушского народа, очертив еще более жесткие границы этнической группы, которая в нормальной общественной среде была бы способна на подвижность, ситуативную изменчивость» (Кокорхоева 2002. С. 135). То же самое можно было бы сказать о чеченцах и других депортированных народах (Ormrod 1997. Р. 99: Fowkes 1998. Р. 10-11; Lieven 1998. Р. 332-333; Фурман 1999. С. 12: Tishkov 1997. Р. 166; Тишков 2001а. С. 83-89; 2003. С. 315; Карпов 2001. С. 197). Политологи неоднократно подчеркивали, что внешняя угроза или общая беда сплачивает людей, даже если прежде они не имели между собой ничего общего (Lake, Rothchild 2001. P. 141). Действительно, как показывают исследования среди беженцев и насильственных переселенцев, нарративы об утраченной родине, истории народа и пережитых страданиях служат мощной основой этнической консолидации (Malkki 1992. Р. 35; 1995. Р. 52-104; Ballinger 2003. Р. 170-203). Память о депортации до сих пор выполняет эту роль у вайнахских народов (см., напр.: Lieven 1998. Р. 321; Кодзоев 2000).

В изгнании для чеченцев и ингушей заново открылось значение их традиционных институтов и народных обычаев; они начали возвращаться к полузабытой религии (Поль 2002. С. 179-185; 2004. С. 18-19). Возросло доверие к старикам, и люди вновь стали прибегать к авторитету народного суда «кхел». Ради выживания народа старики ввели строгий обычай эндогамии. Кроме того, для поддержания морального духа люди обращались к образам далёкого прошлого и народных героев. Предки представлялись теперь истинными аборигенами Кавказа, обитавшими там в течение тысячелетий. Все это помогаю людям верить в то, что возвращение на родину неотвратимо (Абдулаев 1991. С. 170-171; Базоркина 1993. С. 118-120: 2001. С. 36-38; И. М. Базоркин 20026. С. 190: Ланда 1995. С. 234-235: Усманов 1997. С. 61; Акаев 1999. С. 6: Дерлугьян 1999. С. 207; Арапханова 2003; Головлев 2003). Поэтому, когда летом 1956 г. им был предложен компромиссный план создания автономии в Талды-Курганской области Казахстана у советско-китайской границы (Джургаев, Джургаев 1989. С. 46-49; Бугай 1994. С. 204; Базоркина 2001. С. 59) [21], они категорически это отвергли (Бугай, Гонов 2003. С. 480, 743).

Тем временем после ликвидации Чечено-Ингушской АССР и преобразования ее в Грозненскую область бывший Чечено-Ингушский НИИ был реорганизован и на его месте был создан Грозненский областной НИИ, куда вошел и краеведческий музей. Их деятельность также была полностью переориентирована — теперь в центре исторических и этнографических исследований вместо горских народов оказались казаки и отчасти ногайцы и туркмены. О чеченцах и ингушах, об их автономии и связанных с ними учреждениях в эти годы было приказано забыть, и статьи о них полностью отсутствовали в выходившем тогда втором издании БСЭ.

Поэтому в первом выпуске «Известий Грозненского областного института», вышедшем в 1948 г., говорилось, что «настоящее издание не имеет предшественников, на опыт которых можно было бы опереться» (Известия Грозненского областного института и музея краеведения, 1947. Грозный, 1948. Вып. 1. С. 4). В краеведческом музее историческая экспозиция, освещавшая эпоху до 1917 г.. состояла из одиннадцати разделов: первобытное общество (до конца эпохи бронзы), скифо-сарматское время, эпоха раннего феодализма (аланско-хазарские древности IV-IX вв.), Грозненская область в X-XII вв. (здесь экспонировались славянские сосуды, а также грузинские храмы XII в.), Грозненская область в эпоху татаро-монгольского ига XIII-XIV вв., Грозненская область в XIV-XVII вв. (история ее заселения гребенскими казаками, их дружбы с кабардинцами и совместных военных действий против гурок), Грозненская область в XVIII в. (от Петра I до Пугачева), Грозненская область в первой половине XIX в. (Кавказская война), Грозненская область во второй половине XIX в. (о развитии местной промышленности, особенно нефтепромыслов), первая русская революция 1905-1907 гг., Февральская революция 1917 г. В лучшем случае посетитель мог узнать, что в прошлом южные районы области были заселены горцами, с которыми и сражались русские в годы Кавказской войны, но никакой информации о том, кем были эти горцы, он не получал. В Советском отделе музея не было, разумеется, и речи об истории Чечено-Ингушской автономии, но зато там прославлялись такие культовые советские вожди, как Сталин; Орджоникидзе и Киров (Белогуров 1950). В годы депортации в местных северокавказских музеях предметы материальной культуры «наказанных народов» потеряли четкую атрибуцию и экспонировались в лучшем случае как веши анонимных «горцев». Такое подавление памяти обычно в условиях диктатуры. Например, в чилийских музеях не найти «арпильерас», вышивок, изготовленных в память о недавнем страшном времени ближайшими родственницами людей, замученных при диктатуре Пиночета. Зато эти изделия выставляются на обозрение во многих других странах мира (Natzmer 2002. Р. 177). Однако иногда музей подвергается цензуре и в условиях демократии. Например, в Национальном музее Мадрида предметы баскской культуры хранятся в запаснике и без пояснительных этикеток.

В 1950 г. в Грозном вышла пропагандистская брошюра, посвященная Грозненской области. Беспрецедентность этого издания заключалась в том, что, во-первых, оно была выпушено анонимно (никто не желал подвергать себя позору), а во-вторых, в отличие от всех других подобного рода брошюр, в ней не было ни одной главы, посвященной истории или этническому составу населения области. Весь исторический экскурс, по сути, сводился к двум фразам о том, что «из отсталой окраины дореволюционной России Грозненская область, вместе с другими республиками, краями и областями СССР, стала после Великой Октябрьской социалистической революции областью передовой социалистической культуры» и что «плановое переселение крестьян-колхозников в Грозненскую область было начато в 1944 г. во время Великой Отечественной войны» (Грозненская 1950. С. 10, 45). Стоит ли говорить о том, что в ней изящно обходилась любая информация, способная напомнить читателю о чеченцах или ингушах?

В связи с тем что главными историческими обитателями области теперь были назначены казаки, ставшие основным объектом научных исследований, изменилось отношение к казачьей тематике. Если в первые послереволюционные десятилетия казаки рассматривались не иначе как верная опора царизма и, следовательно, враждебная сила, то уже с середины 1930-х гг. отношение властей к ним изменилось. Постепенная реабилитация казачества началась в СССР в 1933-1935 гг. После длительного забвения в оборот снова стал возвращаться термин «казак», началось возрождение казацкого спорта (джигитовки), журналисты и ученые вспомнили о казачьем фольклоре, и были восстановлены казачьи хоровые ансамбли, в казачьем быту вновь появилась традиционная казачья форма. Постановлением ЦИК СССР от 20 апреля 1936 г. для казачества отменялись все былые ограничения в отношении службы в рядах Красной армии. Некоторые наблюдатели усматривали в этом стремление заручиться поддержкой казачества перед лицом надвигающейся войны. Другие подозревали советских руководителей в желании восстановить полицейскую силу для наведения порядка на неспокойном юге (Чукуа 1936). Похоже, разочаровавшись в коммунистических методах наведения порядка, Сталин пытался опереться на кажущийся более надежным опыт царской империи.

Действительно, после депортации народов Северного Кавказа к казакам стали относиться с особой симпатией, видя в них надежных защитников южных рубежей Отечества. В первом же выпуске «Известий Грозненского областного института» любовно была выписана фигура жестокого завоевателя Северного Кавказа генерала А.П. Ермолова (1772-1861). Автор статьи, местный краевед, сочувственно цитировал его слова о правобережье Терека как о «землях, издавна принадлежавших первым основавшимся здесь нашим казачьим поселениям». Опираясь на них, он доказывал, что Ермолов будто бы не считал занятие Сунжи завоеванием новых земель и что речь шла лишь о восстановлении справедливости — возвращении этих земель их прежним владельцам, т.е. казакам (Штанько 1948. С. 92) [22]. В своем описании Кавказской войны этот автор вернулся к канонам русской дореволюционной историографии — в его работе прославлялись подвиги казаков в борьбе с безымянными «горцами». Фигура Шамиля как руководителя «национально-освободительного движения», о чем еще продолжали тогда писать некоторые советские авторы, явно не вписывалась в этот новый-старый образ Кавказской войны. Впрочем, некоторые неудобства с образом Шамиля возникли еще в годы войны. Вовсе не случайно, когда в условиях быстрого продвижения германских войск к Северному Кавказу советскому руководству понадобилось вдохновлять горцев на защиту своей родной земли путем апелляции к героизму предков, места Шамилю среди этих героев прошлого не нашлось. Если, обращаясь к народам Закавказья, советские идеологи взывали к их славной вековой истории (Клятва 1942), то в отношении народов Северного Кавказа использовалась иная риторика. Их убеждали в том, что именно советская власть принесла им культуру и избавила от чужеземных захватчиков, а их герои либо оставались безымянными, либо связывались с борьбой за установление советской власти в годы Гражданской войны. При этом первое место среди этих героев занимали С. Орджоникидзе и С. М. Киров (Обращение 1942; Северный Кавказ 1942; Кумехов 1942; Линкуй 1942; Обращение старейших представителей 1942).

Ясно, что герои с сомнительной репутацией советской историографии были уже не нужны, и до окончательного свержения Шамиля с пьедестала оставалось недолго (Tillett 1969. Р. 133-147; Conquest 1970; Некрич 1979. С. 43, 83-84; Gökay 1998. Р. 41-43; Дегоев 2001. С. 246-250. 290-292) [23] Зато в 1949 г. по указанию Берия в г. Грозном напротив Дома политического просвещения был восстановлен бюст А.П. Ермолова, ликвидированный большевиками в 1922 г. У его подножия размещались чугунные плиты, на одной из которых можно было прочитать высказывание самого Ермолова о чеченцах: «Народа сего под солнцем нет коварней и подлее» (Джургаев, Джургаев 1989. С. 63-64).

В те годы местным фольклористам не оставалось ничего другого, как заняться давно забытым фольклором терских и гребенских казаков. При этом казаки изображались «защитниками Кавказа от вероломных врагов», ведущими «оборонительную войну». Говорилось об их подвигах, мужестве, самоотверженности в «отстаивании нашего края», тогда как их противники выступали «реакционным движением мюридов» с «антинародной разбойничьей сущностью», «грабителями и разбойниками», «ненавистниками русского народа» (Путилов 1948; 1953). Иными словами, возрождался дух старой царской историографии, и горцы выступали в образе «абсолютного зла». Тем самым местному населению прививалась нетерпимость к чеченцам и ингушам.

В свою очередь, политико-административные преобразования на Северном Кавказе, произведенные в 1944 г., побудили некоторых грузинских авторов заняться присвоением горского культурного наследия. Один из них заявил, что тип многоэтажных боевых башен, которыми так гордились ингуши, сформировался будто бы на территории Грузии и представлял образец «самобытного грузинского зодчества». Он утверждал, что именно из Грузии этот тип архитектуры распространился по всему Северному Кавказу (Закария 1952. С. 128-129; Закарая 1969. С. 68) [24]. Впоследствии специалисты по северокавказской археологии неоднократно протестовали против этого (см., напр.: Марковин 1962. С. 51-52; Марковин, Кузнецов 1961. С. 107: Виноградов, Саламов 1966. С. 174-175: Крупнов 1971. С. 77; Мужухоев 1977. С. 45-46; 1995. С. 28-45: Чахкиев 1979. С. 151-152: 1985; Виноградов 1980. С. 38-41).

Тем временем археологи потеряли возможность идентифицировать средневековые памятники с предками чеченцев и ишушей. В ответ на принятое 14 октября 1948 г. Постановление Совета министров СССР «О мерах улучшения охраны памятников культуры» в Грозненской области заговорили о более бережном отношении к памятникам древности, и значимость археологических обследований повысилась. Однако при этом не было и речи о народах, которым принадлежало местное историческое наследие (Штанько 1950). Все это, безусловно, формировало у местного славянского населения враждебные чувства к горцам. Это было одним из решающих факторов того, что, как писал в 1970-х гг. А. Некрич, «последствия депортации оказывали и продолжают еще оказывать свое негативное влияние на межнациональные отношения в Чечено-Ингушетии» (Некрич 1978. С. 128).

И хотя советские авторы подчеркивали, что в те годы лишь археологи имели возможность успешно работать (Виноградов, Лосев, Саламов 1963. С. 34), те также попадали в трудное положение, даже занимаясь ранними этапами истории Северного Кавказа. Начиная с 1935 г. эти работы возглавлял Е.И. Крупнов (1904-1970). Уроженец Моздока, он после окончания в 1924 г. Моздокской средней школы обучался на этнологическом отделении Северокавказского педагогического института во Владикавказе, где испытал огромное влияние Л.П. Семенова. В 1927 г. он перевелся на историко-археологическое отделение факультета общественных наук 1-го Московского университета, где учился у крупнейшего российского археолога того времени В. А. Городцова. В 1930 г., закончив обучение, Крупнов поступил на работу в Государственный исторический музей (ГИМ) в Москве, с которым он сотрудничал до 1951 г. С 1937 г. он работал по совместительству в Институте истории материальной культуры (затем Институте археологии) АН СССР, где в 1951-1960 гг. был заместителем директора, а затем в 1962-1970 гг. — заведующим сектором неолита и бронзы. Одновременно он в 1947-1949 гг. заведовал сектором археологии в Кабардинском НИИ.

Его научные интересы были прочно связаны с Северным Кавказом, и первая его научная работа была посвящена родовому строю чеченцев и ингушей. В конце 1920-х — начале 1930-х гг. он участвовал в работе археологической экспедиции Ингушского НИИ под руководством Л.П. Семенова, а затем с 1935 г. руководил самостоятельными экспедициями в Ингушетию и Северную Осетию. Осенью 1941 г., находясь в Москве после боевого ранения, он защитил кандидатскую диссертацию по теме «История Ингушии с древнейших времен до XVIII в.», после чего снова ушел на фронт. Депортация ингушей и чеченцев в 1944 г., по его собственному горькому признанию, в течение долгих лет сделала невозможной дальнейшую разработку этой тематики (Крупнов 1971. С. 13). С 1945 г. Крупнов возглавлял Объединенную северокавказскую экспедицию ИИМК, ГИМа и ряда местных музеев, чьи отряды работали во многих районах Северного Кавказа. Сам Крупнов в 1946-1949 гг. вел исследования в Кабардино-Балкарии, затем проводил раскопки в Северной Осетии и Ингушетии, а с 1957 г. занимался также и исследованиями в горной Чечне. В 1960 г. вышла его фундаментальная монография «Древняя история Северного Кавказа», которая не только стала его докторской диссертацией, но и была в 1963 г. оценена престижной Ленинской премией. В 1950-1960-х гг. Крупнов являлся ведущим специалистом по археологии Северного Кавказа, и к его мнению прислушивались. Имея множество учеников, Крупнов уделял особое внимание подготовке национальных кадров, и многие из местных северокавказских археологов второй половины XX в. вышли из его школы. Среди них были чеченские и ингушские археологи С.Ц. Умаров, М.X. Багаев, М.Б. Мужухоев, М.X. Ошаев, И.Д. Магомадов, Т.С. Магомадова, Р.А. Даутова (Мунчаев 1964: 2004: Виноградов 1970. С. 8-18; 1972 б: 1988. С. 119-126; Кузнецов 1973).

Определяя стратегию северокавказской археологии в 1950-е гг., Крупнову приходилось о многом умалчивать или высказывать весьма противоречивые суждения, следуя официальному курсу советской политики. Так, в одной из своих установочных статей он объяснял скромные достижения местной археологии «националистическими ошибками» осетинских и дагестанских специалистов, храня полное молчание о том, что к таким «ошибкам» археологов толкала политика властей; он призывал срочно готовить очерки по истории отдельных народов Северного Кавказа и проводить углубленные исследования средневековой эпохи, но не объяснял, как это возможно в условиях строгих запретов на изучение любой тематики, связанной с депортированными народами и их предками; он предупреждал о неправомерности использования современных этнических понятий дня описания древних периодов и в то же время требовал от археологов обнаружения славянских древностей на Северном Кавказе (Крупнов 1955). В 1940-1950-е гг. сам Крупнов вынужден был называть горские земли «территорией, лежащей к северу от Главного Кавказского хребта» или «областью центральной части Северного Кавказа». Если еще совсем недавно он не боялся связывать позднесредневековые памятники Ингушетии с предками ингушей (Крупнов 1939; 1941), то теперь, устанавливая непрерывную культурную преемственность с эпохи поздней бронзы до позднего Средневековья, он ограничивался терминами «местное общество», «местные племена» и «горская культура». И оставалось неясным, кто же обитал в регионе после исчезновения алан (Крупнов 1947. С. 116; 1948а. С. 7,47-48; 1948 б).

Еще в предвоенные годы акад. И. А. Джавахишвили, проанализировавший множество эпиграфических источников, племенных названий и топонимов, пришел к неожиданному и достаточно оригинальному выводу о том, что кавказский скифо-сарматский мир был наполнен северокавказской лексикой — прежде всего адыгской, но также чеченской и лезгинской. Он даже утверждал, что «скифы и сарматы принадлежали к северокавказской адыго-чеченско-лезгинской народности» (Джавахишвили 1939; 1950). Появилась возможность рассматривать сармато-аланскую общность Северного Кавказа как конгломерат полиэтничного населения, включавшего местных аборигенов, влившихся в состав сарматских племен (Крупнов 1940. С. 25-27; 1941. С. 120). Однако депортация чеченцев и ингушей полностью блокировала какое-либо обсуждение этой гипотезы в советской науке, и она долгие годы оставалась невостребованной [25]. К ней вернулись лишь после их возвращения из депортации. При этом если чеченский лингвист Ю.Д. Дешериев, стремясь расчистить место в древней истории для предков чеченцев и ингушей, был склонен понимать сарматскую общность Северного Кавказа расширительно, предполагая участие в ней местных неиранских народов (Дешериев 1963. С. 22-23), то археолог В. Б. Виноградов, напротив, не видел в идее Джавахишвили ничего позитивного (Виноградов 1963. С. 177). В последние советские десятилетия многие ученые вообще избегали обсуждать такие проблемы, так как, по словам чеченского филолога Я. Вагапова, «рискованно было говорить о существовании за пределами административных границ ЧИ АССР вайнахского по происхождению названия местности». Он хорошо помнил о санкциях, полагавшихся тем, кто отваживался нарушить этот негласный запрет (Вагапов 1990. С. 12).

В 1940-1950-х гг. за невозможностью использовать местные этнические названия дня средневековых памятников горных районов Чечни и Ингушетии археологи нередко были вынуждены описывать их как вариант аланской культуры. Они писали об «алано-хазарской культуре» и связывали с ней не только катакомбные захоронения, но и погребения в каменных склепах и каменных ящиках (в том числе XIII-XIV вв.), явно принадлежавшие местным горным обитателям (Смирнов 1950. С. 119; Семенов 1952; 1963. С. 147). Эта традиция возникла в советской археологии еше во второй половине 1920-х гг., когда раннесредневековые памятники Северного Кавказа были изучены недостаточно, и специалисты полагали, что тогда вся его территория была покрыта единой «алано-хазарской культурой». Понимали ее по-разному: одни археологи полагали, что создателями однородной по многим показателям культуры были разноязычные племена (Пчелина 1928 б) [26], а другие связывали ее исключительно с ираноязычными аланами (Готье 1930. С. 54-61, 85-86).

Той же традиции следовал и Е.И. Крупнов, включавший погребения местного населения в виде каменных ящиков и склепов в аланскую культуру (Крупнов 1930-е гг.). Он характеризовал ее в целом как конгломерат разноэтничных племен, что, с одной стороны, опиралось на высказывания Аммиана Марцеллина, но, с другой, вполне соответствовало популярной тогда концепции универсальных «социально-экономических стадий», выдвинутой Марром [27]. Действительно, в одной из своих ранних обобщающих работ Крупнов целиком стоял на позициях теории стадиальности и представлял эволюцию местных северокавказских культур как органичный переход от кобанской «стадии» к сарматской, а затем — к аланской; массовые миграции извне эта концепция исключала [28]. Тем самым он изображал алан исключительно местным населением, занимавшим как равнину, так и горы. Поэтому неудивительно, что их погребальный обряд оказывался крайне разнообразным, включая как катакомбы, так и каменные ящики и склепы. В этом, по Крупнову, отражалась «этническая пестрота, которая отличала аланские племена Предкавказья» (Крупнов 1946. С. 31-35). Любопытно, что, обращаясь к периоду позднего Средневековья и рассматривая вопрос о кабардинской экспансии на восток, Крупнов называл коренных обитателей гор «аланами» (Крупнов 1946. С. 45-46).

В то же время он писал: «Применительно к Северному Кавказу категорическое отрицание несомненной связи археологического материала с этносом мне кажется неуместным» (Крупнов 1948а. С. 48). Этим его взгляды тогда мало чем отличались от тех, что исповедовал один из ведущих советских археологов К.Ф. Смирнов, полагавший, что «из современных народов Советского Союза лишь осетины являются прямыми потомками северокавказской группы сарматских (аланских) племен» (Смирнов 1953. С. 133). Другой крупный советский скифолог Б.Н. Граков, рисуя длительную линию культурной преемственности у иранских степняков-кочевников от раннего железного века до Средневековья, венчал ее аланским массивом, в составе которого никаких неиранцев не видел. Однако он связывал с аланами только катакомбный погребальный обряд (Граков 1947). Такой подход разделял и один из крупнейших советских археологов того времени А.П. Смирнов, ассоциировавший каменные ящики, каменные гробницы и грунтовые погребения с северокавказскими аборигенами и связывавший алан только с катакомбными захоронениями Кубани и Предкавказья (Смирнов 1948. С. 79-87). Однако, отмечая большое культурное влияние алан на местное население, он все же находил возможным включать все такие памятники в «аланскую культуру» (Смирнов 1948. С. 88).

Все это создавало почву для разночтений, что и находило свое отражение в работах Крупнова. В 1940-х гг. ему представлялось несомненным, что центральная часть Северного Кавказа с ее горами и предгорьями была в VI-XI вв. занята исключительно аланами (Крупнов 1946. С. 35; 1948а. С. 38-44). Остается лишь догадываться о том влиянии, которое оказала на эту интерпретацию археологических материалов депортация ряда горских народов, включая чеченцев и ингушей. Ведь если вспомнить о том, что, как мы знаем, тогда Крупнов считал вайнахов пришельцами с юга, появившимися на Северном Кавказе не ранее начала II тыс. н. э. (Крупнов 1939. С. 1941), то все это означало, что именно ираноязычные осетины были истинными аборигенами центральных областей Северного Кавказа. Иными словами, этот подход фактически приписывал сарматам (аланам) раннесредневековые памятники предков вайнахов, лишал последних истории и легитимизировал передачу осетинам бывших ингушских и чеченских земель, включая Пригородный район.

Правда, сам Крупнов так не думал. По-видимому, в эти годы он уже отказался от своих ранних идей о происхождении вайнахов, восходивших к советской историографии 1920-х гг. Теперь он разделял представление об этнической гетерогенности аланской общности на территории Северного Кавказа, что отразилось уже в плане-проспекте «Очерков по истории Кабарды» (Смирнов, Крупнов 1949. С. 317). Крупнов писал тогда, что, несмотря на единство материальной культуры, аланы включали в себя разные «этноплеменные образования» и сам термин «аланы» был собирательным. Вместе с тем алан наряду с савирами и адыго-черкесскими племенами он рассматривал как основное население Северного Кавказа в эпоху раннего Средневековья, от которого в дальнейшем и произошли современные народы Адыгеи, Черкесии, Кабарды, Осетии и Дагестана. Именно с этим населением он связывал формирование типичного горского костюма, горской архитектуры (каменных жилищ, башен, склепов), а также сложение нартского эпоса (Крупнов 1946. С. 42; 19516. С. 9-10). Вайнахских народов в этом списке не было, так как они были вычеркнуты властями из истории края и их участие в сложении горской культуры не признавалось. Вместе с тем, демонстрируя свое несогласие с жестокой политикой властей в отношении чеченцев и ингушей, Крупнов на следующей странице той же статьи все же включил вайнахские народы в список тех, кто создавал нартский эпос (Крупнов 1951 б. С. 11). В середине 1950-х гг., анализируя материалы из Лугового поселения VI-V вв. до н. э., раскопанного в Ассинском ущелье, Крупнов связывал его с местным населением, родственным племенному миру Северного Кавказа от Дагестана до верховьев Кубани, и предполагал, что его обитатели «говорили на языке, относившемся к сугубо местной, древней, так называемой, "иберо-кавказской" семье языков» (Крупнов 1956. С. 49). Этим он давал понять читателю, что не разделяет позиции властей [29], но больше этого в те годы он сделать не мог (Виноградов 1988 а. С. 124).

Как бы то ни было, подход к аланской культуре, сложившийся в 1940-е гг., еще долго влиял на ее интерпретацию. Ведь и сам Крупнов, и некоторые его ученики, полагая, что в основе осетинского этногенеза лежат местные иранизированные племена, причисляли к аланской культуре не только катакомбные погребения, но и каменные ящики и склепы, оставленные местными горцами. Разумеется, о том, что аланы предшествовали на Северном Кавказе вайнахам, речи после 1957 г. уже не было. Но сохранился вывод о гетерогенности аланской общности, включавшей как ираноязычных алан, так и кавказских аборигенов. Он был основан не только на интерпретации слов Аммиана Марцеллина, но и на чересчур широком понимании особенностей аланских памятников (Крупнов 1960 а. С. 359; Кузнецов 1962. С. 12, 118).

В итоге к рубежу 1950-1960-х гг. сложились два разных подхода к аланской археологической культуре. Одни археологи связывали с ней только катакомбные захоронения, другие включали туда также каменные ящики и склепы. У первых отмечалась тенденция видеть в аланах однородную иранскую этническую общность, а вторые часто говорили о конгломерате разноэтничных племен, объединенных историческими аланами. Однако второй подход открывай возможность приписывать ираноязычным аланам археологические памятники местных кавказских племен, в частности предков вайнахов, и расселять ираноязычных алан по их территориям. Похоже, что именно это и происходило в годы депортации, причем некоторые осетинские авторы разделяли эту идею и позднее [30].

Именно из нее исходил осетинский эмигрант А.П. Зураев, заселявший Северный Кавказ в эпохи раннего железного века и раннего Средневековья исключительно ираноязычными племенами. Он даже специально подчеркивал что, хотя аланская общность и включала разные племена, среди них не было ни одного неираноязычного. Иными словами, ни тюрки, ни адыги, ни чеченцы или ингуши в нее не входили. Зато он представлял иранцами исторических двалов, а в кобанцах видел смесь пришлых иранцев с кавказскими аборигенами. При этом он ссылался на работы советских археологов, причислявших к аланской культуре разнообразные памятники, упоминавшиеся выше (Зураев 1966). Поэтому со своей стороны вайнахские интеллектуалы настаивали на гетерогенности аланского массива и стремились видеть среди алан своих собственных предков.

Лишь во второй половине 1950-х — начале 1960-х гг. молодые советские археологи стали вслед за Граковым и Смирновым активно пересматривать этот подход, связывая аланские могилы лишь с катакомбным обрядом захоронения, а грунтовые погребения и каменные ящики — с местными обитателями (см., напр.: Нечаева 1956. С. 16-18; Виноградов 1963. С. 95-102: 1966. С. 98; 1970. С. 49-52; Кузнецов 1992. С. 41). В 1970-х гг., когда среди вайнахов появились свои археологи, пытавшиеся расчистить в истории место и для своих собственных предков, захоронения в каменных ящиках и склепах специалисты все чаще стати отождествлять не с аланами, а с аборигенами Северного Кавказа (Кузнецов 1975. С. 24-25, 29; Виноградов, Мамаев 1979. С. 77-78; Петренко 1979; Савенко 1979; Чахкиев 1998). Мало того, вскоре московский археолог М. П. Абрамова выступила с предположением о том, что и часть катакомбных могил тоже могла принадлежать не аланам, а местным обитателям (Абрамова 1978).