Возвращение в историю и возвращение истории

24 ноября 1956 г. было принято Постановление ЦК КПСС «О восстановлении национальных автономий калмыцкого, карачаевского, балкарского, чеченского и ингушского народов» (Артизов 2003. С. 199-203). Указом от 9 января 1957 г. Чечено-Ингушская АССР была восстановлена, однако ее территориальная конфигурация изменилась. Так как чеченцам было запрещено возвращаться в три своих исконных района (Галанчожский, Шатоевский и Итум-калинский), то в виде компенсации им помимо прежних территорий были переданы и населенные казаками и ногайцами Шелковской, Каргалинский и Наурский районы, принадлежавшие ранее Ставропольскому краю [31]. Ингуши настоятельно просили оставить им Пригородный район, отмечая, что вместе с историческим центром в с. Ангушт он являлся их древней родиной, где, собственно, и сформировался ингушский народ. Они напоминали, что там в момент депортации обитали 40 % всех ингушей, там же концентрировались все промышленные предприятия, с которыми был связан ингушский рабочий класс, там лежали и самые богатые ингушские земли. В передаче Пригородного района и г. Орджоникидзе в безраздельное владение осетин ингуши видели беззаконие и притеснение ингушского народа. В 1956 г. множество писем такого рода было отправлено в адрес высшего руководства страны (И.М. Базоркин 2002 б. С. 196-204). 9 июня 1956 г. в переговорах с А.И. Микояном об условиях возвращения участвовала делегация из наиболее авторитетных представителей чеченской и ингушской интеллигенции (Дешериев 1995. С. 236-239). Однако все это не помогло, и Пригородный район остался в составе Северной Осетии (Хожаев 1991а. С. 67-70: Цуциев 1998. С. 73-74; Бугай, Гонов 1998. С. 308-312; Полян 2001. С. 160-161; Зубкова 2004. С. 6) [32]. Иными словами, 1/6 часть бывших ингушских земель (Патиев 2002 а. С. 30) сохранялась за Северной Осетией. Ситуация усложнялась тем, что на этих землях уже были размещены южные осетины, прибывшие сюда ранее из Грузии, и, по их словам, до 99 % построек там были возведены после 1944 г. Осетины утверждают также, что мощная местная промышленность была создана в основном после 1944 г. (Пригородный район 1997. С. 14-15, 17; Tishkov 1997. Р. 169).

Восстановление Чечено-Ингушской АССР стало результатом сложных переговоров, в которых чеченцы и ингуши проявили всю свою настойчивость в отстаивании территориальных прав восстанавливаемой республики. Ведь, как мы знаем, поначалу власти вовсе не были настроены возвращать репрессированные народы назад, и указами Верховного Совета СССР от 28 апреля и 16 июля 1956 г. чеченцы, ингуши, карачаевцы и балкарцы хотя и были освобождены от административного надзора, но не получили права на возвращение на родину (Дешериев 1995. С. 231; Артизов 2003. С. 79-80, 162-163). Затем власти попытались узаконить передачу пяти районов Чечено-Ингушетии Дагестану, а значительной части горной зоны — Грузии. Встретив горячие протесты со стороны представителей чеченской и ингушской общины, власти Дагестана и Грузии нашли в себе силы отступиться, и лишь представитель Северной Осетии оставался непреклонным. Так Пригородный район и очутился в составе Северной Осетии (Мальсагов 1993. С. 145-146; Бугай, Гонов 1998. С. 308; Базоркина 2001. С. 66-67).

Северный Кавказ в 1957-1991 гг.

Мало того, сразу же после восстановления ЧИ АССР из нее произошел массовый отток осетинского населения обратно в восточные районы Северной Осетии. В итоге осетинам и ингушам пришлось жить там чересполосно (Цуциев 1998. С. 74; Полян 2001. С. 161). А в 1963 г. в результате административных преобразований в Северной Осетии в состав Пригородного района были включены земли левобережья Терека (Беляков 1991. С. 55), что нарушало исторические территориальные границы и подрывало легитимность претензий ингушей на этот район.

Если к 1 марта 1944 г. с Северного Кавказа были депортированы 478-496 тыс. чеченцев и ингушей (Бугай 2000; Полян 2001. С. 122), то назад в 1957 г. в Чечено-Ингушетию вернулись 432 тыс. чел. (356 тыс. чеченцев и 76 тыс. ингушей), в Дагестан — 28 тыс. чел. и в Северную Осетию — 8 тыс. чел. (Бугай, Гонов 1998. С. 295). По другим данным, в конце 1950-х гг. в Чечено-Ингушетии насчитываюсь 48,3 тыс. ингушей, а в Северной Осетии — 6,1 тыс. (Кокорхоева 2002. С. 133).

Бывшие спецпоселенцы встретили настороженное и даже враждебное к себе отношение, ибо они повсюду требовали возвращения жилищ и имущества, давно переданных другим людям (Тишков 2001а. С. 98; Зубкова 2004. С. 18-19). Судя по данным статистики, в 1944 г. у ингушей было конфисковано около 4 тыс. принадпежавших им ранее построек, доставшихся русским, осетинам, аварцам и лицам других национальностей (Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 69; Пригородный район 1997. С. 18). Несмотря на принятые решения о помощи возвращенцам по трудоустройству и получению жилья (Бугай, Гонов 1998. С. 291-293), местные власти не провели надлежащей подготовки к их приему, и их массовый поток, по сути, застал тех врасплох. Все это вызывало имущественные споры и столкновения ингушей и чеченцев с представителями других народов, что нередко кончалось кровавыми разборками. Ответственность за это несут прежде всего местные власти, делавшие все для того, чтобы не допустить возвращения ингушей и чеченцев или, по крайней мере, затруднить им это возвращение. В частности, сознательно муссировались слухи об антисоветских настроениях среди бывших спецпоселенцев (Костоев 1990. С. 84-85: Куриев 1991: Бугай, Гонов 1998. С. 305-306). 31 октября 1956 г. председатель Коста-Хетагуровского райисполкома [33]. С. Хадарцев получил следующий приказ от председателя Совета министров Северо-Осетинской АССР Б. Зангиева: «Совет министров СО АССР предлагает категорически запретить учреждениям и частным лицам продавать или сдавать жилплощадь под квартиры ингушам, возвращающимся из поселения, а в отношении лиц, уже приобретших дома, аннулировать документы купли и продажи» (Базоркина 1993. С. 133; 2001. С. 67). Мало того, в конце 1956-го — первой половине 1957 г. власти Северной Осетии пытались задерживать эшелоны с возвращавшимися на родину спецпоселенцами и даже поворачивать их назад в Среднюю Азию (Базоркина 1993. С. 134; 2001. С. 68; Мальсагов 1993. С. 146-147). Все это делалось по распоряжению МВД СССР, где пытались силовыми способами сдерживать «неорганизованное возвращение чеченцев и ингушей» (Артизов 2003. С. 176-178, 246-248).

Многих вернувшихся в 1957 г. чеченцев, мечтавших поселиться в горах в своих прежних селениях, обязали жить на равнине. Особую роль в этом сыграло постановление 1958 г. «О ликвидации хуторской системы». В соответствии с ним части бывших спецпоселенцев пришлось осесть в трех казачьих районах, переданных Чечено-Ингушетии из Ставропольского края в 1957 г. (Сайдуллаев 2002. С. 65-67).

По свидетельству очевидцев, создавая всяческие препоны возвращению бывших спецпоселенцев и затрудняя возвращение им прежнего жилья и земельных угодий, местные власти сознательно сеяли межэтническую рознь (Некрич 1978. С. 113-114; Хожаев 1991а. С. 70-75; Базоркина 2001. С. 67). Известно, что первый секретарь Грозненского обкома КПСС А.И. Яковлев и секретарь Северо-Осетинского обкома Б. Кабалоев были решительными противниками возвращения чеченцев и ингушей (Некрич 1978. С. 113; Дешериев 1995. С. 245; Сайдуллаев 2002. С. 74-75). Немалую роль в разжигании вражды к ингушам сыграли работники КГБ, не только затруднявшие им возвращение, но и настраивавшие против них местных русских. Именно так, по мнению ингушской правозашитницы, был инспирирован «русский бунт» в Грозном 26-28 августа 1958 г., вылившийся в разгром обкома партии под лозунгами «За Сталина и Берия», избиение его работников чеченской и ингушской национальности и требования новой высылки чеченцев и ингушей (Яндиева 2002 б. С. 112. Ср.: Некрич 1978. С. 126-128, 148-149; Чахкиев 1991 б. С. 54-55; Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 69: Хамидова 1998. С. 58; Козлов 1999. С. 144-145; Данлоп 2001. С. 83-84; Базоркина 2001. С. 82-83; Базоркин 2002 б. С. 275; Сайдуллаев 2002. С. 75-77). По данным МВД, в период 1958-1972 гг. за уголовные преступления в Чечено-Ингушетии были привлечены 115 455 человек, т. е. каждый шестой из местного взрослого населения (Политическая оценка 1994; Прозуменщиков 1997; Цуциев 1998. С. 75, 79).

После августовских событий Яковлев был отправлен послом в Аргентину, и первым секретарем Чечено-Ингушского обкома КПСС стал Ф.Е. Титов. Время его правления ознаменовалось гонениями на ислам и всевластием органов КГБ (Хамидова 1998. С. 59). Чеченцы, вернувшиеся из депортации, за немногими исключениями не допускались к властным позициям. Партийные чиновники должны были придерживаться строгих правил, нарушение которых вело к потере должности. Так, секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС по идеологии Б.Г. Габисов, осмелившийся открыто говорить о депортации и дискриминации чеченцев, был понижен в должности и отправлен секретарем в Урус-Мартановский райком КПСС (Сайдуллаев 2002. С. 78-86).

В таких непростых условиях сотрудникам восстановленного 7 июня 1957 г. Чечено-Ингушского НИИ пришлось быстрыми темпами наверстывать упущенное. В первом же его издании говорилось о том, что история чеченцев и ингушей остается наименее изученной по сравнению с соседними народами, и настоятельной задачей называлось написание истории «чечено-ингушского народа» (Известия Чечено-Ингушского НИИ ИЯЛ. 1959. Т. 1. Вып. 1 (история). С. 3).

Тогда местный русский историк-ветеран Н.П. Гриценко напоминал об успехах чечено-ингушской культуры, достигнутых благодаря советской власти и помощи «великого русского народа», — о развитии экономики, введении письменности, обучении на родном языке. Он сетовал на отсутствие у чеченцев и ингушей письменной истории своего прошлого. Это вызываю у него досаду в связи с тем, что советским историкам нечего было противопоставить «фальсификациям прошлого», выходившим, как он настаивал, из-под пера антисоветских западных («англо-американских») и турецких авторов. Примерами таких «фальсификаций» он называл описание традиционных обычаев («пережитков») и изучение средневековой эпохи («восхваление феодального прошлого»), а также игнорирование «огромной прогрессивной роли русского народа на Кавказе». Он, безусловно, имел в виду и обращение западных авторов к теме репрессий и депортации. Сам он старательно избегал касаться этой болезненной темы, вызывавшей много эмоций и портившей красивую картину прогрессивного развития советского общества. Он предлагал местным ученым взяться за написание очерков истории Чечено-Ингушетии, рассматривавших узловые моменты местной истории. К таковым он относил древнее и средневековое прошлое, проблему русско-чеченских отношений в XVI-XVIII вв., Кавказскую войну, а также оценку социального строя чеченцев и ингушей в XIX в. (Гриценко 1959). В начале 1960-х гг. было принято решение о написании «Очерков истории Чечено-Ингушетии», и к этому тогда призывали ученых секретарь обкома КПСС Б. Г. Габисов (Габисов 1964) и директор Чечено-Ингушского НИИ А. А. Саламов (Саламов 1964).

Вместе с тем задачей первостепенной важности чеченцам и ингушам представлялась необходимость смыть с себя клеймо «предателей» и доказать свою лояльность советской власти. Поэтому основное содержание первого выпуска «Известий Чечено-Ингушского НИИ ИЯЛ» составляли работы о доблестном поведении чеченцев и ингушей во время Гражданской и Великой Отечественной войн. Здесь доказываюсь их значительный вклад в победу над бичераховшиной в августе-сентябре 1918 г. и их активное участие в борьбе против белогвардейцев (Киреев 1959; Гойгова 1959. С. 93-94). При этом опорой Бичерахова назывались исключительно белоказаки; об участии осетин не упоминатось. Мало того, признаваюсь даже, что часть чеченцев поддержали Бичерахова.

Говорилось также о героизме чеченцев и ингушей в годы Великой Отечественной войны, а о «предательстве» и «бандитизме» хранилось полное молчание (Джамбулатова 1959; Мальсагов 1969). Все же наиболее актуальной и выигрышной для себя темой чеченцы и ингуши считали эпоху Гражданской войны, и первая научная конференция по истории края, проведенная ЧИ НИИ в июле 1962 г., была посвящена периоду 1860-1940 гг. Тем самым удалось избежать небезопасных споров о событиях Кавказской и Великой Отечественной войн, получавших весьма неоднозначную оценку как у советских чиновников, так и у ученых. И хотя на конференции обсуждались различные проблемы, начиная с вопроса о социальном расслоении в дореволюционный период и кончая эпохой коллективизации начата 1930-х гг., центральное место в дискуссии заняла трактовка событий Гражданской войны (Саламов 1962; Саламов и др. 1964). Эти события затрагивались в 8 из 22 выступлений, и докладчики приводили множество примеров, опровергавших популярные еще недавно обвинения в адрес чеченцев и ингушей в выступлениях против советской власти. Впрочем, открыто выразить возмущение такими обвинениями и прямо сказать о трагедии депортации позволил себе только участвовавший в конференции секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС Б.Г. Габисов (Габисов 1964). Но, как мы знаем, вскоре он за это поплатился.

Любопытно, что из 115 научных и научно-популярных публикаций о советском периоде, вышедших из-под пера местных ученых в 1956-1969 гг., 68 были посвящены периоду Гражданской войны, а 13 — подвигам чеченцев и ингушей в годы Великой Отечественной войны (рассчитано по Гриценко, Саламов 1971).

Другой не менее важной задачей было доказательство аборигенного статуса вайнахов на Северном Кавказе. Ведь, как показали предшествующие годы, чтобы чувствовать себя полноправными хозяевами своей земли, чеченцы и ингуши должны были считаться коренными народами центральных районов Северного Кавказа. Поэтому в своем письме, направленном в ЦК КПСС в 1956 г., среди прочих причин, заставлявших их стремиться назад на родину, лидеры чеченцев отмечали, что их народ жил на Северном Кавказе не менее 3000 лет (Хожаев 1991а. С. 60-67). Любые иные предположения воспринимались ими очень болезненно. Когда вскоре после возвращения чеченцев и ингушей из депортации В.И. Абаев выступил с рассуждениями о том, что как осетинский, так и чечено-ингушский язык формировались едва ли не одновременно на основе местного кавказского языкового субстрата, чеченский писатель X.Д. Ошаев (1898-1977) нашел нужным снабдить это высказывание комментарием, где указал, что чечено-ингуши жили на этой территории задолго до алан (Абаев 1959. С. 112-113). Он сделал это, несмотря на то что в той же статье сам Абаев называл чечено-ингушей местным населением, а ираноязычных кочевников — пришельцами (Абаев 1959. С. 115). Писатель И.М. Базоркин также подчеркивал, что если осетины, потомки алан, были на Кавказе «пришлым народом», то ингуши являлись там аборигенами (И.М. Базоркин 2002 б. С. 339).

На беду чеченцев и ингушей, их средневековая и более ранняя история были обеспечены источниками значительно хуже, чем история многих других народов Северного Кавказа. Поэтому им приходилось опираться на косвенные данные, почерпнутые из археологии, исторической лингвистики, этнографии и этнонимики. Данные о далеком прошлом приходилось собирать по крупицам, и для чеченцев и ингушей комплексный междисциплинарный подход имел даже большее значение, чем для их соседей. Ситуация усугублялась отсутствием специалистов. Ведь если уровень образованности среди осетин в 1940-1950-х гг. непрерывно повышался, то у депортированных народов ситуация была обратной — многие их дети начали получать систематическое образование только после возвращения на родину (см. Каймаразов 1988. С. 208, 227, 246, 249). Поэтому в последние советские десятилетия в области изучения далекого прошлого чеченцев и ингушей царили русские ученые и отчасти ученые из соседних кавказских республик. Они склонны были минимизировать роль горских народов в историческом процессе. Даже чеченский специалист тогда писал, что «представители малых народов сами признают, что не только вредно, не только нет необходимости идеализировать прошлое их далеких предков, но и нет повода, оснований для такой идеализации». Он отмечал, что горцы веками страдали от посягательств извне и вынуждены были скрываться в ущельях, где их жизнь была неимоверно тяжела. Поэтому, заключал он, «они не смогли сыграть сколько-нибудь существенной роли в мировой истории, внести сколько-нибудь значительный вклад в историю мировой культуры» (Дешериев 1963. С. 15). И «представителям малых народов Северного Кавказа и Дагестана особенно нечего искать в дебрях древней истории» (Дешериев 1963. С. 42, 56-57). Зато им предлагалось направить свое основное внимание на историю сравнительно недавнюю, связанную с присоединением Северного Кавказа к России, которое, как мы увидим ниже, с конца 1970-х гг. по решению местных партийных властей стали преподносить исключительно в терминах добровольности.

Нет нужды говорить о том, что такой подход мало устраивал самих горцев, жаждущих иметь великих предков и гордиться их достижениями. Вот почему людей, побывавших на Северном Кавказе, постоянно поражала неистребимая жажда местных жителей к знаниям о давней истории, о своих предках и их происхождении. Это было особенно заметно археологам, неоднократно отмечавшим тягу тех к древностям: даже простые обитатели отдаленных горных аулов с ненасытным интересом следили за любой появлявшейся в прессе информацией о новых археологических изысканиях. Они и сами нередко держали в домах найденные в поле древние предметы, причем у некоторых археологи обнаруживали весьма богатые коллекции, которым могли бы позавидовать музеи. Многочисленные археологические находки содержались и в школьных краеведческих музеях. Местные археологи неоднократно с благодарностью вспоминали о неоценимой помощи, оказанной им краеведами, учителями сельских школ, студентами, школьниками и просто местными жителями. Многие из них хорошо понимали все значение археологии для восстановления своего отдаленного прошлого и с энтузиазмом оказывали археологам всяческую поддержку (Виноградов 1964; 1966 в; 1970; 1980 а; Дадаев 1993).

Популяризации археологии немало способствовал организованный В.Б. Виноградовым в Чечено-Ингушском государственном университете историко-археологический кружок, помогавший студентам ориентироваться в археологии края и пропагандировать полученные знания (Алироев, Павлов 1985. С. 64-67). Там их учили тому, что вайнахи являлись потомками древнего местного населения, жившего на Северном Кавказе еше в бронзовом веке. Виноградов с удовлетворением вспоминал, как в одном из аулов его студентка с жаром оспаривала традиционное представление местных жителей о приходе предков вайнахов из Сирии в эпоху Средневековья (Виноградов 1980. С. 16). Так археологи помогали чеченцам и ингушам осознать себя истинными аборигенами края. Те высоко это ценили и окружали археологов почетом и уважением (см., напр., Мальсагов 1969. С. 19).

В 1961 г. по решению Чечено-Ингушского обкома в республике начала выходить серия книг и брошюр под общим названием «К истории народов Чечено-Ингушетии» (Виноградов, Лосев, Саламов 1963. С. 47; Саламов 1964. С. 6). Между тем ранние периоды этой истории оставались слабо изученными, и главное слово здесь предстояло сказать археологам. Мы уже знаем, что в довоенные годы считалось, что высокогорья Северного Кавказа были освоены только в эпоху бронзового века (см., напр., Артамонов 1938; Крупнов 1938а), и специалисты не прослеживали следов предков чеченцев и ингушей в Чечено-Ингушетии ранее XII-XIII вв. Считалось, что до этого рубежа регион находился в руках алан, и где тогда обитали древние вайнахи, оставалось неясным. А как мы видели, в 1944-1957 гг. вопрос об их предках был вообще снят с повестки дня. После 1957 г. все это уже не отвечало запросам дня, и ученые принялись искать факты, доказывающие присутствие здесь предков чеченцев и ингушей в самой глубокой древности.

Пальма первенства в этом принадлежала археологам, по-прежнему возглавлявшимся Е.И. Крупновым. Сразу же после восстановления Чечено-Ингушской АССР он стал самым активным исследователем и пропагандистом ее богатой древней истории (Мунчаев 1996). Отмечая, что эта история, в особенности история горной Чечни, оставалась наименее изученной на Северном Кавказе, он доказывал, что Чечено-Ингушетия являет собой бесценную археологическую сокровищницу. Опираясь на свои глубокие познания в местной археологии, он обращался через газету «Грозненский рабочий» к местному руководству и общественности, разворачивая перед ними широкое полотно весьма привлекательного древнего прошлого. Оказывалось, что местный регион вовсе не был затворками человеческой цивилизации, а активно участвовал в широкой сети международных контактов, охватывавшей когда-то как Восточную Европу, так и Ближний Восток. Привлекая археологические данные, Крупнов доказывал, что местные обитатели всегда были способны развивать свою самобытную и оригинальную культуру. Он писал, что «чечено-ингушский народ, как и другие народы Советского Союза, должен знать свою действительную, не мифологическую, а строго научную историю, историю, богатую достоверными фактами и событиями... Но эта история полностью, к сожалению, еще не написана» (Крупнов 1957 б). Вряд ли надо сомневаться в том, что для вернувшихся только что из депортации и годами отлученных от своей истории чеченцев и ингушей призыв к изучению своего происхождения, прошлого своих далеких предков, из века в век населявших горные районы, звучал очень убедительно. Того же мнения придерживались и ученики Крупнова, всеми силами пытавшиеся вернуть чеченцам и ингушам отнятое у них прошлое. Один из них особенно подчеркивал, что «вклад чеченского и ингушского народов в создание горской архитектуры несомненен» (Марковин 1962. С. 52). Одновременно о средневековых корнях культуры чеченцев и ингушей на территории Чечено-Ингушетии написал в 1957 г. и Л.П. Семенов, но его небольшая статья об этом тогда не была опубликована (Семенов 1988).

Только благодаря самоотверженным работам Крупнова и его учеников оказатось возможным уже в конце 1950-х гг. представить впечатляющую картину эволюции древней и средневековой культуры на территории Чечено-Ингушетии в сверстанном в срочном порядке дополнительном томе БСЭ, выпушенном в 1958 г. Нарисованная там последовательность археологических культур, начиная от энеолита и вплоть до позднего Средневековья, звучала убедительным аргументом в пользу необычайно древних корней вайнахских племен. Простое сравнение статей о чеченцах, опубликованных в первом издании БСЭ и в дополнительном томе ее второго издания, показывает, что именно археологи сумели показать чеченцев и ингушей подлинными аборигенами Северного Кавказа, его коренными обитателями (ср.: БСЭ, 1934. Т. 61. С. 530-536; БСЭ, 1958. Т. 51. С. 307-312. См. также: Виноградов, Лосев, Саламов 1963. С. 48-56). Ясно, что на таком фоне депортация этих народов выглядела особенно чудовищной несправедливостью.

Обладая тридцатилетним опытом археологических исследований в центральных районах Северного Кавказа, Крупнов, как мы знаем, был ревностным сторонником идеи древнего общекавказского единства, связанного с «иберокавказской языковой семьей». В бронзовом веке он находил однородную культурную среду на всем пространстве от Прикубанья до Дагестана и связывал ее с непосредственными предками северокавказских народов. Это единство начало, по его мнению, распадаться лишь в раннем железном веке в связи с появлением на Северном Кавказе волн ираноязычных степных кочевников и сложными процессами взаимодействия с ними местных племен. Тем не менее, доказывал Крупнов, культурные традиции позднего бронзового века (кобанская культура) у местных племен еще долго сохранялись, а некоторые из них дожили до этнографической современности (Крупнов 1960а. С. 382-396; 1961. С. 38-39). Поэтому, полагал он теперь, корни многих современных народов Северного Кавказа уходят в I тыс. до н. э., когда с появлением первых письменных источников «начинается, в буквальном смысле, историческая эпоха» (Крупнов 1960а. С. 5-6).

Археология позволяла обнаруживать преемственность материальной культуры, но, как справедливо отмечал Крупнов, этого было еще недостаточно, чтобы быть уверенным в этнической преемственности. Поэтому он пытался опираться на древние этнонимы, упоминавшиеся античными авторами. В частности, он высказывал догадку о том, что во второй половине I в. до н. э. — начале I в. н. э. Страбон знал о северокавказских племенах, скрывавшихся за такими племенными названиями, как «гаргары, хамекиты, исадики, набианы, панксаны» и пр. (Латышев 1947. С. 283-284). По мнению Крупнова, имелись все основания отождествлять «гаргаров» Страбона с ингушами, имевшими самоназвание «галгаи» (Крупнов 1960 а. С. 72-74; 1961. С. 43; 1971. С. 25-28), а позднее вайнахские племена фигурировали в средневековых грузинских источниках как «нахчаматьяне», «кисты/кусты», «дзурдзуки» и «глигвы» (Крупнов 1960 а. С. 396; 1971. С. 28-35) [34]. По тому же пути двигался чеченский специалист по вайнахским языкам Ю.Д. Дешериев, стремившийся наделить вернувшихся из депортации чеченцев и ингушей достойными аборигенными предками. Обращаясь к этнонимам, зафиксированным в античной и раннесредневековой литературе, он доказывал, что нахские народы испокон веков жили на своих нынешних территориях (Дешериев 1963. С. 18-19, 22, 25-27, 66). Мало того, в своей фундаментальной работе о нахских языках он отстаивал уже известную нам идею о том, что «чечено-ингушский народ» как отдельная этническая общность существовал не менее 3000 лет (Дешериев 1963. С. 78).

Вместе с тем все эти догадки требовали дополнительных обоснований. За дело взялись исследователи следующего поколения — археолог В.Б. Виноградов и филолог К.З. Чокаев. В. Б. Виноградов (р. 1938), уроженец г. Грозного, сын известного литературоведа, с малых лет «заболел» романтикой Кавказа. От отца он унаследовал жадный интерес к русской литературе, а от матери, школьной учительницы истории, тягу к истории. Высшее образование он получил вначале на кафедре истории СССР Чечено-Ингушского педагогического института, затем на кафедре археологии исторического факультета МГУ, где его учителями были такие выдающиеся советские археологи, как Е.И. Крупнов, Б.Н. Граков и К.Ф. Смирнов. Свой первый археологический опыт тогда еще первокурсник Виноградов получил в археологической экспедиции, руководимой Крупновым. Вернувшись в 1961 г. по окончании МГУ в г. Грозный, Виноградов со всей присущей ему энергией занялся археологическими исследованиями в Чечне. В центре его интересов лежала археология раннего железного века, ибо он верил, что именно в ту эпоху предки нынешних народов Северного Кавказа начали выходить на историческую сцену и упоминания о них можно было обнаружить в трудах античных авторов. С 1961 г. Виноградов работал археологом в ЧИ НИИ ИЯЛ, а в 1973 г. перешел в образованный в 1972 г. на базе бывшего педагогического института Чечено-Ингушский государственный университет (ЧИГУ), где в 1982-1987 гг. возглавлял кафедру всеобщей истории. С педагогическим институтом он сотрудничал с начала 1960-х гг. Тогда он организовал там историко-археологический кружок и долгие годы руководил им, подготовив множество учеников, будущих школьных учителей, унесших с собой в местные школы любовь к археологии и древней истории (Дударев и др. 1998. С. 3-4).

Занимаясь главным образом скифским и сарматским периодами на Северном Кавказе, Виноградов ставил своей целью прежде всего изучение вопросов этногенеза местных народов. Поэтому, в отличие от многих других советских специатистов по скифо-сарматскому времени, он всеми силами пытался отличать археологические материалы, оставленные ираноязычными кочевниками, от памятников местного северокавказского населения. Еще в своей кандидатской диссертации он доказывал, что сарматам не удалось вытеснить кобанцев полностью с плоскости в горы и что некоторые кобанские общины, оставшиеся на равнине, были сильно сарматизированы и в конечном итоге растворились в сарматском море. По его мнению, такие сарматизированные группы сохраняли свои особенности даже в раннеаланское время в первых веках н.э. В то же время он показывал, что в тот период аланы не только заняли все равнинные земли, но и проникали в горные ущелья, устанавливая контроль над важнейшими перевалами через Большой Кавказский хребет (Виноградов 1963. С. 64, 101-102, 106-107). Тем не менее в горах Северного Кавказа, как и прежде, обитали местные горцы, наследники трех культур — прикубанской на западе, кобанской в центральных районах и каякентско-харачоевской на востоке (Виноградов 1963. С. 134-137).

Возражая некоторым осетинским исследователям, позднее Виноградов приводил многочисленные археологические свидетельства в пользу того, что ассимиляция местного населения ираноязычными кочевниками началась только в сарматский период и только на плоскости. О сколько-нибудь заметном оседании скифов на Северном Кавказе в первой половине I тыс. до н. э., по его мнению, говорить не приходилось. Смешение местной и пришлой культур началось на плоскости и в предгорьях лишь в середине I тыс. до н. э. и продолжалось в течение последующих веков. Все же до начала сарматского времени, т. е. до III в. до н. э., степняки еше не оказывали существенного влияния на аборигенов (Виноградов 1972 а. С. 26-33, 78-181).

Если, как мы видели, Крупнов делал акцент на культурном единстве Северного Кавказа, то Виноградова гораздо больше интересовали культурные варианты, которым он придавал этническое значение (Виноградов 1972а. С. 184-283; Виноградов, Мамаев 1979. С. 81). Полагая, что на Северном Кавказе издавна обитали различные группы племен, он прилагал все усилия для того, чтобы они обрели конкретные имена. Поэтому он уделял особое внимание интерпретации этнонимов, упоминавшихся античными авторами (Страбоном, Плинием и т. д.). Этому и была посвящена его работа, написанная вместе с К.З. Чокаевым. Отмечая, что предки адыгских народов и ряда народов Дагестана прослеживались историками с несравненно более раннего времени, чем предки вайнахов, они делали все возможное, чтобы исправить эту «историческую несправедливость». Действительно, термину «хамекиты» находились аналогии в ингушских названиях села Хамхи и тейпа Хамхоевых, термин «исадики» возможно было отождествить с известными Плинию (I в. н. э.) и Птолемею (II в. н. э.) названиями «соды» или «сонды», а также с чеченской тейпом Садой, пользовавшимся в прошлом высоким уважением (Виноградов, Чокаев 1966. С. 51-62; Виноградов 1966 а. С. 115-126). Набианов и панксанов Виноградов отождествлял с сильно сарматизованными аборигенными племенами равнин, вошедшими в конфедерацию сираков (Виноградов 1963. С. 158-159). В то же время, как поначалу вслед за Дешериевым (Дешериев 1963. С. 53-54, 69-70) считали Виноградов и Чокаев, для отождествления «гаргаров» с ингушским самоназванием «галгаи» не имелось столь же веских оснований (Виноградов, Чокаев 1966. С. 64. См. также: Виноградов 1963. С. 156; 1966. С. 120-122, 125; Волкова 1973. С. 152-153). Но позднее Виноградов пересмотрел эту точку зрения и согласился считать гаргареев отдаленными предками нынешних вайнахов (Виноградов 1972а. С. 24-25, 309); в них он усматривал равнинных жителей, смешавшихся с пришлыми сарматами, а хамекитов, исадиков и аккисов считал горцами, в меньшей степени затронутыми влиянием со стороны степняков (Виноградов 1988а. С. 128-129).

Названия нахских племен обнаруживались также в средневековых армянских и грузинских источниках. Так, «Армянская география» VII в. н.э. знала такие нахские этнонимы, как «нахчаматьяне», «кисты/кусты» и «цхаваты», а в грузинской средневековой традиции нахи часто фигурировали под названием «дурдзуки/ дзурдзуки» [35]. В грузинском документе XIII в. был также обнаружен термин «мелки/малхи», хорошо увязывавшийся с названием района Малхиста, расположенного в предгорьях Восточной Чечни (Виноградов, Чокаев 1966. С. 70-86) [36].

Проведя все эти изыскания, Виноградов и Чокаев приходили к выводу о том, что предки чеченцев и ингушей, обитавшие в центральных районах Северного Кавказа, были известны как средневековым, так и античным авторам в течение всего I тыс. н. э. А основываясь на археологических данных, они соглашались с Крупновым в том, что в еще более раннее время нахские племена были представлены восточным вариантом кобанской культуры. В раннем Средневековье их можно было отождествлять с выделенным В.А. Кузнецовым восточным вариантом аланской культуры (Кузнецов 1962. С. 89-119). Тем самым Виноградов и Чокаев ставили себе в заслугу то, что им удалось на тысячу лет углубить тот рубеж, когда предки нахов появлялись на исторической сцене (Виноградов 1963. С. 157-159; Виноградов, Чокаев 1966. С. 86-88). «Итак, исадики-соды и хамекиты на самом деле являются самыми древними (из всех известных) предками определенных вейнахских племенных групп», — писал Виноградов (Виноградов 1966 а. С. 124). Вайнахские авторы, немало беспокоившиеся о месте своих предков в древней и раннесредневековой истории Северного Кавказа, с энтузиазмом встретили такое значительное удревнение своей истории (Багаев, Петренко, Умаров 1968. С. 313).

Одновременно Чокаев попытался обосновать значительную древность и автохтонность вайнахов с помощью чисто лингвистических методов. Занимаясь структурой вайнахских топонимических названий, он заинтересовался суффиксом -ка(и). в котором В.И. Абаев видел следы «доисторического» периода (Абаев 1949. С. 290). Обнаружив такие топонимы в Дигории и Балкарии, Чокаев выступил с предположением, что в абаевском кавказском субстрате следует видеть нахоязычное население, обитавшее в горных районах Северного Кавказа до осетин, балкарцев и карачаевцев (Чокаев 1964. С. 61-63) [37]. Позднее эту идею подхватил Виноградов. Если Абаев, говоря о роли кавказского субстрата в этногенезе осетин, находил его в кобанской культуре конца II — первой половины I тыс. до н. э., если многие археологи соглашались видеть в ней основу, на которой сформировалось большинство северокавказских народов (Крупнов 1960 а; 1967. С. 27-28; Батчаев 1973; 1986), то, соглашаясь с этим и опираясь па работу Чокаева, Виноградов предположил, что ее носители могли говорить на «протовайнахском языке» (Виноградов 1972а. С. 304-305, 309, 311).

В эти годы и Крупнов отказался от своей ранней гипотезы о появлении вайнахских племен на Северном Кавказе лишь к началу II тыс. н. э. Не отрицая полностью определенной роли влияний и переселений с юга, он приходил к выводу о том, что «более глубокие корни вайнахского этноса и его культуры прослеживаются на этой же горной и предгорной территории (в Чечено-Ингушетии. — B.Ш.) вплоть до I тысячелетия до н. э.» (Крупнов 1971. С. 42-54).

Правда, некоторые советские авторы не считали отождествление хамекитов и исадиков с предками нахов вполне убедительным, а в названиях «нахчаматьяне» и «кусты» видели поздние вставки в «Армянскую географию» (см., напр.: Волкова 1973. C. 124, 134-135, 140). Кроме того, новые исследования показывали, что ареал предков чеченцев и ингушей был в раннем Средневековье уже, чем позднее, когда в XI-XIII вв. предки ингушей продвинулись на запад и заняли примыкавшее к Дарьялу Джераховское ущелье, ранее принадлежавшее аланам, — о последнем говорило, в частности, само название Дарьяльского ущелья «Дар-иль-Алан», т. е. «ворота алан» (Виноградов 1979; 1985 а. С. 9; Виноградов, Мамаев 1979. С. 78). Правда, полной смены населения не произошло, и пришедшие с востока вайнахи смешались с обитавшими там аланами. Предполагается, что в условиях христианизации края аланы могли сменить конструкцию своих погребальных сооружений и перейти от прежних катакомб к захоронениям в каменных ящиках, как это было принято у местных горцев (Виноградов 1985 а. С. 10, 18-19; Мамаев 1988. С. 145-146).

Тем не менее именно автохтонная версия этногенеза отвечала потребности чеченцев и ингушей, стремившихся после возвращения на родину видеть своих предков абсолютными аборигенами Северного Кавказа, жившими там с глубокой древности (см., напр., Абазатов 1960). Поэтому многие чеченские и ингушские интеллектуалы с воодушевлением подхватили рассмотренные выше предположения Крупнова, Дешериева и Виноградова. Ведь им было важно сознавать себя не просто коренными жителями Северного Кавказа, но прямыми потомками тех, кто жил там еще 2000 лет назад (Мальсагов 1970. С. 3). Это позволяло им писать свою самобытную историю, независимую от аланской.

Не менее соблазнительной для них выглядела идея о родстве вайнахских языков с хуррито-урартским (Мальсагов 1970. С. 4), что позволяло рассматривать своих предков в престижном контексте древнейших ближневосточных цивилизаций. Эта гипотеза, неоднократно высказывавшаяся различными лингвистами на протяжении XX в., долгое время вызывала к себе настороженное отношение, ибо характер «родства» оставался необъясненным (Дешериев 1963. С. 43-51). Лишь в середине 1980-х гг. советскими лингвистами было показано, что речь действительно идет о генетическом родстве, позволявшем говорить о единых языковых предках (Дьяконов, Старостин 1988).

После 1957 г. республиканский краеведческий музей, превратившийся из Грозненского в Чечено-Ингушский, снова начал пропагандировать средневековые древности чеченцев и ингушей — жилые и боевые башни, склепы, святилища. Они выступали яркими образчиками «вайнахского архитектурного стиля», классическим выражением которого назывались боевые башни. В том, что они создавались ингушскими мастерами, уже не было ни тени сомнения; отмечалось, что те познакомили с ними обитателей Осетии и горной Грузии (Базоркин 1964).