Обретение официальной истории

Многие из рассмотренных выше идей нашли свое место в нервом обобщающем труде по истории Чечено-Ингушетии — первом томе «Очерков истории Чечено-Ингушской АССР», изданном в 1967 г. Там говорилось о том, что далекие предки чеченцев и ингушей обитали на большей части территории республики, включая ее горные и степные районы, с эпохи раннего бронзового века, когда, как писали авторы, началось выделение вайнахских языков из «иберо-кавказской общности» (Смирнов 1967. С. 8-9, 12). Предполагалось, что позднее их носители стали создателями кобанской культуры и, возможно, каякентско-харачоевской культуры, выделенной археологами в Северном Дагестане и восточных районах Чечни (Смирнов 1967. С. 16-18, 22). В раннем железном веке под давлением степных ираноязычных племен они были вынуждены покинуть предгорную полосу и отступить выше в горы. Этот процесс шел особенно интенсивно в сарматское время (III в. до н. э. — IV в. н. э.), когда в Предкавказье произошла полная смена населения. В «Очерки» вошла версия Виноградова и Чокаева о принадлежности терминов «гаргареи», «исадики» и «хамекиты», равно как и грузинского термина «дурдзуки», древним горным нахским племенам (Смирнов 1967. С. 24-25). Авторы также предполагали, что местные вайнахские группы тесно контактировали с аланами и были включены в возникший в первых веках н.э. аланский союз (Смирнов 1967. С. 28).

Ссылаясь на «Армянскую географию», авторы «Очерков» сообщали читателю, что вайнахи были известны своим соседям в том же горном районе и во второй половине I тыс. н. э., выступая под именами «нахчаматьянов», «кистов» и «дурцков/дурдзуков». Это позволяло отвергнуть довоенную версию об их позднем переселении в Чечено-Ингушетию с юга из-за Кавказского хребта (Смирнов 1967. С. 30-31). Археологические данные говорили о том, что в VIII-IX вв. некоторые аланские группы проникали высоко в горы, чего в более ранние периоды не наблюдалось. В то же время такие группы оказывались там в численном меньшинстве и со временем ассимилировались местным вайнахским населением, причем чем дальше к востоку от Дарьяльского ущелья, тем более интенсивно шел этот процесс (Смирнов 1967. С. 32, 40). Страна вайнахов называлась тогда Дурдзукетией, и, судя по сообщению средневековой грузинской летописи, вайнахи вместе с аланами отважно защищали ее в VIII в. от нашествия арабов (Смирнов 1967. С. 35). В «Очерках» отмечалось, что столица Аланского государства Магас могла располагаться на территории Чечено-Ингушетии (Смирнов 1967. С. 37, 43). По мнению одного из авторов, археолога В.А. Кузнецова, лишь западная часть вайнахов входила в состав Аланского государства, а обитатели Чечни могли сохранять независимость (Смирнов 1967. С. 38).

Как мы уже видели, живой интерес у чеченцев и ингушей вызывал вопрос о появлении письменности, позволявшей говорить о наличии высокой культуры. После 1957 г. этот вопрос постоянно был в центре внимания местных ученых, предполагавших, что еще в эпоху Средневековья у их предков могли появиться зачатки письма в виде пиктографических знаков, оставленных на стенах башен и склепов (Чентиева 1958. С. 11-12; Алироев 1990 а. С. 74, 83). Однако смысл этих знаков до сих пор остается загадкой (Крупнов 1971. С. 188), и приходится признать, что древнейшей настоящей письменностью, использовавшейся на территории Чечено-Ингушетии, была грузинская, проникшая сюда вместе с грузинскими христианскими миссионерами не ранее XII в. Эта версия и содержалась в рассматриваемом труде (Смирнов 1967. С. 38-39. См. также: Крупнов 1971. С. 56-57, 86-87, 106-107, 195-196; Мужухоев 1977. С. 114-121).

Правда, некоторые чеченские авторы пытались углубить эту дату до VIII в. (Чентиева 1958. С. 13-16: Алироев 1990 а. С. 85), что было связано со спорами о хронологии уникального грузинского храма Тхаба-Ерды, расположенного в Ингушетии. Вначале Н.Ф. Яковлев и Л.П. Семенов, доверившись авторитетному мнению грузинского палеографа Н.Э. Бакрадзе, датировали этот храм 830 годом, а в 1950-х гг. и Крупнов считал, что христианство утвердилось на Северном Кавказе еще в VI-VII вв. (Яковлев 1927. С. 17; Семенов 1928 в. С. 454-455: Крупнов 1951 б. С. 10). Исследования 1970-х гг. показали, что храм неоднократно перестраивался, и там следует различать три основных строительных периода, первый из которых относится к VIII-IX вв.. а второй — к X-XI вв. (Бараниченко 1979). В последние годы высказывается предположение о том, что базилика на месте будущего храма Тхаба-Ерды была построена во второй половине X в. (Марковин, Мунчаев 2003. С. 250), а в Грузии христианизацию Северного Кавказа относили к X-XI вв. (об этом см.: Крупнов 1971. С. 195).

В эпоху расцвета средневековой грузинской государственности в XI — начале XIII в. археологи отмечают большое влияние Грузии на горную Чечено-Ингушетию, и некоторые предполагают, что местные племена могли находиться с ней в «вассальных союзнических отношениях». Тогда-то в Ассинской котловине и появились грузинские христианские храмы. В то же время равнинные районы в домонгольский период продолжали входить в состав Алании (Смирнов 1967. С. 39-40). Именно они более других пострадали от монгольского нашествия и от последующего похода Тимура. Вместе с тем вайнахские предания сохранили память о разрушительных набегах степных кочевников во главе с монгольскими вождями. Видимо, не случайно именно в этот период в горах стали строиться классические многоэтажные боевые башни, чем, как мы видели, особенно славилась Ингушетия (Смирнов 1967. С. 46).

После того как степные пространства Предкавказья в результате монгольского нашествия запустели, они были временно заселены кабардинцами. Но, как писали авторы «Очерков», уже в XV в. вайнахи начали снова заселять предгорья, а в следующем столетии в Северо-Западном Дагестане обоснованись пришедшие из Ичкерии предки будущих аккинцев (Смирнов 1967. С. 48, 52-53). Одновременно в XVI в. произошло движение кистинцев (бацбийцев) из верховьев Аргуна на юг в Тушетию, где они получили название цова-тушин (Смирнов 1967. С. 51).

С севера навстречу вайнахам двигались русские казаки. Падение Астрахани в 1556 г. открыло им путь в Предкавказье, и во второй половине XVI в. на Тереке стали формироваться общины терских и гребенских казаков, а в 1588 г. в устье Терека был построен Терский городок, сыгравший большую роль в освоении русскими Северного Кавказа. Любопытно, что авторы «Очерков» не говорили ни слова о военных стычках между казаками и вайнахами. Зато читатель узнавал, что между теми установились добрососедские отношения и они вместе защищали южные рубежи России от персов и турок (Смирнов 1967. С. 53, 68-70). Сообщалось также, что официально Ингушетия вошла в подданство России в 1810 г., а Чечня — лишь по окончании Кавказской войны в 1859 г. (Смирнов 1967. С. 78), причем это оправдывалось защитой местных народов от «происков иранских и турецких завоевателей и англофранцузских колонизаторов» (Смирнов 1967. С. 84-89). Правда, авторы оговаривали, что присяги на верность России, принимавшиеся чеченскими и ингушскими обществами, часто имели навязанный характер, не сопровождались государственными актами и не означали добровольного согласия подчиниться гнету царского самодержавия. В то же время они подчеркивали положительное значение вхождения Северного Кавказа в состав России (Смирнов 1967. С. 90-91, 115-117).

При оценке того, какое место в «Очерках» отводилось движе­нию Шамиля, следует иметь в виду, что они писались в период оттепели, когда в историографии все еше господствовал достаточ­но либеральный климат, возникший после XX съезда КПСС. По­этому здесь отметалась характеристика движения Шамиля как клерикального и агентурного, получившая хождение в начале 1950-х гг. Напротив, авторы видели в нем антиколониальное и антифеодальное выступление, направленное не против русских, а против царских сатрапов, хотя и под флагом «реакционного мю­ридизма» (Смирнов 1967. С. 96-114).

Если в 1920-х гг. некоторые авторы, писавшие о вайнахах, еще сомневались в том, что те могли возводить высокие каменные башни, то после 1957 г. в этом ни у кого сомнений уже не было. Авторы «Очерков» представляли их самостоятельным и оригинальным вкладом вайнахских мастеров в мировую культуру. Гово­рилось и о том, что ингушские мастера строили такие башни на заказ в Тушетии и Хевсуретии (Смирнов 1967. С. 274-276. См. также: Крупнов 1971. С. 63-78, 112-113, 134-137; Мужухоев 1977. С. 41-42; Чахкиев 1985: Великая, Чахкиев 1988. С. 139). Впрочем, ингушский археолог Чахкиев готов был признать, что строители башен имелись не только среди ингушей, но и среди чеченцев (Чахкиев 1979. С. 154-155). Со своей стороны чеченцы настаивали на том, что Чечня могла не меньше, чем Ингушетия, претендовать на то, чтобы быть родиной башенной архитектуры (Багаев, Петренко, Умаров 1968. С. 316). Однако эта чеченско-ингушская версия встретила возражение у осетинских исследова­телей, которые либо полностью игнорировали участие ингушей в строительстве осетинских башен (Калоев 1971. С. 147-149), либо доказывали, что у осетин могли иметься свои строители, использовавшие ингушские навыки и технику (Магометов 1982. С. 55; Уарзиати 1985. С. 91). Между тем в популярных книгах по исто­рии и археологии Чечено-Ингушетии их авторы неизменно выка­зывали гордость местными башнями и их искусными строителя­ми, возводившими такие башни и для своих соседей. Башни играли настолько важную роль в жизни чеченцев и ингушей, что, желая унизить человека, про него говорили, что «у него нет ни башни, ни склепа» (Мальсагов 1969. С. 64-66; Виноградов 1966 а. С. 139-141, 157-161; 1970. С. 112-125; 1980 а. С. 38-41).