Ревизионизм и его истоки

Как мы видели, возвращение из депортации не решило многих проблем чеченцев и ингушей, и в последние десятилетия СССР их не переставало мучить чувство ущемленности. Эти ощущения и обиды чеченский писатель С.-Х.М. Нунуев характеризовал следующими словами: «В республике не было ни одной мечети, но в центре города [Грозного] на проспекте Ленина стояла действующая православная церковь. Не было ни одного отдельного памятника чеченцу или ингушу, но в центре города были десятки памятников выходцам из России, включая памятник колонизатору Петру Ермолову. Оставило печальный след в душах населения шумное празднование псевдонаучной концепции 200-летия добровольного вхождения чеченцев и ингушей в состав России...» (Магомедхаджиев, Ахмадов 1995. Вып. 2. С. 8).

В этих условиях чеченские и ингушские интеллектуалы весьма болезненно реагировали на любые высказывания, задевавшие, по их мнению, их национальное достоинство. Один из таких выпадов они усмотрели в книге искусствоведа А.Ф. Гольдштейна «Башни в горах», вышедшей в 1977 г. Хотя ее автор с большой симпатией писал о культуре чеченцев и ингушей, он отмечал, что их древнее прошлое было плохо известно, так как они находились на периферии цивилизации и мало общались с внешним миром. В его изложении они впервые вышли на историческую арену лишь в XII в. и тут же попали под сильное влияние Грузии; даже в XVIII-XIX вв. их культура, по его словам, была отсталой. Он также омолодил процесс проникновения ислама в плоскостную Чечню, отнеся его к XVIII в. Кроме того, он утверждал, что чеченцы и ингуши не знали классового расслоения (Гольдштейн 1977. С. 204-213). Все это было воспринято местными интеллектуалами с негодованием. Один из них, писатель Ю.А. Айдаев, работавший тогда редактором в газете «Комсомольское племя», написал рецензию, где ссылался на «вайнахские этнонимы», известные античным и раннесредневековым авторам, отмечал, что часть чеченцев приняли ислам еще в XVI в., и протестовал по поводу утверждения о бесклассовости средневекового вайнахского общества (Айдаев 1991). Однако в те годы его рецензия, как и другие подобного рода рецензии его единомышленников, осталась ненапечатанной.

Невозможность правдиво описывать события недавнего прошлого, связанные с Кавказской войной, сталинскими репрессиями и депортацией, заставляла чеченских и ингушских историков искать славные страницы истории в отдаленном прошлом. Это и стало сверхзадачей для их нового поколения, которое в противовес официальной версии истории, принижавшей их далеких предков и фактически оставлявшей их без национальных героев, пыталось создавать свои альтернативные версии прошлого, рисовавшие притягательный образ золотого века. Кроме того, борьба с исламом, достигшая в Чечено-Ингушетии кульминации в 1970-х гг., самым парадоксальным образом также стимулировала местных историков и интеллектуалов к поискам золотого века. Действительно, в центре официальной пропаганды лежала идея о том, что хорошие «жизнеутверждающие» национальные обычаи и обряды, «возвеличивающие силу и красоту человека», родились задолго до ислама и не были с ним никак связаны. В свою очередь, как доказывали пропагандисты, исламские праздники навязывали людям слепую покорность судьбе, пассивность и рабскую психологию (Ведзижев, Чахкиев 1973; Умаров 1978). Очевидно, то же самое относилось и к христианским праздникам. Поэтому «радость жизни» оставалось искать в далеком прошлом, не связанном с влиянием мировых религий. Отчаянная борьба Виноградова и его учеников (Виноградов, Мамаев 1985; Дударев 1988) с этой тенденцией большого успеха не имела.

Ревизионистское направление, призванное расчистить в глубоком прошлом место для вайнахских предков, возникло в научной мысли Чечено-Ингушетии в 1960-х гг., а его мужание происходило в 1970-1980-х гг. в борьбе с официозными концепциями истории. В центре внимания ревизионистов были вопросы эволюции и смены религии на Северном Кавказе, этноязыковой принадлежности его древних обитателей и их происхождения, а также история заселения плоскостной территории.

Одним из первых ревизионистские идеи стал выдвигать специалист по научному атеизму А.И. Шамилев. Еше в 1963 г. он выступил с предположением о том, что ислам появился в Чечне не в XVII в., как это было принято в науке (см., напр.: Базоркин 1964. С. 43; Смирнов 1967. С. 279; Крупнов 1971. С. 178-179), а в XV в. (Шамилев 1963. С. 24). В этом его убеждал прежде всего мавзолей Борга-Каш в Назрановском районе, датированный началом XV в. (Шамилев 1969. С. 240). Действительно, в довоенное время встречалось предположение о том, что строителями мавзолея были предки чеченцев (Соколов 1936. С. 627). Однако, во-первых, этот мавзолей располагался на плоскости, где в тот период ни чеченцев, ни ингушей еше не было, а во-вторых, как надежно установили специалисты, он был создан тюркскими племенами — либо ногайцами (Лавров 1964; 1966. С. 200-203; Виноградов 1982 а), либо крымскими татарами (Семенов 1928 г. С. 229; 1956; 1988. С. 29; Базоркин 1961; 1964. С. 47; 2002. С. 27-28) [89], и именно они были мусульманами на равнинной территории Ингушетии к началу XV в. Между тем Шамилев всеми силами стремился доказать, что мусульманство оказывало влияние на Чечню еще в эпоху Золотой Орды (Шамилев 1969. С. 239-240). Однако в 1970-х гг. в период активизации антиисламской пропаганды эти его взгляды не находили большой поддержки у чеченских и ингушских ученых. Напротив, ингушский археолог М.Б. Мужухоев показывал, что в XVI в. ислам мог проникнуть только к ауховцам, жившим в Дагестане; в горах Восточной Чечни он начал распространяться только в XVII в., а Чечня в целом была исламизирована лишь в XVIII в. Ингуши, жившие на плоскости, познакомились с ним в XVIII в., а их горные сородичи — веком позже (Мужухоев 1979). В конце 1960-х гг. по инициативе Чечено-Ингушского обкома КПСС Шамилев был уволен из Чечено-Ингушского НИИ за свои нетрадиционные взгляды, признанные националистическими. После этого ему пришлось работать грузчиком, и от непосильного труда он рано умер (Баталова 1999. С. 75).

Если в написании глав о происхождении и ранней истории чеченцев и ингушей в рассмотренных выше «Очерках» сами чеченцы и ингуши еще не принимали участия, то к 1970-м гг. среди них появились профессиональные археологи, бывшие ученики Е.И. Крупнова, жаждущие сказать свое слово о древности своих вайнахских предков. Одним из них и был М.Б. Мужухоев, защитивший в 1972 г. в Институте археологии АН СССР кандидатскую диссертацию о средневековой материальной культуре горной Ингушетии. Его работа была в основном посвящена доказательству самобытности ингушской архитектуры, и он с гордостью называл боевые башни «высшим достижением народного зодчества» (Мужухоев 1977. С. 41). Исходя из этого, он вступал в спор с рядом грузинских авторов, пытавшихся, как мы знаем, оспорить у ингушей славу строителей этих величественных сооружений. У него же не было сомнений в том, что последние впервые возникли на территории Ингушетии, откуда впоследствии и шло их распространение в соседние районы (Мужухоев 1977. С. 45-48; 1995. С. 34-36, 42-44).

Доказывая самобытность вайнахской культуры, Мужухоев, вслед за своим учителем Крупновым (Крупнов 1971. С. 195-197), отмечат, что принесенное из Грузии в XII в. христианство было преходящим явлением и не проникло глубоко в толщу местной культуры. Оно затронуло ее лишь весьма поверхностно; чеченцы и ингуши остались верны своим исконным языческим традициям. По мнению Мужухоева, местная горская архитектурная школа даже повлияла на особенности самого замечательного из местных грузинских храмов, Тхаба-Ерды (Мужухоев 1977. С. 121-133, 140; 1995. С. 42). Любопытно, что, зная о грузинских надписях, обнаруженных в 1920-х гг. Семеновым, Мужухоев даже не пытался представить их первыми опытами по выработке вайнахской письменности (Мужухоев 1977. С. 135; 1989. С. 58). Как видно, грузинское влияние, в свое время подчеркивавшееся Крупновым (Крупнов 1971. С. 43-44, 49-52), не казалось Мужухоеву сколько-нибудь важным фактором в средневековой истории вайнахов, и он ограничивался по поводу того лишь беглыми комментариями.

В своей новой книге, вышедшей в 1989 г., Мужухоев еще более решительно выступил против тех, кто пытался делать акцент на высокой роли христианства в прошлом у народов центральной части Северного Кавказа. Дискуссия об этом имеет свою историю. Вначале Л.П. Семенов предложил эволюционную схему, по которой древнейшими религиозными сооружениями на территории Ингушетии были христианские храмы, построенные грузинами. Затем с упадком христианства они перестраивались язычниками и превращались в «христианско-языческие» святилища, а еще позднее — в языческие капища (Семенов 1928 в). В 1957 г. он уточнил, что «двоеверие» вело к тому, что так называемые «христианские церкви», включая и Тхаба-Ерды, со временем превращались в святилища (Семенов 1988. С. 27-28). Развивая эту идею, некоторые советские исследователи писали о «христианско-языческих храмах», имея в виду тот факт, что в ингушских святилищах сочетались языческие и христианские черты (Виноградов 1985 а. С. 14-16: Великая, Чахкиев 1988. С. 140; Мамаев 1988. С. 144-145). Мужухоев шел еще дальше и вовсе отвергал попытки интерпретировать ряд своеобразных святилищ как изначально христианские постройки. Больше того, он объявлял некоторые расположенные в Северной Осетии ранние христианские церковные здания (Нузальскую часовню, Авд-Дзуар и пр.) [90] языческими строениями, которые лишь позднее были использованы христианами для своих нужд (Мужухоев 1985; 1989. С. 32-42; 1995. С. 77-84) [91].

Кроме того, Мужухоев брал под сомнение универсальную интерпретацию креста как символа христианства. Действительно, специалистов давно смущали крестовидные каменные надгробные стелы, расположенные над мусульманскими погребениями (Базоркин 1964. С. 37), и изучавший их московский археолог В.И. Марковин предполагал, что в них следует видеть не изображение креста, а стилизованные человеческие фигуры, оставшиеся в наследие от раннего ислама или даже от языческой эпохи (Марковин, Кузнецов 1961. С. 104-105; Марковин 1963. С. 277. См. также: Смирнов 1967. С. 278). Соглашаясь с этим, Мужухоев шел еще дальше и, ссылаясь на этнографические наблюдения, не без оснований доказывал, что и христианские распятья использовались местными горцами как «языческий» культовый инвентарь (Мужухоев 1977. С. 133-135; 1989. С. 52). Иными словами, следуя традициям советского атеизма, носившим в Чечено-Ингушетии особенно агрессивный характер, Мужухоев пытался всячески подчеркивать устойчивость языческого наследия и принижать роль монотеистических религий, против которых и было направлено жало советского атеизма.

Впрочем, стремление Мужухоева развенчать христианское прошлое восточных алан имело еще одну причину. Отказывая осетинам в праве на единоличное владение аланским историческим наследием, он хотел свести на нет какие-либо культурные различия между плоскостными аланами и горцами. Это давало ему возможность, во-первых, легитимизировать права вайнахов на участие в дележе аланского прошлого, а во-вторых, подкрепить концепцию «двуприродности» осетин, местными предками которых, по его мнению, выступали древние нахские группы (Мужухоев 1995. С. 86-93). Тем самым осетины возвращались в лоно северокавказских горцев и теряли возможность претендовать на какие-либо особые права — политические или территориальные. Следовательно, по мысли ингушского ученого, концепция «двуприродности» осетин, говорящая о гетерогенности средневекового аланского массива и лишающая осетин чувства исключительности, была способна сгладить осетино-ингушские противоречия (см., напр.: Мужухоев 1995. С. 98-99).

Другая идея ревизионистов заключалась в том, что древнейшее население всех центральных горных районов Северного Кавказа было нахоязычным. Выше упоминалось о том, что в начале 1960-х гг. чеченский лингвист К.З. Чокаев предположил, что до появления на Северном Кавказе ираноязычных кочевников его центральные районы были населены нахоязычными группами, одни из которых были позднее иранизированы и стали предками осетин, а другие, претерпев серьезные культурно-языковые изменения, превратились в балкарцев и карачаевцев (Чокаев 1964). Мы видели также, что идея о древнейшем вайнахоязычном пласте была учтена авторами «Очерков истории Чечено-Ингушской АССР». В начале 1970-х гг. ученик Крупнова чеченский археолог С.Ц. Умаров, ссылаясь на единые этнокультурные корни горцев, о которых писал его учитель, попытался в газете «Социалистическая Осетия» доказать близкое родство между осетинами и вайнахами. Делая акцент на обшекавказском субстрате, создавшем основу для горской культуры, он отождествлял этот субстрат с «протовайнахской этнической средой» (Умаров 1988. С. 32). Между тем, включая территорию Чечено-Ингушетии в состав Аланского государства, он подчеркивал, что там и тогда обитали вайнахи (Умаров 1975).

К началу 1980-х гг. чеченский филолог Я.С. Вагапов (р. 1933) пошел еще дальше и начал доказывать, что аланы были нахоязычны. В детстве Вагапов испытал все тяготы депортации и рано потерял родителей. По возвращении на родину он учился на историко-филологическом факультете Чечено-Ингушского государственного педагогического института (ЧИГПИ). Затем он прошел там курс аспирантуры и защитил диссертацию по теме «Чечено-ингушские историко-этнические песни». И хотя он доказывал, что в песнях говорилось о дружбе с соседними народами, ему запретили их публиковать под предлогом их воинственного характера. Поэтому ему пришлось сменить тему и заняться творчеством современных чеченских писателей. Однако и это ему было непросто, так как с начала 1960-х гг. он заслужил славу «националиста». Поводом к этому послужило его выступление в защиту первого руководителя Чеченской автономной области Т. Эльдерханова, которого после 1925 г. в партийных кругах было принято обвинять в национализме. Это стоило Вагапову научной карьеры, и по окончании института он был отправлен учителем в сельскую школу. Однако вскоре ему все же удалось поступить в аспирантуру ЧИГПИ, но и это не принесло ему большого успеха. Ярлык «националиста» не позволил ему получить работу в институте, и он в течение ряда лет работал переводчиком в местной газете «Ленинский путь».

Лишь с большим трудом Вагапову удалось в 1967 г. вернуться в ЧИГПИ и получить доступ к преподавательской и научно-исследовательской работе. Однако вскоре он собрал данные о дискриминации чеченцев и ингушей в сфере науки и образования, и они были использованы в 1972 г. при составлении известного «письма 27». В последующие два года его постоянно обсуждали на партсобраниях, заставляя признать свои «ошибки». Так как он упорно отказывался это сделать, он был в 1974 г. уволен из ЧИГПИ, получив строгий выговор по партийной линии. После этого он не мог получить работу в Грозном, и ему пришлось на некоторое время стать сезонным рабочим строительной бригады, работавшей в разных регионах России за пределами ЧИ АССР. Все же в 1976 г. ему удалось снова вернуться в науку, получив место в Чечено-Ингушском научно-исследовательском институте истории, языка и литературы. Однако вскоре он и там допустил «идеологическую ошибку», дав положительный отзыв на рукопись К.З. Чокаева, признанную местным партийным руководством «порочной и ненаучной» [92]. С тех пор научные работы самого Вагапова стали подвергаться бдительному контролю. Наконец, выступив в 1983 г. наряду с рядом других чеченских ученых против концепции «добровольного вхождения», он снова потерял работу в научном институте. В течение нескольких лет ему пришлось работать вначале на консервном заводе, затем на нефтедобыче в Тюмени. Лишь в годы перестройки он получил работу в Государственном университете Чеченской республики, а затем стал заместителем директора по науке в Научно-исследовательском институте гуманитарных наук Чеченской республики (Багаев 1993).

Вместе с тем, несмотря на все свои злоключения, Вагапов не бросал научной работы. С 1970-х гг. он заинтересовался историческим языкознанием. Он выступил с критикой идеи о том, что аланы могли прийти на Северный Кавказ откуда-то извне, и утверждал, что «термины алан и ас (аш) нахоязычны и не могут служить аргументами в пользу теории об ираноязычности алан Северного Кавказа» (Вагапов 1980 а; 1980 б. С. 80). В 1990 г. он издал целую книгу, где, развивая идею Джавахишвили, попытался доказать, что «сарматский» язык, по крайней мере частично, являлся нахским по происхождению (Вагапов 1990 а. См. также: Плиев 1995). Обнаружив «нахские термины» на всей сарматской территории, он пришел к выводу о большой роли «нахоязычного этнического компонента» в сарматской среде. Что же касается алан, то, по его мнению, среди них «нахоязычное население составляло основной костяк» (Вагапов 1990 а. С. 106-110). Он даже предполагал, что готский историк Иордан отчасти мог иметь аланское (т.е. вайнахское) происхождение (Вагапов 1990 а. С. 99-101) [93]. Идеи Вагапова о близости сарматов и алан к предкам вайнахов были поддержаны известным чеченским языковедом И.Ю. Алироевым, назвавшим книгу Вагапова «бестселлером» и «открытием в области языкознания» (Алироев 1990 б).

Тем временем чеченские и ингушские ученые начали доказывать, что первобытные поселения, раскопанные археологами на плоскости, были оставлены далекими предками вайнахов. Еще в конце 1960-х гг. известный нам Шамилев убеждал своих читателей в том, что горцы заселяли плоскость задолго до XVI-XVII вв., когда об их расселении с гор начали говорить письменные источники (Шамилев 1969. С. 238-239).

Чеченский археолог М.X. Багаев ставил вопрос о смешанном характере населения Терско-Сунженской равнины, или плоскостной зоны Чечено-Ингушетии, в глубокой древности и в раннем Средневековье. Идею о том, что в домонгольский период на равнинах правобережья Терека могли обитать вайнахские группы, он высказал впервые в виде гипотезы в конце 1960-х гг. Все же тогда он признавал, что в V-XII вв. значительную часть плоскости занимали ираноязычные аланы, оставившие там многочисленные археологические памятники. Однако он предполагал, что некоторые вайнахские группы тоже могли входить в аланский союз, а затем в Аланское государство. Он высказывал догадку о том, что вайнахи сохранялись на равнине и в XIII-XIV вв. (Багаев 1968. С. 59-61, 70-71; Багаев, Петренко, Умаров 1968. С. 313). Вместе с рядом других авторов он настаивал на том, что окончательное передвижение горцев на равнину началось в XV в., причем возглавляли его чеченцы, а ингуши присоединились к ним много позднее (Багаев, Петренко, Умаров 1968. С. 316-317).

В 1970-х гг. его взгляды сделались радикальнее, и он начал утверждать, что относительная однородность материальной культуры скрывала тот факт, что в Аланское царство входили и вайнахи. О них, на его взгляд, говорили некоторые специфические украшения, хранившие память о кобанской культуре. А наличие вещей, типичных для степной зоны Восточной Европы эпохи раннего Средневековья, он объяснял широкими внешними связями местных кавказских племен. На этом основании он делал вывод о том, что «во все эпохи, в том числе и в период раннего Средневековья, вся нынешняя территория Чечено-Ингушетии (как плоскостная, так и горная) была равномерно заселена местными племенами» (Багаев 1975). Однако, по мнению других археологов, никаких археологических данных о расселении вайнахов на плоскости в домонгольский период не обнаруживалось (Виноградов, Мамаев 1979. С. 79).

Представление об «алано-чеченцах» находило спрос у чеченских аспирантов. Один из них опирался на чеченское предание [94] о том, что их предки обитали в степной зоне вплоть до монголо-татарского нашествия. Он даже отважился предположить, что сам термин «чеченцы» мог возникнуть в домонгольскую эпоху (Хизриев 1974. С. 5-9). Его поддержала Т.А. Исаева, полагавшая, что при каждом крупном нашествии степных кочевников местные жители уходили с равнины в горы, но затем столь же регулярно возвращались назад. По ее мнению, так и происходило с вайнахами в монгольскую эпоху (Исаева 1974. С. 23). В рукописи своей кандидатской диссертации, подготовленной для защиты в Институте истории СССР в Москве в 1976 г., Т.А. Исаева, по слонам Е.Н. Кушевой, всеми силами пыталась доказать, что еще в XVI-XVII вв. чеченцы и ингуши жили в левобережье Терека (см. также: Исаева 1974) [95], т. е. на казачьих территориях, переданных Чечено-Ингушской АССР только в 1957 г., хотя это мало соответствовало историческим документам (Кушева 1993. С. 148). В окончательном тексте своей диссертации она от этого отказалась, но сохранила идею о том, что в XVI в. чеченцы обитали не только в предгорьях, но и в южной части плоскости вплоть до среднего течения Сунжи, где сейчас расположен г. Грозный (Исаева 1976. С. 13-14). Описывая историю карабулаков, сотрудница Чечено-Ингушского краеведческого музея Г.А. Гантемирова утверждала, что вайнахи жили на равнине вплоть до XIII-XIV вв., когда почти все они были там истреблены монголами (Гантемирова 1975. С. 68).

К началу 1970-х гг. такие представления были достаточно популярными и находили место даже в художественной литературе. Например, ингушский писатель А.П. Мальсагов называл Терек «древней рекой вейнахов» (Мальсагов 1969. С. 13, 97). Ясно, что во всем этом подспудно выражались те настроения, о которых ингуши открыто заявили в январе 1973 г.

Отчасти все указанные авторы опирались на работы В.Б. Виноградова, писавшего о том, что до нашествия сарматов местные кобанцы расселялись на плоскости вплоть до степных районов междуречья Кумы и Терека и что именно сарматы оттеснили предков вайнахов в горы (Виноградов 1963. С. 64, 134-135, 151; 1980 а. С. 15). Из его же популярных произведений следовало, что с восстановлением мирной обстановки предки вайнахов спускались с гор в предгорья и смешивались с пришельцами (Виноградов 1970. С. 45).

На самом же деле массовое передвижение горцев-кобанцев в предгорья и на соседние равнины фиксировалось только в самом начале I тыс. до н. э., вероятно, по хозяйственным мотивам в связи с развитием яйлажной системы скотоводства (Дударев 1979). Грунтовые погребения, связанные, по предположению ученых, со скифизированными кобанцами, встречались в Терско-Сунженском междуречье лишь до IV в. до н. э., после чего их ареал сдвинулся в горы, и на равнинах Центрального Предкавказья они больше не встречались (Ковалевская 1985. С. 50). В аланское время, как писал тот же Виноградов, характерных для горцев каменных ящиков и склепов на плоскости также не было; зато там обнаруживалась масса аланских катакомб. Специалисты полагали, что на плоскости тогда полностью доминировали аланы; зато в предгорьях происходило их смешение со спускавшимися с гор аборигенами, предками вайнахов (Виноградов, Мамаев 1979. С. 78-79). Дополнительные материалы о таком смешении, начавшемся еще в сарматскую эпоху, археологи получили во второй половине 1980-х гг. (Виноградов, Савенко 1988).

В поисках древних великих предков некоторые авторы шли еще дальше и пытались искать их в области становления древнейших цивилизаций. Пищу для этого давали сенсационные открытия советских лингвистов, установивших родство нахско-дагестанских языков с хуррито-урартскими (Дьяконов, Старостин 1988; Дьяконов 1989) и этрусским (Орел, Старостин 1989). а хаттского с абхазо-адыгскими (Иванов 1985). Выяснилось, что, вопреки более ранним представлениям, языки северокавказской семьи не находились в родстве с картвельскими. Однако где располагалась прародина северокавказских языков, лингвистам было неясно. И.М. Дьяконов, например, помещал ранних носителей хуррито-урартских языков к востоку от Тбилиси и полагал, что они расселялись на юг из Закавказья (Дьяконов 1989). Однако эта гипотеза была лишь одной из возможных и далеко не самой популярной.

Все эти идеи были озвучены на Всесоюзной конференции, состоявшейся в г. Орджоникизде 14-16 сентября 1987 г., и с энтузиазмом восприняты чеченскими и ингушскими интеллектуалами как указание на участие своих отдаленных предков в создании древнейших переднеазиатских цивилизаций. Так, молодой сотрудник Чечено-Ингушского НИИ безоговорочно отождествлял предков нахов с «частью хурритов (нахаринцев)» и находил «дзурдзуков» в Урарту. При этом в отличие от М. Базоркина он видел предками ингушей только исторических кистов, а дзурдзуков зачислял в предки чеченцев (Джамирзаев 1980; 1991). В свою очередь, сотрудник Чечено-Ингушского государственного объединенного музея, краевед Л.О. Бабахян, населял Урарту и некоторые другие ранние государства Передней Азии предками вайнахов, которые будто бы под давлением киммерийцев и скифов переселились оттуда в первой половине I тыс. до н.э. на Кавказ, влившись в состав родственных им носителей «кобанской» и «куро-аракской» культур, появившихся там много раньше (Бабахян 1984; 1998). По мнению Бабахяна, поиски предков нахов в Передней Азии были способны подтвердить единство происхождения всех основных кавказских народов, доказать их родство и братские отношения (Бабахян 1990). Хотя в своей работе Бабахян опирался на целый ряд научно установленных фактов, он дал им достаточно вольную интерпретацию, не выдерживающую научной критики (Дударев 1988; Виноградов 1989 в. С. 65; Багаев 1998).

Тем не менее такие смелые построения оказывали магнетичес­кое действие и находили спрос у широкой публики. В период пе­рестройки они начали появляться на страницах местной прессы в виде утверждений о «переселении нахских племен из Урарту» (Яндарбиев 1988) или вообще о движении вайнахских культурт­регеров через Кавказ с юга на север (Бакаев 1989: Бакаев, Нунуев 1991. См. также: Баксан 1998; Нунуев 1998; 2003). Ведь родство вайнахских языков с хуррито-урартскими означало для некоторых чеченских и ингушских интеллектуалов подтверждение этничес­кого родства вайнахов с хуррито-урартами. Об этом говорилось в докладе X. Бакаева на Всесоюзной научной конференции «Историко-лингвистические связи народов Кавказа и проблемы языко­вых контактов», проходившей в октябре 1989 г. в г. Грозном (Гри­горьев 1989) [96]. В этой обстановке учеными из Чечено-Ингушетии был по-новому поставлен вопрос о происхождении нартского эпоса как хуррито-урартского наследия (Бакаев, Дударев 1989), хотя эта гипотеза не получила всеобщего признания (см., напр.: Дзиццойты 1992. С. 106).

В 1980-х гг. наметилось существенное разделение в понима­нии древней истории вайнахов между учеными из федерального центра (Москвы, Ленинграда) и русскими учеными Грозного, с одной стороны, и многими чеченскими и ингушскими специалистами, с другой. Если первые стремились проявлять максимум осторожности при работе с источниками, то вторые в той или иной мере находились под влиянием национальной идеи, застав­лявшей их отступать от принятой ортодоксии и развивать достаточно рискованные ревизионистские подходы. Кроме того, параллельно начало формироваться направление, которое мож­но было бы назвать альтернативной историей. Оно было представлено увлеченными национальной идеей дилетантами и даже некоторыми местными учеными, подхватывавшими неортодок­сальные идеи, упрощавшими их и выстраивавшими из этого ве­ликий этногенетический миф.

Разумеется, это деление не передает всех оттенков спектра, ибо, во-первых, с ростом новых данных представители первой группы корректировали свои теории, и уже поэтому их было бы неправомерно считать «упертыми ортодоксами». Во-вторых, в эту группу входили и некоторые чеченские и ингушские специалис­ты, для которых ценность научной методологии была выше наци­ональной идеи. В-третьих, в стремлении решать насущные наци­ональные задачи некоторые ученые выходили далеко за рамки научных обсуждений и занимали место в третьей группе. Власти стремились всеми силами сдерживать развитие ревизионистско­го направления. Для этого использовались не только жесткая на­учная критика (Виноградов, Мамаев 1985; Дударев 1988), но и административные меры. Например, в 1976 г. власти наложили арест на подготовленную К. З. Чокаевым книгу «Язык и история вай­нахов», названную А. В. Власовым «идеологически порочной и ненаучной». В свою очередь, все работы Я. С. Вагапова, доказы­вавшего нахоязычие сарматов, в обязательном порядке подлежа­ли рецензированию осетинских ученых, неизменно дававших от­рицательные отзывы (Багаев 1993).

В 1970-1980-х гг. «Очерки» 1967 г. были сочтены устаревши­ми, и по заданию Чечено-Ингушского обкома КПСС ученые республики готовили к изданию «Историю Чечено-Ингушской АССР» в нескольких томах. В конце 1980-х гг. этот труд был по­чти полностью завершен, однако революционные события рубе­жа 1980-1990-х гг. предрешили его судьбу, и он так и не появился в печати. Между тем в 1980-х гг. местные археологи во главе с В. Б. Виноградовым выработали новый подход к ранней истории вайнахов. Они постарались учесть надежно установленный линг­вистами факт родства нахско-дагестанских языков с хуррито-урартскими и, со ссылкой на это, предполагали, что носители нахско-дагестанского праязыка пришли на Кавказ с юга. Одна­ко оставалось неясным, можно ли связывать их передвижение с куро-аракской культурой III тыс. до н. э. или же последнюю сле­дует отождествлять только с хуррито-урартами, допуская, что носители нахско-дагестанских языков продвинулись на Северный Кавказ за тысячу лет до их прихода. В любом случае они счита­ли доказанным, что в эпоху ранней бронзы хуррито-урарты (т. е. носители куро-аракской культуры) продвинулись далеко на се­вер и оказали влияние на носителей нахско-дагестанских языков. В эпоху среднего бронзового века археологи обнаруживали в Дагестане и Чечне культурное единство и связывали его с «прадагестанско-нахским этническим массивом», или «восточнокавказской культурно-исторической общностью». В позднем брон­зовом веке это единство распалось: в восточном ареале возникла каякентско-харачоевская культура с локальными вариантами, причем дагестанские памятники этой эпохи уже отличались от памятников Восточной Чечни. Ситуацию усложняли импульсы с севера из степной зоны, которые археологи приписывали вли­янию индоевропейцев. На рубеже II-I тыс. до н. э. в Чечено-Ингушетию проникли какие-то кобанские группы — их-то археологи и были склонны отождествлять с протовайнахами. Из смешения этих кобанцев с местными харачоевцами и возникла этническая среда, послужившая основой формирования протовайнахской общности на всей территории между верховьями Кубани и Юго-Восточной Чечней. В скифское время кобанская культура начала смешиваться с пришлыми иранскими элемен­тами и претерпела большие изменения. Этот процесс активизи­ровался особенно в сарматскую эпоху, когда часть протовайнахов («дзурдзуки») переселилась в горы Грузии, а их сородичи, жившие на плоскости, получили название «гаргареи». Теперь Виноградов уже не сомневался в принадлежности этого терми­на древним вайнахам и даже предполагал, что он отражает возникновение у них «элементов сознания своего родства» (Вино­градов, Дударев, Бакаев 1985). Это предположение уже выходило за рамки допустимого, ибо термин «гаргареи» не являлся их са­моназванием, и даже оставалось неясным, насколько он вообще применим к правайнахам.

Несколько лет спустя Виноградов внес в эту схему корректи­вы. Теперь он склонен был говорить об «индоевропейском (или сильно индоевропеизированном) облике куро-араксинцев (пракартвелов)» (как это следовало понимать и почему куро-араксинцы обязательно должны были быть «пракартвелами», остава­лось неясным). Ко второй половине III тыс. до н. э. он относил появление в Закавказье хурритов, оттеснивших «часть куро-арак­синцев» в центральные районы Северного Кавказа (не объясня­лось, с какими именно археологическими памятниками следовало идентифицировать этих «хурритов»). Вместе с тем появление правайнахов он связал не с «куро-араксинцами», а с пришлыми хурритами в силу отмеченного выше языкового родства. Мало того, важнейшим фактом раннего этногенеза вайнахов называ­лось смешение хурритов с индоевропейцами, и оставалось неясным, куда же исчезли «пракартвелы» с их куро-аракской культу­рой. Зато протовайнахский язык теперь был назван ответвлени­ем общехурритского (Великая, Виноградов, Хасбулатова, Чахкиев 1990. С. 14-16), чего не утверждал ни один из современных лингвистов. Язык носителей кобанской культуры теперь тоже был объявлен «близким хурритскому» (Великая, Виноградов, Хасбулатова, Чахкиев 1990. С. 17). Контактам кобанцев со степ­няками раннего железного века давалась прежняя характеристика, однако их результатом теперь называлось формирование «средневековой аланской народности, питавшей сложение большинства народов Северного Кавказа». Иными словами, специфическая связь алан с одними лишь осетинами отрица­лась, хотя тут же говорилось о «чересполосном проживании алан и нахоязычного населения» (Великая, Виноградов, Хасбу­латова, Чахкиев 1990. С. 18).

Таким образом, несмотря на все старания археологов, древняя и раннесредневековая история вайнахов оставалась весьма смут­ной и порождала больше вопросов, чем ответов. Однако рас­смотренная схема содержала ряд положений, представлявших большую важность для самосознания чеченцев и ингушей. Это, во-первых, приход отдаленных предков с цивилизованного юга, в особенности тесная связь и даже близкое родство с хурритами; во-вторых, заселение предками вайнахов центральных горных районов Северного Кавказа еще в эпоху бронзы, т. е. раньше, чем там появились их современные соседи; в-третьих, их обитание на плоскости в сарматскую эпоху; в-четвертых, их генетическая связь, по крайней мере с частью алан, и равноправное участие в развитии Аланского государства. Кроме того, появилось новое положение о «царстве Симсим», якобы формировавшемся в Чеч­не накануне нашествия Тимура (Великая. Виноградов, Хасбула­това, Чахкиев 1990. С. 19), — речь шла будто бы о первом собственно чеченском государственном образовании [97].

Одним из первых среди чеченских историков вопрос о загадоч­ной стране Симсим поднял X. Л. Хизриев, скрупулезно проанали­зировавший сообщения о походе Тимура и попытавшийся доказать, что тот с боями прошел через всю территорию Чечено-Ишушетии до Дагестана. Встречавшийся в источниках термин «Симсим», вызывающий большие споры, Хизриев однозначно отождествил с Чечено-Ингушетией (Хизриев 1984. С. 27; 1992 а. С. 85-86). Межту тем независимый анализ связывает страну Симсим времен Тимура с пограничной областью, охватывавшей равнину Восточной Чечни (Ичкерии) и примыкающую к ней часть Кумыкской равнины, где тогда правил мусульманский тюркоязычный правитель (Ртвеладзе 1976. С. 118-119) [98]. В ту эпоху Ичкерия находи­лась под сильным тюркским влиянием, и даже само ее название имеет тюркское происхождение и означает «внутреннее место». В Ичкерии до сих пор сохранилось немало тюркской топонимики. Некоторые исследователи объясняют это тесными контактами между чеченцами и кумыками в прошлом (Умаров 1968. С. 237- 238), а другие даже предполагают, что в XIV в. Ичкерию занима­ли тюрки (Ртвеладзе 1976. С. 118-119).

2-6 сентября 1991 г. в Шатое (Чечня) проходила первая и последняя Всесоюзная научная конференция, специально посвя­щенная происхождению нахских народов (Мужухоев 1991 б). Она отчетливо выявила расхождение взглядов между учеными из феде­рального центра, с одной стороны, и их чеченскими и ингушски­ми коллегами, с другой. Первые (В. П. Алексеев, Р. М. Мунчаев, В. И. Марковин, В. И. Козенкова) делали акцент на автохтонности предков вайнахских народов на Северном Кавказе, хотя и допускали определенную роль в их этногенезе пришельцев из Пере­дней Азии. Но приход последних относился к такой древности (ранний бронзовый век), что не мешал представлению об автохтонности. Говоря об устойчивости правайнахского населения в Восточном Предкавказье, М. П. Абрамова допускала, что даже в раннем Средневековье, несмотря на наплыв ираноязычных алан, на плоскости Чечено-Ингушетии оставались анклавы абориген­ных обитателей (Абрамова 1991).

Гораздо более смелые построения позволяли себе чеченские и ингушские ученые. М. X. Багаева возмущало утвержаение о том, что чеченцев как народности в Средневековье будто бы еще не было. По его мнению, носители нахско-дагестанских языков оби­тали в Чечено-Ингушетии и Дагестане еще в V-IV тыс. до н. э., а нахские племена отделились от этой общности в III тыс. до н. э. и сложились в «нахский этнический массив» в XIV-VII вв. до н. э. Он доказывал, что еще тогда возникли два союза племен — один в горах («ламарой»), другой («араран нах») — на равнине в междуречье Сунжи и Терека. По его словам, появление степньгх ко­чевников заставило последних осознать себя «единым нахским народом». Мало того, он доказывал, что, наряду с возникшим на равнине Аланским государством, в предгорьях тогда же сложилось нахское государство Дзурдзукетия, население которого со­знавало себя вайнахами (Багаев 1991. См. также: Багаев 2003. С. 333-334). М. Б. Мужухоев и X. Бакаев отождествляли кобанскую археологическую культуру с древними вайнахами и нахо­дили вайнахов среди обитателей плоскости аланской эпохи. При этом если Бакаев ограничивался утверждением о том, что до появления осетин территорию Осетии населяли вайнахи, то Мужу­хоев видел в плоскостных жителях «племя орстхойцев», или «нахоязычных аргов», будто бы веками занимавших эти земли, пока их оттуда не вытеснили монголо-татары (Мужухоев 1991 в. С. 23; 1992 б; Бакаев 1991. См. также: Мужухоева 1991; 1995. С. 7-8; Танкиев 1991). С. М. Джамирзаев считал нахско-дагестанскую общность, материальное воплощение которой он видел в куро-аракской культуре, ответвлением более раннего хуррито-урартского массива (Джамирзаев 1991), а писатель С.-Х. Нунуев, исходя из языкового родства вайнахов с хуррито-урартами, доказывал, что предки вайнахов пришли из района древнейших переднеазиатских цивилизаций (Нунуев 1991. См. также: Нунуев 1998; 2003). Р. Д. Арсанукаев и Я. С. Вагапов предполагали участие древних нахов в развитии скифской, сарматской и аланской культур (Ар­санукаев 1991; Вагапов 1991 а). А. X. Танкиев доказывал, что нартский эпос начал формироваться среди древних вайнахов, жив­ших на равнине (Танкиев 1991).

Отвергнув некоторые радикальные суждения, участники кон­ференции пришли к выводу о том, что чеченцы и ингуши были автохтонным населением, формирование которого шло на Кавка­зе непрерывно в течение тысячелетий, что в древности и в Сред­ние века они обитали в Центральном Предкавказье, горах Цент­рального Кавказа и соседних районах южного склона Кавказского хребта. Было также подчеркнуто, что вайнахи, наряду с другими группами, активно участвовали в сложении и развитии кобанской и аланской культур в горах и на равнине (Мужухоев 1991 г).

Таким образом, одной из главных идей ревизионистов была мысль о том, что предки вайнахов занимали равнины до прихода туда ираноязычных кочевников. Многие авторы упорно продол­жают искать предков вайнахов на плоскости в раннем железном или даже в бронзовом веке (Багаев 1988; Хожаев 1993 б; Мужухо­ев 1995. С. 7-11), причем в зависимости от собственной этничес­кой принадлежности некоторые из них стремятся к еще более точ­ной идентификации и объявляют древнейших обитателей равнины предками ингушей (Кодзоев 1994 а) или даже орстхойцев (Мужухоев 1991 а; 1992 б; 1995. С. 14).

Из всего перечисленного очевидно, что ревизионистские кон­цепции включали несколько принципиально важных идей: во-первых, большую древность вайнахов на их современной терри­тории; во-вторых, представление об их гораздо более обширном ареале в древности (включая Осетию) и об их участии в качестве субстрата в формировании некоторых соседних народов; в-треть­их, их тесную связь с древнейшими цивилизациями Передней Азии; в-четвертых, их обитание на плоскости в течение тысячелетий и участие в развитии аланской культуры; в-пятых, их едва ли не первостепенную роль в сложении нартского эпоса; наконец, в-шестых, наличие у них древней государственности. Все это воз­вышало их над соседними народами, создавая им образ «старше­го брата», и, как мы увидим ниже, давало право новым чеченским политикам претендовать на главенство на Северном Кавказе, если не на Кавказе в целом. Наконец, созданный чеченским этнографом С. А. Хасиевым образ традиционной чеченской историософии, ос­нованной на идее циклического времени, позволял надеяться на возвращение золотого века, к чему чеченцам предлагалось всеми силами стремиться (Хасиев 1991). Все эти идеи пришлись как нельзя кстати и очень скоро стали востребованы чеченскими и ингушскими политиками. Зато вопрос о религии на этом этапе, похоже, еще не имел большого значения.

Прямая преемственность от алан к осетинам однозначно воспринимается и осетинами, и их соседями как легитимное право Республики Северная Осетия на все занимаемые ею земли. Это и имелось в виду осетинским руководством, добавившим к назва­нию государства термин «Алания». Именно такой подход демон­стрировался в вызвавшей скандал у ингушей статье «Северная Осетия: на перекрестке эпох», изначально подготовленной осе­тинскими историками в качестве справки дня комиссии Верхов­ного Совета СССР, работавшей в Чечено-Ингушетии и Северной Осетии в связи с обращениями ингушей. Там наряду с описани­ем отступления алан в горы от наседавших татаро-монгольских полчищ было подчеркнуто, что эти события никак не затронули предков ингушей, живших в труднодоступных горах. Доказыва­лось также, что земли Пригородного района с древнейших времен до XIV-XV вв. принадлежали аланам, а после монгольского на­шествия там обитали кочевые кабардинцы и ногайцы. И хотя отмечаюсь, что в первой половине XIX в. там поселились ингуши, об этом говорилось скороговоркой, причем осетинские авторы настаивали на том, что это было незаконной акцией, и через не­сколько лет ингуши были выселены оттуда в Назрановский округ, а земли у Владикавказа были отданы казакам и до 1918 г. являлись собственностью Терского казачьего войска (Северная Осетия 1990). В ответ ингуши устроили многолюдный митинг в Назрани, где потребовали лишить М. М. Блиева и других авторов статьи всех научных степеней и званий (Катышева, Озиев 1991. С. 23).

Тогда для обсуждения спорных проблем был проведен круглый стол, где встретились ведущие осетинские и ингушские историки. Ингушские историки вели себя более активно и приводили веские доводы против многих положений упомянутой статьи. В частности, они утверждали, что осетин нельзя безоговорочно отождествлять с аланами и что после длительного перерыва ингуши начали вновь заселять плоскость и, в частности, земли Пригородного района раньше, чем осетины. Они также вынудили М. М. Блиева признать, что в статье он исказил реальную картину и что до казачьего засе­ления на равнине долго жили ингуши. Мало того, когда он попы­тался вернуться к своей любимой теме о «набеговой системе», ин­гушский ученый напомнил ему, что в конце XVIII — первой половине XIX в. осетины также занимались набегами и власти даже иной раз рекрутировали ингушей для их отражения. В итоге Блиев признал, что статья содержала «субъективные моменты» и отклонения от фактов, но он оправдывал это тем, что она была ответом на неудачные экскурсы Богатырева и некоторых печатных органов ЧИ АССР в древнюю историю, возбудившие осетин. Но, по словам ингушей, инициаторами борьбы за историю были осе­тины, предложившие переименовать свою столицу. Ингушские историки подчеркнули, что обсуждавшаяся статья, искажавшая исторические данные, фактически раздувала вражду между осети­нами и ингушами (Катышева, Озиев 1991. См. также: Мужухоев 1995. С. 11-12) [99].