Политика Николая I в области печати и ее последствия 3 page

Распространение многочисленных листовок, надписей, стихов бунтарского характера в разных слоях российского общества свидетельствовало, как уже отмечалось выше, о том, что общественное сознание начинало просыпаться в самых широких массах и его следовало направлять в русло просвещения и подготовки к грядущим реформам. Однако правительство пошло в противоположном направлении: оно стало применять жесткие репрессии против всех носителей идей, которые тем или иным способом могли поколебать трон или благополучие элиты общества и, соответственно, правительство стало усиливать цензуру (ибо печать рассматривалась в качестве основного источника таких идей) и тщательно регламентировать общественную жизнь. Это позволило правительству в течение какого-то времени справляться с общественным возбуждением, однако, как верно отмечал Н. Тургенев, «если сила, бесконечно возрастая, встречает на своем пути препятствия и не находит выхода, то она, в конце концов, производит взрыв и разбивает препятствие, которое ей мешает»[445]. Первая русская революция на практике подтвердит верность данного вывода.

А пока в николаевскую эпоху запрет на обсуждение социально-политической проблематики в печати оставался действенным, полемика из сферы политической закономерно перемещалась в сферу художественной литературы. Вышедшая на арену общественной жизни новая сила – разночинцы – жадно впитывала через книги, журнальные статьи новые для нее идеи; она требовала новой литературы – для небогатых. Появился спрос и появилось предложение – издатель А.Ф. Смирдин сделал произведения русских писателей доступными для достаточно широкого круга читателей, увеличив их тираж и значительно снизив их цену. Сужение круга общественно-политических и литературных журналов привело к увеличению их объема. Таким образом, объективно складывающаяся ситуация так или иначе находила выход для своего разрешения.

Отсутствие же литературы для народа частично восполнялось литературой о народе. Например, в 40-е гг. особенно популярным стал новый тип издания – литературные сборники, в которых писатели и художники-иллюстраторы изображали жизнь, нравы, быт простого народа: мелких чиновников, дворников, лавочников, рабочих и крестьян. В 1846 г. Н.А. Некрасов выпустил «Петербургский сборник», составленный из произведений Ф.М. Достоевского, Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, В.Г. Белинского и других писателей, ставший новым явлением в русской литературе.

Ширился круг сатирических произведений о социальной действительности. Сатира вообще была характерна отечественной литературе от времен Екатерины II, но такой желчной и раздражительной, как в 30-40 гг., она до этого еще себя не проявляла. Под вымышленными именами, путем переноса событий в другие страны авторы высмеивали зарвавшихся сановников; при помощи вымысла они обходили цензуру, а публика научилась усматривать скрытый смысл в печатных работах и легко разгадывала его.

Процесс распространения идей освободительного характера был запущен, и остановить его оказалось невозможным даже с запретом легального доступа иностранной литературы: материалы из дел цензурных архивов удостоверяют, что девять десятых всех иностранных книг миновали цензуру и попадали в Россию самыми разными путями, в том числе в виде оберток на товарах и в обложках дозволенных сочинений[446]. Жесткие цензурные установления способствовали развитию «списков», или переписанных от руки художественных произведений, особую популярность они приобрели в 30-40 гг.

В сложные отношения, складывающиеся между властью и прессой, нередко вносили диссонанс еще и сами журналисты. Ведя между собой борьбу за профессиональное первенство, они стремились победить соперника, прибегая к помощи цензуры, требуя от властей ее ужесточения[447].

Представители элитной части общества также усугубляли положение свободы прессы, иногда решая свои карьерные устремления за счет нагнетания обстановки в сложные исторические периоды вокруг национальной безопасности страны. Например, М. Лемке писал: «Как всегда в моменты, непосредственно следовавшие за политическими взрывами на Западе, у нас нашлись «государственные» люди с программой усиленной реакции»[448]. Прикрываясь сознанием «важности» и «исключительности» переживаемых событий, бывший попечитель Московского университета граф С.Г. Строганов (считавший С.С. Уварова причиной своей отставки) и статс-секретарь барон М.А. Корф (якобы желавший получить место министра народного просвещения С.С. Уварова) обратились к государю с записками об «ужасных идеях», господствующих в журналах и в литературе в целом и об угрозе безопасности страны от разрушительной коммунистической и социалистической философии, «заносимой» в отечество «в силу слабости министра и цензуры». Так на волне событий 1848 г. был создан сначала временный Комитет для рассмотрения правомерности деятельности цензуры и издаваемых журналов, а затем постоянно действующий комитет, впоследствии получивший наименование «Комитета 2 апреля 1848 г.» и просуществовавший до 1856 г.

Цели деятельности последней организации сводились к надзору за духом и направлением книгопечатания, причем главное внимание уделялось не тому, что было напечатано, а тому, что автор пытался сказать между строк; комитет не касался сферы деятельности предварительной цензуры (ею по-прежнему занималось министерство народного просвещения), но рассматривал все, что выходило из печати[449]; так как комитет был создан как организация негласная, не нашедшая отражения в правовых документах о печати, его заключения вступали в силу после высочайшего их утверждения.

Комитет производил надзор не только над текущими произведениями, но и над сочинениями, изданными ранее; его деятельность распространялась на губернские ведомости, на издания местные и специальные; он не ограничивался только цензурою литературы, но указывал министру народного просвещения на произошедшие в его ведомстве неисправности. Таким образом, стал осуществляться надзор не только за направлением в литературе, но и за деятельностью цензоров. Как пишет А.С. Поляков, «цензурное ведомство с каждым годом все более и более теряет свою самостоятельность. В его распоряжения вмешиваются другие министерства и получают право «решать и вязать». Над всем главенствует III Отделение, желающее просматривать не только рукописи и книги, но и читать в мыслях и сердцах русского обывателя»[450].

Согласно указаниям комитетов было запрещено писать подробные отчеты о событиях в Западной Европе, рассуждать о строгостях цензуры; не разрешалось допускать в печать «никаких, хотя бы и косвенных порицаний действий или распоряжений правительства и установленных властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали»[451] (в силу чего нельзя было негативно отзываться, как писал А.М. Скабичевский, даже о действиях будочника, не то что квартального надзирателя); с 1849 г. был наложен запрет пропускать информацию о деятельности правительственных организаций и писать об обучении в университетах[452]; естественно, редакторам и авторам следовало стремиться не упоминать о конституциях европейских государств, выборах, утверждаемых законах, депутатах и избирательных правах граждан; избегать рассуждений о народной воле, о требованиях рабочих масс, о беспорядках студентов и т.д.

Одновременно с созданием первого Комитета 1848 г. в министерство народного просвещения по высочайшему повелению были созваны редакторы всех издаваемых в Санкт-Петербурге периодических изданий и им было объявлено, что своими изданиями они обязаны содействовать правительству в охранении публики от идей, вредных нравственности и общественному порядку; в случаях, когда «дурное направление» все же проявится в журналах даже намеками, редакторы понесут личную ответственность, не зависимо от ответственности цензора.

В области цензуры, помимо указаний, исходящих от Комитета, указания поступали и от III Отделения. Шеф жандармов граф А.Ф. Орлов в 1848 г. исхлопотал Высочайшее повеление, согласно которому было учреждено наблюдение за неблагонадежными писателями. В декабре следующего года появился документ, по сути представляющий собой правительственную программу наблюдения в области образования.

С самого начала работы Комитета, т.е. с 1848 г., вносились предложения путем давления на редакторов и переписывания цензорами авторских материалов давать через периодику «взгляды и понятия, согласные с видами правительства»[453]. Однако канцлер граф К.В. Нессельроде отмечал невозможность исполнения этого предложения по двум причинам. Во-первых, он писал, что «указать редактору газеты, как надо переделать политическую статью, какое ей надо дать направление, на что в особенности следует обратить внимание, чтоб окончательно сделать полезное заключение, и все это в виду основных начал нашего государственного управления и общественного мнения, – все это требует зрелости, верной точки зрения, наконец истинной опытности, – достоинств, которые весьма трудно найти в одном лице» Далее граф Нессельроде отмечал, что подобные статьи не могут быть написаны посредственно, ибо в противном случае критика, пусть даже и словесная, сможет оспорить их и опровергнуть. В таком случае подобные переделки «не только не принесут пользы, но будут решительно вредны». «Весьма понятно, – продолжал он, – что на эти статьи и у нас и в чужих краях будут смотреть, как на выражение мнений правительства, отчего и в отношении дипломатическом могут возникнуть разные затруднения»[454].

Таким образом, при всех тех стеснениях свободы слова, которые были введены с 1848 г., власть не намеривалась через периодические издания излагать свою официальную позицию по политическим вопросам. Да, она контролировала процессы информации, направляла их, но не стремилась возглавить, централизовать, как это произошло в советский период истории России.

Тем не менее, жесткая информационная блокада стала проявлением недальновидности правительства. В стране ширилась пропаганда западных теорий, коммунистических и социалистических, революционного и полуреволюционного характера социальных преобразований. Одной из групп, распространявших эти теории, стал кружок М.В. Буташевич-Петрашевского, деятельность которого была нацелена на широкую пропаганду, или, как выражались петрашевцы, «пропагаторскую деятельность» во всех слоях населения: в среде крестьян и рабочих, в войсках, среди раскольников и студентов, среди представителей национальных меньшинств[455]. М.В. Петрашевский считал необходимым «в самом черном виде» выставлять напоказ народу поступки исполнительных, полицейских и политических властей, ибо эти поступки вселяют в народе недоверие к царским властям, вооружают народ против них и, следовательно, лишая их возможности действовать с должным успехом, приготовляют таким образом тот переворот, которого всякий человек с душою, честью и истинно человеческими понятиями должен ожидать с нетерпением»[456].

С этой целью, прежде всего, использовались печатные издания: петрашевцы имели богатую библиотеку выписываемых из-за границы и, как правило, запрещенных цензурой книг по истории революционного движения, истории и теории социализма, по философии и политической экономии; члены кружка обязательно и постоянно обменивались книгами, и основная пропаганда осуществлялась путем их чтения и обсуждения, а также путем чтения и обсуждения политических сочинений членов кружка. М.В. Буташевич-Петрашевский готовился открыть собственный журнал, принимал активное участие в подготовке статей для «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка», при помощи которого изложил основные положения социалистических учений и дал представление о социальных изменениях, происходящих на Западе.

Петрашевский прекрасно осознавал, что немедленная революция, не подготовленная «длительным революционным воспитанием масс (курсив – С.К.), «переросла бы в авантюру», и требовал настойчивой, продолжительной подготовки к кардинальным социально-политическим изменениям. В связи с этим он писал: «На нас лежит труд немалый труд – <…> внедрение в общественное сознание тех общих понятий, которые и могут дать человеческому общежитию надлежащий цвет и движение». Петрашевский понимал, что такие изменения способны осуществляться только через просвещение, в том числе народное: «Всегда количество просвещения народа, или, лучше сказать, образованность народная, отражается ясно в самом образе жизни общественной»[457]. Он проводил параллель между образованностью и экономическим уровнем жизни общества: «Одним словом, когда свет образованности будет разлит в обществе соответственно с его потребностями, тогда благосостояние не замедлит внедриться в оном, ибо всякий член его, ясно понимая свои личные выгоды и неразрывность их с выгодами общественными, будет не только радоваться введению учреждений общеполезных, но и сам будет содействовать их введению»[458].

Подчеркивая идеи высокой значимости просвещения для общественного развития и тем самым подтверждая необходимость повышения массового самосознания народа для осуществления социального прогрессирования, Петрашевский был уверен, что даже радеющая за народ власть не способна переломить ситуацию, если просвещение не станет частью народной жизни: «Но представим себе у народа необразованного правителей истинно просвещенных и заботящихся об истинном благосостоянии их соотчичей, и они-то, руководимые светлой идеей общественного благосостояния, будут вводить новые, лучшие учреждения в обществе, ими управляемом, в надежде оставить о себе память в потомстве. Но их сограждане еще не приготовлены к восприятию этих улучшений; закосневшие в почитании заблуждений и предрассудков старины, они будут вместо благодарности обременять его память проклятиями, все его учреждения называть святотатственными и с ожесточением противодействовать их введению. Пример сему Петр и другие»[459]. Подобную мысль во время следствия высказал и петрашевец Толстов, он утверждал, что борьба против деспотизма будет до тех пор бесплодна, «…пока не будет к этому приготовлен народ, пока народ не убедится в том, что нет необходимости в царе, что все равно выберут другого, пожалуй»[460].

На взгляд автора, Петрашевский делал правильный вывод, что достичь народной просвещенности в одиночку даже прогрессивно мыслящему правительству не удастся, потому «что поощрение и содействование к распространению общественного образования должно быть делом не одного попечительного правительства, но и всякого истинно благонамеренного человека»[461]. Тем более, утверждал М.В. Буташевич-Петрашевский, недопустимы препоны на пути печатного слова. Поэтому он не уставал повторять, что необходимо добиваться, чтобы главная цель, к которой стремятся передовые люди России, стала известной широким народным массам, ибо только тогда возможны реальные социальные перемены. А для этого была необходима опять-таки активная печатная пропаганда и агитация.

Автор уверен, что некоторые современники николаевской эпохи осознавали диалектический ход исторического развития, его непрерывность и необратимость. Потому вполне закономерным было и то, что расследование по делу петрашевцев продемонстрировало: ввоз иностранных книг запрещенного характера в Россию не только не ослаб в 30-40 гг., но, наоборот, возрос. В 1849 г. только у одного книгопродавца в Петербурге было изъято более 2500 контрабандных изданий[462]. Число зарубежной литературы нарастало год от года. Так, в 1832 г. было завезено около 200 тыс. томов иностранного производства, в 1837 г. – около 400 тысяч томов, а в 1844 г. – свыше 700 тысяч. В целом за период с 1832 по 1844 гг. в Россию было ввезено 6 миллионов иностранных книг[463].

Итак, пропаганда в печати всякого рода теорий социально-политического преобразования общества ширилась, но правительство не решалось вступить в открытую полемику с носителями революционных идей и на конкретных примерах показать, в том числе и пагубную роль революционных потрясений, и предложить иные способы решения вставших перед обществом важнейших социально-политических проблем. Однако такой подход в обязательном порядке повлек бы и дальнейшие уже не половинчатые преобразования в стране, к которым власть не была готова. И потому правительство избрало путь наложения вето на обсуждение важнейших для общества вопросов вместо их разрешения. Причем «стеснение» мысли и слова, в том числе печатного, Николай I постоянно применял после 1830 г. не только в пределах собственного государства[464]. Это свидетельствует о силе иллюзии, которую испытывали государь император и правительство, полагая, что через запрет знаний и широкого распространения информации возможно остановить процессы общественно развития, не понимая, что это могло только на время замедлить происходящие процессы и одновременно усилить степень концентрации негативных мнений со стороны общества.

Другой скорбной иллюзией российского императора была иллюзия могущества и величия его страны. Крымская война показала, что парусный флот России не мог сопротивляться вторжению в Черное море англо-французских пароходов, что русские ружья стреляли на двести ярдов, а западные – на тысячу. В ходе Крымской кампании Россия впервые с прискорбием осознала факт, что к югу от Москвы не было железных дорог, ближайшая, расположенная у Севастополя, являлась английской. С началом боевых действий английским и французским кораблям оказалось достаточным трех недель, чтобы достичь Севастополя, а груженым фурам из центральной России понадобилось три месяца. Англия, имевшая 2% мирового населения, лидировала в мировой науке, производила 53% железа, более 50% угля в мире, а по потреблению энергии превосходила Россию в 155 раз. И даже положение российских войск, которым так много внимания уделял император, контрастировало на фоне европейских бессмысленной муштрой, непригодным оружием, всеобщим невежеством, грубым обхождением, ужасающими гигиеной и питанием[465].

Правительство долго оставалось нерешительным, попечительные отношения уже переставали устраивать общество, власти, для того чтобы не подвергать опасности свою относительную устойчивость, необходимо было активно искать компромисс с народом, но Николай I не был к этому готов. И отношения закономерно стали перерастать в отношения, характерные для полицейского государства. Однако при всем разгуле реакции и запретов ширилось число приверженцев новых форм социального устройства. Еще А.Х. Бенкендорф в «Обзоре общественного мнения за 1827 г.» писал: «Молодежь, т.е. дворянчики от 17 до 25 лет, составляет в массе самую гангренозную часть империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающиеся в разные формы и чаще всего прикрывающиеся маской русского патриотизма. Тенденции, незаметно внедряемые в них старшими, иногда даже их собственными отцами, превращают этих молодых людей в настоящих карбонариев. Все это несчастие происходит от дурного воспитания. Экзальтированная молодежь <…> мечтает о возможности русской конституции, уничтожении рангов <…> и о свободе <…> которую полагают в отсутствии подчинения. В этом развращенном слое общества мы снова находим идеи Рылеева, и только страх быть обнаруженными удерживает их от образования тайных обществ <…> Мы видим уже зарождение нескольких тайных обществ <…> Главное ядро якобинства находится в Москве, некоторые разветвления – в Петербурге <…> Конечно, в массе есть и прекрасные молодые люди, но, по крайней мере, три четверти из них – либералы (курсив. – С.К.)»[466]. Эти либералы возмужали в своих взглядах к середине ХIХ в. и готовы были иначе, чем их отцы, решать вопросы социального преобразования. Но к этому не был готов государь. И он ушел[467]. Оставив право управлять страной своему преемнику – императору-преобразователю Александру II.

3.3. СМК в социально-политических процессах российской и советской
действительности (от середины XIX века до начала 90-х гг. XX века)

Отрезок истории российской печати от середины XIX века до конца восьмидесятых годов XX века получил достаточно подробную характеристику в работах отечественных дореволюционных и современных авторов, таких как К.К. Арсеньев, А.Д. Градовский, В.В. Каллаш, М.К. Лемке, Н.Я. Новомбергский А.М. Скабичевский, Н. Флеровский, П.К. Щебальский, В. Розенберг и В. Якушкин, Н.А. Энгельгард; Е.В. Ахмадулин, А.В. Блюм, Т.М. Горяева, Г.В. Жирков и др. Поэтому в настоящей работе указанный исторический период анализируется преимущественно с точки зрения теории взаимовлияния и взаимозависимости развития государственной власти и общественного сознания в рамках формирования государственной информационной политики.

К началу второй половины XIX века в России упрочились тенденции развития капитализма[468]. Новые капиталистические отношения, или переход к индустриальной эпохе, требовали квалифицированной рабочей силы, увеличения числа технически грамотного населения. Все это влекло необходимость расширения границ просвещения и формирования самодостаточной, мыслящей личности. Мыслящая личность становилась социально активной, осознающей свои права и готовой за них бороться.

Александр II и его ближайшее окружение, учитывая данные тенденции и оценив недочеты царствования своего отца, после многолетнего игнорирования властью общественного мнения по важнейшим социально-политическим и социально-экономическим вопросам, после длительного запрета на открытое обсуждение недостатков действий властей и работы государственного аппарата, сознательно стимулировали начало «эпохи обличения». Так, в журнале Морского министерства «Морской сборник», выпускавшемся под патронажем великого князя Константина Николаевича и возглавляемом его личным секретарем, начиная с 1857 г., обсуждались острейшие политические вопросы, нередко сопровождавшиеся критикой внутренней политики и бюрократии, наживающейся на проведении в жизнь ошибочных решений. Вслед за этим журналом ряд официальных изданий последовал данному примеру, что способствовало расширению свободы выражения мнений другими печатными изданиями и сужению границ действия цензуры. Одновременно это вело к быстрому росту числа новых СМИ[469] и широкой вовлеченности граждан в решение важнейших социальных проблем: только по крестьянскому вопросу государем было получено более 60 коллективных и индивидуальных обращений. К концу 50-х гг., по мнению современников, казалось, вся Россия обсуждала пути «обустраивания» страны. Растущей активизации гражданских инициатив и признанию гражданских прав населения служило создание губернских комитетов по обсуждению крестьянского вопроса в 1857 г., предание гласности с 1862 г. распределения бюджета страны, с 1864 г. – установление принципа гласности в судопроизводстве. Рост социальной активности и расширение информационного потока способствовало снятию запретов на политическую, в первую очередь внутриполитическую, информацию. Н. Энгельгард отмечает, что «Колокол» А.И. Герцена в это время не только свободно обращался в России, но лежал на письменном столе каждого сановника и оказывал влияние на служебные перемещения. «Молчаливое соглашение попускало свободу слова Герцена, потому что само правительство для проведения неизбежных реформ нуждалось в свете бесцензурной мысли»[470].

Таким образом, государь и правительство сознательно стимулировали уход от попечительных отношений между обществом и властью и вхождение российского общества в новые отношения, более высокие по своему уровню – отношения полицейской и в какой-то степени правовой эпохи. Признаками правовой эпохи были, в частности, формирование законодательной базы, нацеленной на сближение сословных прав и обязанностей, закрытие Александром II в 1880 г. III отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, позволявшей тайно контролировать деятельность всего государственного аппарата, что влекло сужение самодержавных функций, а также признание за печатью права на социальный контроль над управленческими решениями и процессами. Позднее по этому поводу в сборнике-обращении к Николаю II выдающихся русских ученых, писателей, публицистов в связи с подготовкой нового закона о печати отмечалось, что Александр II «решился оградить себя от самовластия министров предоставлением печати права не только обсуждать мероприятия администрации, но и критиковать самую деятельность министров. <…> Контроль печати, строгий и честный, обуздывал лихоимство администрации, от министров до городовых, зорко следил за общественными делами в самых отдаленных углах и создал ту неописанную и в законе не указанную ответственность министров, о которой не мечтал даже и Сперанский»[471].

Закрепляя отказ от «исключительности мысли власти», правительство готово было мириться с другими мнениями, готово было принимать конструктивные идеи и признавать право населения оказывать влияние на принятие управленческих решений. Связь общества и власти осуществлялась при помощи СМК, и к анализируемому времени российская журналистика впервые стала объективно претендовать на роль «4 власти». В связи с этим правительство особое внимание уделяло проблемам информационной политики: в январе 1858 г. в Совете Министров был поднят вопрос о государственной политике в сфере информации. Данным периодом можно датировать начало официального формирования российской государственной информационной политики.

В рамках новой политики журналистике официально было разрешено принимать участие в обсуждении внутриполитических проблем. В начале 1859 г. Совет министров и Александр II одобрили специальную записку министра народного просвещения Е.П. Ковалевского «О гласности в печати», которая легла в основу циркуляра от 3 апреля 1859 г. Согласно данному циркуляру, власть признавала «благонамеренную гласность союзницей и помощницей» и отмечала заинтересованность в том, чтобы печатные СМИ освещали злоупотребления и беспорядки, так как это позволяло правительству через прессу получать информацию о происходящем в стране в целом, а также о работе системы государственных учреждений. Одновременно в циркуляре отмечалось, что печать должна проводить идеи «неприкосновенности самодержавия и его аппарата» и отказаться от обсуждения преимуществ других форм государственного устройства[472].

Также в рамках проводимой информационной политики правительство стремилось направить в цензурные органы высококвалифицированных специалистов, людей широких взглядов[473], способных на сравнительно объективную оценку изменений в направлениях деятельности прессы. Пресса рассматривалась правительством и государем императором как катализатор современной действительности. С 1859 г. цензурный аппарат был использован для систематического информирования власти о состоянии дел в стране: высококвалифицированные цензоры каждые две недели готовили обозрения средств массовой информации.
В январе 1859 г. была выпущена особая инструкция с критериями отбора «извлечений из печати» для лиц, принимающих решения.

Однако предложенная сверху свобода слова в какой-то степени опережала уровень общественного сознания. Общественность, активно выражавшая свое мнение, к середине 50-х гг. была преимущественно разночинная: в период замедленного капиталистического развития, обусловившего слабость формирующегося класса буржуазии, опирающегося на свои капиталы, интеллигенция превратилась в весомую общественную силу. Интеллигентами в данный период называли не просто образованных людей, но тех, для кого идеальное государственное устройство, высокие мысли о социальных преобразованиях были важнее собственного благополучия. Они не желали мириться с монотонностью жизни и удручающим серым трудом вне высокой идеи и подвига. А идея, которой они руководствовались, – попасть в будущее, минуя западную «материалистическую ошибку», но оставляя за собой все достижения Запада. «Ненависть к «постепенщине» делала «интеллигентом» любого студента, взявшегося за великий ускоритель – бомбу народовольца, но почти отказывала в этом звании неутомимым гениям науки, таким, как Д.И. Менделеев, которые видели в труде, а не в демонстративном отвращении к методическому, будничному улучшению жизни главный путь в будущее», - так характеризовал интеллигенцию А.И. Уткин в работе «Россия и Запад: история цивилизаций»[474]. Как правило, интеллигенты-разночинцы были приверженцами революционно-демократических взглядов, они пропагандировали идеи безграничной свободы. В противовес им передовое, либерально настроенное дворянство понимало необходимость сочетания свободы и ответственности и выступало за ограниченную свободу. Так Б.Н. Чичерин в статье «Современные задачи русской жизни» (1855 г.) под ограниченной свободой трактовал следующие семь свобод: «1. Свобода совести… 2. Свобода от крепостного состояния… 3. Свобода общественного мнения… 4. Свобода книгопечатания… 5. Свобода преподавания… 6. Публичность всех правительственных действий… 7. Публичность и гласность судопроизводства…»[475]. Из программы западников-либералов видно, как высоко ценились ими общественное мнение, свобода печатного и письменного слова и публичность действий ветвей власти, насколько взвешенными были их предложения по социальной реорганизации общества.

Однако, начиная с конца 50-х гг. и особенно с начала 60-х гг., когда активизировалось хождение нелегальных прокламаций и «широкими кругами русской разночинной интеллигенции, особенно университетской молодежи, овладел, с одной стороны, дух революционно-социалистического народничества Чернышевского, с другой, дух анархистского нигилизма Писарева»[476], с особой силой раздавался голос революционной социал-демократии, требовавшей полного разрушения существующего строя во имя некоего гипотетического и весьма неясного «светлого будущего». Даже В.И. Ленин признавал, что в «русском социализме» Герцена и Чернышевского на деле нет социализма. «Это, – по определению В.И. Ленина, – такая же прекраснодушная фраза, такое же доброе мечтание, облекающее революционность буржуазной крестьянской демократии в России, как и разные формы «социализма 48-го года» на Западе»[477]. Позднее, в 70-е гг., русская радикальная интеллигенция разделилась по своим направлениям на «лавристов» (или «пропагандистов») и «бакунистов» (или «бунтарей»). Те и другие вели активную антиправительственную пропаганду. Как отмечал бывший военный министр Д.А. Милютин, «над правительственными органами всех степеней явно издевались и глумились в публике и печати»[478].