ПОЧЕМУ ПЛАКАЛ ЦВЕТОК. 3 page

— Тоба, тоба! Подумать только! — сокрушался его спутник.— А верно ли, что на площади в Теберде и сам муфтыx был?

— Верно, аллахом клянусь, верно. И кадыxi был там, и сам муфты.

— И Толистан посмел при них все это сказать? — будто бы все еще сомневаясь, продолжал расспрашивать второй.— Как же это можно обучать грамоте и тех, кто носит папаху, и тех, кто носит платок.

— Эй, если бы Толистан только это говорил! — старик досадливо махнул рукой и даже чуть-чуть замедлил шаг.— Если бы он вздумал учить тех, кто носит платок, только Корану, разве кады так рассвирепел бы? А то ведь он всех заклинал немедля расправиться с этим нечестивцем!

— А что же еще Толистан надумал?

— Нет, нет, и не спрашивай, мне страшно и повторить,— старик снова замедлил шаг.

— Прошу тебя, не бойся, кроме меня и аллаха, никто ничего не услышит,— уговаривал его любопытный друг.

Не знаю даже, как и объяснить тебе... Понимаешь, перед всем народом на площади у мечети Толистан сказал: «Пора наших девочек учить грамоте наравне с мальчиками. И надо учить их не только читать Коран! Надо учить наших детей русскому языку, да и на родном языке пора нам научиться читать и писать».

— Тоба, тоба! И как же он все-таки унес ноги?

Ну, да они ему это все равно так не спустят.

— Да, люди говорят, что Толистана повесят,— подтвердил старик.

Как только старик произнес это страшное слово, ведра мои вместе с коромыслом грохнулись на землю, и я побежала обратно. Я неслась что было сил, но мне казалось, будто ноги мои тяжелеют с каждой минутой и вот-вот прирастут к земле. Я задыхалась, слезы тяжелым комом стояли в горле. Страшная мысль сжигала меня: а вдруг Толистана уже повесили?! С глухими рыданиями я вбежала во двор, ворвалась в дом и остолбенела. Учитель Толистан сидел в своей комнате с двумя мужчинами. Они мирно беседовали.

— Учитель! — голос мой сорвался на отчаянный крик, и, не в силах больше выговорить ни слова, я заплакала навзрыд.

— Что ты, что ты, Асият? — испуганный моим видом, учитель Толистан вскочил с места и подошел ко мне.

— Кто тебя обидел, душа моя?

Тут у меня язык совсем отнялся. Мне показалось, я ослепла и оглохла, потому что в голове моей возникла какая-то нестерпимая боль. Она билась в висках и подкатывала к сердцу. Словно через глухую стену мне снова послышался испуганный голос учителя Толистана:

— Асият, что с тобой, что с тобой случилось?

С трудом ворочая языком, я выдохнула одно-единственное слово:

— Идут!

— Кто идет, куда? — учитель Толистан взял меня за плечи и долго смотрел мне в глаза, будто хотел в них прочесть что-то. И я поняла — он ничего не знает!

Эта мысль привела меня в чувство.

— Идут! Тебя убьют, повесят! Я сама слышала...— больше я ничего не могла ему сказать.

Учитель Толистан улыбнулся, повел меня к тахте, усадил и обратился к мужчинам:

— Подумайте только, надо же так испугать девочку.

Это дочка моего соседа Капляна. Такая умница.— Он повернулся ко мне: — Успокойся, Асият, прошу тебя, успокойся, это самая черная ложь. Да я давно слышал всю эту чепуху. Никто меня не повесит. Люди стали понимать, что грамота нужна не только богатым, Иди домой, отдохни, полежи немного. А обо мне не беспокойся и думать забудь.

— Иди, иди, дочка, да будет у тебя крепкое здоровье и долгая жизнь,— улыбнулся мне один из мужчин, сидевших с учителем Толистаном.

От сердца чуть-чуть отлегло, и я ушла. Медленно брела я по дороге к месту, где бросила ведра, снова набрала воды в речке, отнесла домой и направилась к Нурхан.

— Нету дома, исчезла куда-то,— сказала ее мать.

— Тетя Дарихан, а вы не знаете, куда она ушла? — спросила я, надеясь, что мать все-таки знает, где Нурхан.

— Не знаю, не знаю,— покачала она головой.— Сказала, что к тебе пошла.

Побродив по окрестным улочкам в поисках Нурхан, я вышла на главную площадь к мечети. Там взволнованно шумела толпа мужчин, а женщины и дети сидели возле плетеного забора, огораживающего площадь. Среди них была и моя Нурхан. Окликнув ее, я спросила негромко:

— Что ты здесь торчишь, Нурхан? Разве ты ничего не слышала о Толистане?

— Слышала, слышала,— закивала Нурхан,— я то же тебя искала. Не бойся, ничего они с ним не сделают. Видишь, люди расходятся. Тут один смельчак как крик нет: «Пусть только кто посмеет хоть пальцем тронуть Толистана! И волос не упадет с его головы, пока наши руки могут держать кинжалы!..»

И верно, народ расходился. Площадь затихла, мужчины, негромко переговариваясь на ходу, спешили к брошенным делам. Женщины, неохотно расставаясь друг с другом, тоже потянулись к своим очагам. Постепенно площадь у мечети опустела.

И все-таки мне было не по себе. Я схватила Нурхан за руку и потащила к дому учителя Толистана. Едва мы успели дойти до ворот, как позади нас послышались резкие, злые голоса. Кричали женщины. Мы с Нурхан испуганно оглянулись. К нам, выкрикивая страшные проклятия, бежали человек десять.

— Наглат! Наглат! Наглат! — неслось вдоль пыль ной улицы.

В этой толпе была и тетя Дарихан, мать моей подруги. Она-то и кричала истошно:

— Бросайте эти топоры и вилы! Раз уж наши мужчины не смогли взгреть его ими как следует, нам-то они зачем? Бросайте топоры и вилы, говорю вам! Мы проучим этого вероотступника по-своему! Бросайте топоры, берите коромысла и ножницы! Бейте этого гяура коромыслами, колите его ножницами! У нас-то он забудет про свои чертовы затеи! Уж мы-то не позволим ему позорить наших дочерей.

В эти страшные минуты я просто не узнавала тетю Дарихан, всегда такую добрую и приветливую. В глазах у нее метался какой-то адский огонь, лицо было перекошено ненавистью. Она рвалась вперед с такой решительностью, что остальные женщины, не раздумывая, повиновались ей, словно стадо овец. В руках у тети Дарихан была палка, на конце которой болталась русская азбука, подаренная Нурхан учителем Толистаном. Время от времени тетя Дарихан поворачивалась к бегущим позади нее женщинам и поднимала палку с азбукой над головой:

— Правоверные, посмотрите, какую пакость сунул в руки моей дочери этот эфенди! Посмотрите! Да что это я? Да какой же он эфенди? — запальчиво причитала она.— Да где же это видано, чтобы эфенди дал в руки девочке гяурский китап?!

Женщины ураганом пронеслись мимо, даже не заметив нас. Как угорелые они ринулись в дом учителя Толистана и тут же одна за одной выскочили обратно. Стало ясно, что Толистана в комнатах не было. Женщины метались по двору, обшарили все — и сарай, и курятник, но учителя так и не нашли.

Пока они носились по двору, учитель Толистан неожиданно возник неподалеку от нас, на другой стороне улицы. Мы сорвались и помчались к нему, но женщины тоже успели заметить Толистана и побежали за нами по пятам. Он понял, в чем дело. Резко повернувшись, он тоже побежал вдоль улицы и вдруг исчез из глаз, будто сквозь землю провалился. Не знаю, каким чудом я углядела, что учитель Толистан скрылся в старом, заброшенном доме, где часто играли наши мальчишки. Там был глубокий подвал. Но ослепленные гневом женщины, ясное дело, не заметили этого и промчались мимо.

Переждав, пока они скрылись из виду, мы с Нурхан пробрались к подвалу и дернули дверь. Она не поддавалась.

— Учитель, открой,— прошептала я и тихонько постучала.

— Это ты, Асият? — раздался за дверью приглушенный голос учителя Толистана.

— Да, да, это мы, открой нам,— наперебой зашептали мы с Нурхан.

— Нет, мои девочки, не открою,— строго ответил учитель Толистан,— нельзя вам сюда заходить, отправляйтесь-ка по домам.

— Послушай нас, учитель,— продолжала настаивать на своем Нурхан.— Нам никак нельзя идти домой. Если они заметят, что мы были здесь, тут же обшарят весь дом и тебя найдут. Открой нам, ради аллаха, никак нельзя нам уйти отсюда!

Учитель рывком открыл дверь, и мы в один миг оказались в сыром и темном подвале. Нурхан тут же всхлипнула и, упав на колени, залилась горькими слезами.

— Моя книга!.. Моя азбука!..— всхлипывала она, забывая о том, что ее могут услышать с улицы.

— Тише, душа моя, тише!..— прошептал учитель Толистан.— Что с твоей книгой?

— Мою азбуку нашла моя мама... она ее разорвала...— с трудом сдерживая рыдания, прошептала Нурхан и закрыла лицо руками.

— Ой, не плачь ты из-за этого! Ну, дам я тебе другую книгу, еще лучше привезу из города. Это пустяки... Идите-ка лучше домой и передайте моим, чтобы не беспокоились. Женщины поостынут, и я приду...

— И чего они взбесились? — спросила я.— Чем плохо девочкам знать грамоту?

Учитель Толистан ничего мне не ответил на это. Уселся на старое сено в углу подвала, поманил нас к себе.

— Так-то вот, мои девочки... Да если бы за мной гнались мужчины, разве я прятался бы здесь? Да ни за что! А с женщин какой спрос? Ведь и впрямь заколют ножницами...

— Ну, чем ты им насолил, учитель, за что они хотят тебя убить? — не унималась я.

Учитель Толистан вздохнул.

— Э-эй, моя умница, в конце концов на моей голове не платок, а папаха. А ведь бывает, что и невинную женщину ни за что ни про что убивают.

Нурхан удивилась, как это могут убивать ни за что ни про что. Учитель Толистан, как мне показалось, вдруг забыл обо всех своих бедах. Вроде бы он уже не чувствовал усталости, не помнил бранных слов, которых вдоволь наслышался за день, не видел и нас с Нурхан, а видел что-то свое. Голос его звучал спокойно и ровно.

— Бывает такое, бывает... Вот, к слову, такая была история. Давно это случилось, мои милые, давно, а все же люди помнят об этом и по сей день.— Он немного помолчал, как делал всегда, когда начинал новую сказку, и, вздохнув, продолжал:— В далекой стране Александрии жила красивая девушка. Ее отец, Теон, был большим ученым. И свою дочь он научил грамоте и всяким другим наукам. Гипатия училась так прилежно, что вскоре стала знать больше, чем ее ученый отец. Чего только не знала эта красивая девушка! И как земля наша устроена, и какие звезды на небе блещут, и даже душа человеческая не была для нее тайной. В том городе, где жила Гипатия, была очень большая, хорошая школа. И люди просили мудрую Гипатию обучать детей в этой школе, хотя считалось, что женщине быть учителем ни к чему. Гипатия согласилась и обучала детей нисколько не хуже, а лучше, чем многие учителя-мужчины. Самые трудные, вроде бы непонятные поначалу события и вещи Гипатия объясняла легко, таким красивым, звонким голосом, что в школу часто приходили жители этого города — просто послушать ее. Да что там жители! Мудрецы со всех концов света приезжали в город только увидеть Гипатию, только поговорить с ней. Люди слагали о ее мудрости и солнцеликой красоте стихи и песни. И с ней советовался по всяким важным делам сам правитель Александрии. Но все же нашлись у этой прекрасной девушки завистники-монахи. Служили монахи в храме, это вроде нашей мечети, но почитали не аллаха, а своего бога — Христа. Один самый главный монах, злобный завистник Кирилл Александрийский, совсем потерял покой из-за доброй славы Гипатии и задумал ее погубить. Через верных людей стал распускать слухи, что своим ученьем Гипатия оскверняет веру, соблазняет людей, мол, вместо того чтобы проводить свободное время в храме за молитвой, они бегают слушать богопротивные россказни Гипатии. Один прислушался к наговору, второй, третий... И многие, особенно монахи, поверили, что Гипатия вероотступница, хотя она никогда ничего плохого не говорила о боге Христе, а просто хотела, чтобы люди учились и больше знали. Ослепленные злым наветом Кирилла, монахи затащили Гипатию в храм Кессарион и там замучили ее до смерти... А потом ее, уже мертвую, волокли по улицам и сожгли на костре. Так жестоко расправились глупые люди с этой прекрасной девушкой. Погибла несравненная красота, погас светоч мудрости...

Учитель Толистан умолк. Мне стало страшно, я боялась отвести взгляд от тонкой полоски света, бьющей через щель в тяжелую темноту подвала. Верно, думала я, вот так же сияли в темноте жизни красота и ум мудрой и доброй Гипатии.

— И к тебе они пристают, как к Гипатии, что ли? — спросила моя неугомонная Нурхан, нарушая наше тяжелое молчание.

— Кто знает...— вздохнул учитель Толистан,— Если могли убить женщину...— По-моему, он не хотел говорить об этом и перевел разговор на другое.— Пора вам, мои девочки, пора. Спасибо, что посидели со мной, порадовали меня своей заботой, да будет у вас крепкое здоровье. Когда вы рядом, сердце мое радуется. А теперь выбирайтесь из этой сырости. Да к моим не забудьте заглянуть.

Мы с Нурхан с большой осторожностью выбрались на улицу.

В своем дворе я старательно вывела на земле имя «Гипатия». С тех пор я всегда помню эту красивую, мудрую и несчастную женщину.

А ты, мой учитель Толистан, да разве я могу тебя забыть когда-нибудь? Как много ты знал! Ты был для меня самым мудрым из мудрых...

На следующее утро, управившись по хозяйству, я побежала к Нурхан.

Из их дома доносились странные крики. Я хотела было войти, да так и застыла в дверях.

Нурхан стояла в дальнем углу комнаты — лицом к стене. Возле нее стоял ее отец с кинжалом в руке.

— Ты будешь говорить или нет? — яростно кричал он.— Не скажешь — прощайся со своей головой, отсеку в один миг вот этим самым кинжалом!

А мать бедной Нурхан, тетя Дарихан, как ни в чем не бывало возилась у очага, что-то ворча себе под нос.

Мне стало так жутко, что я не могла сдвинуться с места. Опущенные плечи Нурхан вздрагивали от беззвучных рыданий, но она молчала, словно каменная. Разъяренный дядя Якуп прорычал что-то невнятное и дотронулся кончиком кинжала до чего-то, белеющего вровень с головой Нурхан. От ужаса я зажмурилась, но какая-то властная сила заставила меня преодолеть страх и открыть глаза. В углу, рядом с несчастной моей Нурхан, стояла палка, а к ней была прибита гвоздем русская азбука. Сердце мое покатилось...

— Ну-ка, говори сейчас же, зачем тебе эта гадость? Как она попала в наш дом? — все больше и больше распалялся дядя Якуп.

Я стояла ни жива ни.мертва. Отроду еще не приходилось видеть мне человека в таком бешенстве. Без кровинки в лице, с перекошенными злобой губами, с каким-то диким блеском в округлившихся глазах, он был похож на зверя и мог запросто убить любого, кто подвернется под руку. Каждый раз, когда его кинжал зловеще сверкал над головой Нурхан, смертельный холод пронизывал меня и волосы мои, казалось, поднимались дыбом.

А Нурхан за все это время не проронила ни звука.

— Мало тебе, что ты всю ночь простояла на коленях?! Еще постоишь, будешь вот так стоять целый день, и завтра, и послезавтра, пока не скажешь правду! — продолжал выкрикивать дядя Якуп, Шрам, рассекающий его левую щеку, побагровел, плечи подергивались, Посылая очередную долю проклятий, он снова замахнулся своим страшным кинжалом... Тут я не выдержала, с воплем сорвалась с места и бросилась домой, к отцу.

— Дада, дада! Нурхан! Убивают! — закричала я, вбегая в сарай, где чинил хомуты отец.

— Кто убивает? — он испуганно вскочил.

— Дядя Якуп, дядя Якуп, я сама видела! У него кинжал!

— Ох, как бы этот безумец и впрямь чего не натворил,— с тревогой сказал отец и выскочил из сарая.

Я вслед за ним. В ту минуту, когда мы с отцом прибежали к Нурхан, она лежала, раскинув руки, на земляном полу, а дядя Якуп вкладывал свой кинжал в ножны.

— Да будь ты проклят аллахом, безумец! Что ты натворил? За что ты убил свое дитя? — страшно закричал мой отец, бросаясь к лежащей Нурхан. Он поднял ее на руки и осторожно отнес на деревянный топчан.

Нурхан лежала белая, как саван. Глаза у нее были закрыты. Черная как смоль коса ее, мокрая от слез, беспомощно свисала с топчана, касаясь пола. Я нагнулась, чтобы поднять косу моей несчастной подруги, и обмерла — мне показалось, волосы Нурхан были холодные как лед...

Тетя Дарихан вдруг бросилась к топчану, упала на колени и запричитала, ломая руки:

— О, аллах, зачем я, проклятая, показала китап этому шайтану? Он же зверь, а не отец! Он убил, убил дорогую мою девочку, убил мою ясноглазую Нурхан!

— Дай-ка скорее воды,— приказал мне отец.

Я зачерпнула из котла полную кружку и подала ему. Он намочил свой платок, отжал немного и положил на грудь Нурхан. Затем высоко поднял ее тонкие руки и опустил. Эти движения отец повторял беспрестанно. И на аллаха я в те минуты не надеялась так, как на отца!

Немного погодя глаза Нурхан медленно, тяжело приоткрылись, и в них, будто искорка в холодной золе, затеплилась жизнь. Я наклонилась к ней, бережно положила на грудь ее косы и почувствовала едва уловимое дыхание. И тут же Нурхан вздрогнула, через силу приподняла голову, повела взглядом в угол, где торчала на палке растрепанная книга.

— Моя аз-бу-ка...— еле слышно, одними губами выговорила она, и по ее бескровным щекам покатились большие, как градинки, слезы.

— О, всевышний,— дядя Якуп поглядел на страдальческое лицо Нурхан и опустил голову.— Ну, раз ей так нужен этот китап, пусть забирает. Погибни из-за него весь наш род, я все равно и пальцем его не трону...— виновато прошептал он и снял с палки пригвожденную азбуку.

Со страхом и отвращением, будто в руках он нес самое смерть, дядя Якуп подошел к Нурхан и положил ей азбуку на грудь. Нурхан ослабевшими руками прижала к себе азбуку, как мать потерянного ребенка, и взглянула на меня, силясь улыбнуться.

А мой отец, так и не понимая, что к чему, с удивлением смотрел то на книгу, лежавшую на груди у Нурхан, то на притихшего дядю Якупа.

Когда тетя Дарихан рассказала отцу, в чем дело, он заметно покраснел и направился к выходу.

— Пошли домой, Асият.

Выглядел он каким-то расстроенным и даже обиженным.

То ли потому, что дядя Якуп так сильно побил свою дочь, то ли потому, что он сам же возвратил ей запретную книгу, но только отец мой весь этот день ходил хмурый, как в воду опущенный. Но я не приняла это близко к сердцу.

Все мои мысли были заняты моей подругой Нурхан. Тоненькая, ладная, с лицом ясным и чистым, как солнечный лучxii, с черными, на диво длинными тугими косами, с чудной такой ямочкой на левой щеке — вся она была просто загляденье. А глаза ее, горящие любопытством, так и лезли в душу! Мне и часу не хотелось прожить без Нурхан!

А теперь, когда я увидела, как она, маленькая и непреклонная, стояла на коленях перед жестоким отцом, сердце мое разрывалось от любви и жалости к ней.

Вечером отец вернулся домой позже обычного. Он был такой же хмурый, как и утром. Ничего не расспрашивая, я накормила его ужином. Перед сном отец то и дело тяжко вздыхал и наконец подал голос:

— Клянусь аллахом, от всего этого у меня ум за разум заходит.

— Не понимаю, дада, что ты говоришь,— удивилась я.

— А ничего, дочка, спи. Ты устала за день. Спи.

— Какое там я устала... вот ты наработался, это верно.

— Спи, Асият, спи,— снова повторил отец.

Я больше ничего не спрашивала, не хотела его тревожить.

А утром, только отец ушел на работу, появилась Нурхан, еще бледная после пережитого ужаса. Мы долго с ней говорили, перебирая события последних трех дней, и решили пойти разузнать, как там учитель Толистан. Дождавшись, пока на улице не стало ни единой живой души, мы перемахнули через плетень и вошли к нему в дом.

— Наконец-то явились, мои умницы,— радостно сказал учитель, будто только и ждал нас.— Заходите, заходите ко мне, рассаживайтесь.

Вслед за нами во дворе появился молодой мужчина, один из тех, что сидели у Толистана, когда я влетела к нему со страшной вестью. Мужчина вел за руку маленькую пухленькую девчушку лет семи.

— Толистан, ты дома? — весело крикнул мужчина с порога.

— Дома, дома, заходи, Умар, будь гостем,— учитель Толистан вышел ему навстречу. Пусть что хотят болтают, а я с тобой заодно,— решительно заявил Умар, выставляя вперед свою девочку.— Забирай мою озорницу и научи ее грамоте. Что мы, хуже других, что ли? А то, понимаешь ли, и родной брат на дыбы встает, да только мне хоть бы что! Кто бы мог подумать, что мой брат Абылькяри так заартачится... сам ведь ученый, грамотный. Ну, да ладно,— махнул он рукой.— Тороплюсь я, Толистан, подвода меня ждет на улице. Забирай, забирай мою маленькую Тиму, она, знаешь, какая у меня смекалистая, в один раз все запомнит. До встречи, Толистан!

И Умар вышел, оставив в комнате свою Тиму. Учитель Толистан вышел за ним следом — проводить.

Пухленькая Тима жалась в углу у двери, тугие щеки ее пылали от смущения, не поднимая глаз, она свела кончики своих указательных пальцев и не отрываясь рассматривала их, словно какое-то диво.

Вернувшись в комнату, учитель Толистан, улыбаясь, погладил Тиму по голове и, обняв за плечи, подвел к нам.

— Подумать только, как выросла маленькая дочка Умара! Интересно, как ее зовут?

— Тима,— ответила девочка чуть слышно.

— Вот как? — удивился учитель Толистан, будто услышал что-то необыкновенное.— Подумать только, какое у тебя замечательное имя! И кто же его мог придумать?

— Бабушка,— отозвалась Тима уже чуть громче.

— Ах, бабушка! Вот какая у тебя хорошая бабушка! А вы, девочки, знаете песню о Тиме? — Толистан под мигнул нам.

— Нет, не знаем,— глядя на Тиму, я покачала головой.

— А я знаю,— вдруг задорно сказала Тима, разводя пальцы и поднимая на нас свои сверлящие глазищи.

— Подумать только, какая умница! — ахнул от восхищения учитель Толистан.— Ну-ка, спой, душа моя, этим девочкам.

И маленькая Тима, уже ни капли не смущаясь, пропела своим смешным басовитым голосом:

— Тима, Тима! Комнату подмела бы ты...

— Мусора нет,—

— Тима, Тима! Воды набрала бы ты...

— Ведер нет.

— Тима, Тима! Козе сена дала бы ты...

— Козы нет.

— Тима, Тима! Поела бы мяса с бастойxiii...

— Несу, несу в тарелке большой.

Учитель Толистан от души рассмеялся, а мы с Нурхан удивленно смотрели на маленькую пышечку, которая так здорово пела.

— Да будет у тебя, душа моя, такая же хорошая жизнь, как эта песня,— сказал учитель Толистан. Взяв Тиму на руки, он посадил ее на тахту.— Надеюсь, что ты не такая лентяйка, как эта Тима из твоей песенки?

— Нет, я такая же,— рассмеялась и Тима.

— Как это так? — удивился учитель Толистан.— Ты тоже такая же лентяйка?

— А вот так,— не растерялась маленькая Тима.— Никакая она не лентяйка. Она сказала, что нет мусора, потому что давным-давно подмела в доме, она не пошла за водой, потому что давным-давно принесла воду и ведра были полные...— бойко вела она речь, все больше и больше удивляя нас.— И козы нет дома, потому что Тима давным-давно накормила ее и выпустила гулять. Вы думаете, все это легко сделать? Устала бедная Тима, потому-то и хочется ей мяса с бастой. Учитель Толистан снова рассмеялся, глядя на эту смышленую малышку уже с неподдельным удивлением.

— И кто же тебе все это рассказал? — спросил он.

— Бабушка,— ответила довольная Тима.

— А сказки ты знаешь, душа моя?

— О-о, еще сколько знаю! — Наша пышечка вошла во вкус и без умолку тараторила всякую всячину, ни сколечко не смущаясь. Мы дружно хохотали на весь дом, и это лишь подбадривало ее.

Маленькая пухленькая Тима с озорными глазами так запала мне в душу, что я до сих пор ее вижу. И вместе с ее переливчатым баском все еще слышатся мне слова учителя Толистана:

— Ну вот, а некоторые твердят, что наши горянки неспособны к учению...

В жизни не забыть мне это. То ли он сказал их как-то очень уж печально, то ли еще почему — сама не знаю, но так и звенят они в ушах, эти его слова:

— Ну вот, а некоторые твердят, что наши горянки неспособны к учению...

Несколько дней подряд мой отец был все такой же хмурый и молчаливый и почти ничего не ел. Раньше, бывало, он каждую свободную минуту хлопотал по хозяйству, а в эти дни на все махнул рукой. Дров наколет немного — да и только. Даже плетень, сбитый соседской коровой, так и валялся на земле,— отец вроде бы и не замечал его.

Как-то под вечер я сама взялась за дело и решила поставить плетень. Конечно, я провозилась до той поры, пока отец не пришел с работы, да так ничего и не сделала.

— Брось, Асият, не надрывайся. Теперь уж все равно,— угрюмо сказал отец.

— Почему, дада? — удивилась я.— Без плетня наш огород совсем погибнет. И так соседские коровы без конца сюда шастают.

— И то правда,— согласился отец.— А то потом люди осудят, скажут: собственный плетень не мог починить, какой же он мужчина. Пожалуй, надо все-таки привести хозяйство в порядок. Пусть тот, кто будет жить в нашем доме, знает, что мы с тобой не из ленивых.

— Как это понять, дада? — испуганно спросила я.

Но отец промолчал. Он повозился с плетнем, укрепил его, потряс на прочность. Направляясь в дом, сказал мне:

— Собери мусор и приходи.

Чувствуя что-то неладное, я быстренько смела в кучу обрезки и поспешила в дом. По привычке мы сели с отцом у очага. Я спустила пониже к огню котел, висящий на цепи, и раздула огонь.

— Лучше бы нам не переселяться сюда,— сказал снова угрюмо отец,

— А что, что случилось, дада, скажи мне? — за волновалась я.

— Все мне здесь не по душе. Эфенди Толистан совсем ум потерял и хочет учить детей языку гяуров. Одни за него кровь готовы пролить, а другие, того и гляди, повесят. Родные братья стали врагами. Ты подумай, что натворил этот Абылькярим, Навеки проклял своего родного брата Умара, а ведь у него всего-то один брат на свете. Такой жадный этот Абылькярим, что даже колья своей изгороди заострил с двух концов, чтоб и в земле покрепче сидели, и поверху ни одна живая душа не пробралась. Он, видите ли, учился в каком-то Птырбыхеxiv и теперь болтает о какой-то новой власти... Да и сам Умар хорош, все ему нипочем. Якуп, и тот умом тронулся, сперва чуть не прибил свою дочь, а потом сам же отдал ей в руки гяурский китап. Нет, нет, Асият, я совсем здесь сбился с толку.

Отец вытащил из огня щепку, долго разглядывал ее, потом снова бросил в очаг.

— Нельзя, нельзя нам больше оставаться в этом селении. Надо поскорее уходить отсюда.

— Куда же нам идти, дада? — спросила я, чуть не плача, а сердце мое как-то противно заныло от не хороших предчувствий.

— Завтра же переберемся на старое место, недельку-другую там побудем и тронемся в дальний путь.

— Куда, куда же мы пойдем?

— Мы возвратимся в Астомбыльxv, Асият, в Астомбыль.

— Как это так — возвратимся, дада? Разве мы там жили? Почему же ты сказал — возвратимся?

— Нет, дочка, не жили там никогда ни мы, ни наши предки. Да только люди испокон века так говорят,— ответил отец и, встретив мой растерянный взгляд, добавил: — Знаешь, сколько абазин туда поуехало. В Астомбыле одни мусульмане живут.

— И здесь тоже мусульмане живут,— возразила я.

— Мусульмане-то мусульмане, да ты же сама видишь, что здесь творится. Слышал я, здесь вообще скоро все вверх дном перевернется, все перепутается, и не узнаешь, кто какой веры. Будто бы какие-то фиргауныxvi объявились и сюда движутся. Да еще поговаривают, что они царя хотят убить... Будто бы у каждого в кармане по свиному рылу, нам всем будут губы мазать. Лучше уж помереть с голоду, чем целовать свиное рыло...

Помню, в тот вечер отец впервые говорил со мной как со взрослой. Видно, много горечи скопилось в душе у него за все одиноко прожитые годы.

— И эфенди Толистан,— продолжал он,— говорят, знается с этими самыми фиргаунами. Потому-то люди так и недовольны им... А вчера, Асият, я встретил князя Аслямбека из Мысрока. Он тоже возвращается в Астомбыль. Он сказал мне так: «Поможешь мне, Каплян, перегнать табун через перевал, я тебя устрою в Астомбыле». Вот я и думаю — поедем с ним. Тяжело ли нам подняться? Богатства у нас нет, родных тоже нет, а добрые соседи везде найдутся.

— Не надо, не надо нам ехать, дада! — в отчаянии прошептала я и заплакала.— Боюсь, боюсь...

— А чего тебе бояться, дочка? Куда судьба ни забросит, все вместе будем. Для тебя одной я и маюсь на белом свете. Пока жив, тебе бояться нечего,— повторял отец, успокаивая меня.

Нехотя он поужинал, а мне совсем есть не хотелось. Только я убрала со стола, к нам зашли два старика, и отец повел их во двор. Они осмотрели двор, сарай, заглянули в огород и стали сговариваться о цене. Тут уж я поняла, что отец не переменит решения... А через час-другой к нам стали заглядывать соседи.

Первой появилась тетя Дарихан. Она смотрела на отца с обидой.

— Только-только свыклись друг с другом, а вы уезжаете... И зачем так торопиться? В народе говорят: если не с кем тебе посоветоваться — ставь перед собой папаху и советуйся с нею... А у тебя, Каплян, слава аллаху, и соседи есть. Можно было и с нами словом обмолвиться...

— Клянусь, Каплян, зря ты это дело затеял,— поддержал ее дядя Якуп, входя к нам. Из-за спины его выглядывала Нурхан.— Так мы привыкли к твоей девочке, что, будь она и волосинкой в глазу, все равно не стали бы ее вынимать. Такая у тебя девочка хорошая, обходительная,— улыбнулся он мне.

Нурхан как-то несмело, медленно подошла ко мне, взяла за руку, да так и стояла молча.

Следом за ними пришел учитель Толистан. Без дальних слов он сказал отцу:

— Хоть ты, Каплян, и не посоветовался с нами, соседями, а все же у тебя есть еще время обдумать все и самому. Подумай еще и сегодня, и завтра. Посоветуйся со своим сердцем. А лучший советчик в таком деле — время, не торопись, не спеши, обдумай все как следует.

Меня спросишь, я тебе так скажу: долина, где ты еще не бывал, всегда полна сушеным мясом, хорошо там, где нас нет. Ну, понятно, князь Аслямбек уезжает, ему везде хорошо. А ты-то куда поднялся? Нечего тебе делать в Турции, Каплян, знаю, народ там голодает. А здесь у нас скоро перемены будут к лучшему. Скоро...