ПОЧЕМУ ПЛАКАЛ ЦВЕТОК. 4 page

— Спасибо на добром слове, Толистан, да только давно все обдумано. И там наши люди живут,— ответил отец безучастно, просто ради уважения.

Учитель Толистан понял это и рассердился.

— Значит, говоришь, живут, Каплян?! — сказал он с необычной для его всегда ровного нрава досадой в голосе.— И правда, живут. Да тебе-то зачем эта жизнь? Без родной души, без родного очага? У тебя дочь и без того сирота! Погибают под чужим небом, жалеют, что уехали, да и к чему они вернутся сюда? Все бросил я, все потеряли! Не думай, что это легко, захотел — и вернулся. Попомнишь мои слова... В конце концов поезжай один, оставь Асият на время у меня. Осмотришься, устроишься. Понравится — и дочь заберешь.

Отец отмолчался, видно, он не хотел обидеть учителя и не мог переменить своего решения. Утром он разбудил меня чуть свет:

— Уйдем, пока нас никто не видит. А то каждый норовит свое слово сказать, просто голова идет кругом от этих советов.

— Сейчас, сейчас, дада,— я вскочила и выбежала в сени. Гвоздем я нацарапала на стене слова прощания: «До лучшего, учитель Толистан! До лучшего, Нурхан! До лучшего, маленькая Тима!» И вывела большими буквами свое имя: «Асият».

Мне думалось, что я больше никого из них не увижу... Но у ворот стояла запряженная волами арба дяди Якупа.

— Что это ты, Якуп, так рано поднялся? — спросил отец.— Куда путь держишь?

— Садись, Каплян,— вздохнул дядя Якуп.— Садись, Асият. Хочется вам что-нибудь хорошее на прощанье сделать, да что я могу-то, кроме как проводить

вас немного?

Мы с отцом забрались было на арбу, как на улице появился учитель Толистан. Он подошел к отцу и сказал тихо: Сушеное мясо — одно из вкусных у горцев блюд.

— В добрый час, Каплян, в добрый час, да будет легкой ваша дорога. До лучшего, маленькая Асият,— улыбнулся он мне.— И все же мне обидно за вас обоих. Уходя в Турцию, наш народ сам себе могилу копает. Разве можно оставлять родную землю? Никогда наши предки не жили в Астомбыле, а ты, Каплян, одно заладил — «возвращаемся в Астомбыль»... Ну, аллах тебе судья. Давай-ка по-братски попрощаемся.

Учитель Толистан крепко обнял моего отца, а я, не в силах вымолвить ни слова, молча смотрела на этих двух родных мне людей. Мне все еще казалось, что вот-вот учитель Толистан убедит моего отца остаться. Но ничего этого не произошло. Учитель Толистан еще раз грустно повторил: «До лучшего, маленькая Асият». Видно, только эти слова и мог сказать мне на прощанье Толистан. До сих пор слышится мне его голос в минуты расставанья и его слова — далекие, грустные и добрые.

Вслед за отцом я тоже взобралась на арбу. Только примостилась на сене, покрытом черной буркой, как из-под нее показалась рука и ущипнула меня. Испугавшись, я вскрикнула. Но тут же из-под бурки вылезла Нурхан, довольная своей выдумкой.

Родная мне душа, милая моя Нурхан, она не проспала прощальную нашу зарю! Как больно было мне расставаться с подругой моего неласкового детства. Казалось, отрывала я часть своего сердца. С кем же, как не с тобой, моя родная, делилась я своей болью и своей радостью?!

Нурхан села рядом, обняла меня и прижалась ко мне. А впереди сидели наши отцы, тоже рядышком, как родные братья. И зачем нам было расставаться в то утро? И кто только надоумил моего бедного отца отправиться в этот недобрый путь? Кто нам мешал жить бок о бок с такими хорошими людьми? Остались бы, были бы всю жизнь добрыми соседями. Так нет же! Дядя Якуп остановил быков. Все мы слезли с подводы попрощаться последний раз.

За горой вспыхнуло солнце, но его тут же заволокло тучами. Пошел мелкий дождь. Тучи быстро сливались, затягивая небо пеленой тоскливого, серого тумана. Там, где горы сходились с небом, тучи были багровые, как кровь...

Нурхан с плачем бросилась ко мне, прижалась щекой, мокрой от слез и дождя. Я сняла с головы свой платок, и она тоже сняла свой. Мы поменялись платками и повязали их друг другу на добрую память.

Пришла самая горькая минута расставанья... Помню, я шла за отцом по дороге и все оглядывалась. Все мне казалось, что я забыла у Нурхан что-то очень-очень мне нужное, без чего нельзя обойтись...

В старом селении отец направился прямо во двор князя Аслямбека. Все домочадцы. князя приветливо здоровались с нами, и я с любопытством разглядывала незнакомых мне старух, стариков и детей, снующих по двору.

Наконец из дома вышел и сам князь Аслямбек. До сих пор не пойму, почему сразу же возникло во мне к нему такое отвращение. Часто так бывает. Встретишь человека, и с первого взгляда он тебе противен. Вроде бы и не успел он еще себя никак показать, ни добра, ни зла не сотворил, а не принимает его душа — и все тут! Князь Аслямбек в то утро вроде бы был и приветливый, и веселый. А только сразу не приняла его душа, что-то в ней дрогнуло и тревожно заныло. Приземистый, широкоплечий, с длинными усами на тугих, сытых щеках, он задержал на мне свой взгляд. И, будто колючки, зацепили меня его тяжелые глаза с ленивыми, припухшими веками. Зацепили, впились, застряли в моих глазах. По сей час кажется, так и сидят там! «Похожа, похожа на свою покойную мать, совсем невестой стала»,— усмехаясь и оглядывая меня, сказал князь Аслямбек отцу. Вроде бы ничего плохого он и не сказал, но какое-то неясное, непонятное и тягостное отвращение к нему все росло и росло в моей душе. И все на свете стало вдруг казаться противным, мерзким: и приветливые старушки — те, что встретили нас у княжеских ворот, и почтенные, седобородые старики, так уважительно говорившие с моим отцом, и даже босоногие девчушки, которые глазели на меня с детским любопытством. Весь этот княжеский двор стал мне противен, и я тихонько шепнула отцу:

— Дада, я пойду к бабушке Аруджан, можно?

— Иди, Асият, иди,— охотно согласился отец.—

Немного погодя и я загляну туда.

Почти бегом полетела я к знакомому дому. Поверьте, нет у человека счастливее часа, когда он после долгой разлуки видит мать... Так не терпелось и мне обнять дорогую старушку, которую в мыслях я всегда звала матерью. Бабушка Аруджан!... Ее дыхание согревало меня в холод и освежало в зной, ее глаза, как два солнца, светили мне в самые темные, тоскливые, непогожие дни, а из всех десяти пальцев ее добрых рук, казалось, текло молоко для меня. Можно ли было без боли думать о предстоящей разлуке с ней?!

Встретившись с отцом,- бабушка Аруджан сурово спросила:

— Каплян, неужели ты не можешь жить как люди, своим умом, неужели ты не можешь не пить воду из ладоней князя?

Отец ничего не ответил, и тогда бабушка Аруджан, повысив голос, принялась отчитывать отца:

— Ответь мне, Каплян, что это ты затеял? Чем плоха тебе родная земля под ногами? Зачем ты тащишь бедную сироту неведомо куда? Одумайся, пока не поздно! Прошу тебя, одумайся, не уезжай, нечего там делать нам, беднякам. Там, на чужбине, своих бедняков девать некуда. Здесь, пойми ты, упрямый, здесь наша земля, здесь лежит прах твоих предков.

— Успокойся, Аруджан, не понравится там — вернемся обратно, подумаешь, какое дело. Пусть и Асият съездит, поглядит, как другие люди живут,— добродушно сказал отец, ни капли не обижаясь на рассерженную бабушку Аруджан.

И она вдруг всхлипнула, обняла меня и проговорила сквозь слезы:

— Хотя бы перед смертью узнать, что умница Асият, которую вынянчили мои руки, счастлива...

Я прижалась к бабушке Аруджан и тоже заплакала, а она, уже успокаивая меня, гладила и гладила мои волосы и плечи своими загрубевшими от постоянной работы маленькими руками. В те минуты я первый раз в жизни вымолвила вслух заветное слово «мама». И губы мои обожгло каким-то неизведанным, сладким жаром. Мама! Какое счастье быть рядом с душой, которой можно сказать это маленькое, горячее слово «мама», пусть она, душа эта, и не родная тебе по крови. Бабушка Аруджан, под взглядом твоих светящихся добротой глаз всегда оттаивало мое сердце.

«Куда бы вы ни поехали, дочка, дай аллах вам долгую жизнь,— слышится мне и сейчас твой добрый голос, успокаивавший меня в те горькие минуты.— Отец твой тоже понимает, что делает. Может, и все устроится. Не приживетесь там — скорее возвращайтесь. Да только давно известно, что искать покоя на чужбине куда опасней, чем жить рядом со смертью на родине. Помни это, Каплян. Чуть что — возвращайся назад».

Ночевала я у бабушки Аруджан. Допоздна просидели возле меня соседские девочки — Щаща, Ахакахан и Гога. Подружки мои, вместе росли мы, да не понимала я до той ночи, как дороги вы мне. Разлука, разлука! Это она подсказывала, что больше никогда не увидеть мне ни подружек моих, ни крыши родного дома, ни узкой тропинки к речке; что больше никогда не услышать мне ни звонкого шума бурной весенней воды, ни смеха, ни плача моих друзей, ни мудрых и добрых наставлений старших.

Кончилось мое детство, и я поняла, что расставанье без надежды на встречу подобно смерти. Уснула я, прижавшись к бабушке Аруджан.

Утром меня разбудили рано. Стол уже был накрыт. — Поешь, дочка, дорога-то длинная,— сказала бабушка Аруджан, заботливо усаживая меня.— А это я тебе с собой приготовила.— Она взяла артмакxvii, набитый доверху продуктами, и поставила рядом со мной. Я вскочила и обняла бабушку Аруджан, едва сдерживая слезы,— мне так не хотелось ее огорчать своими слезами. «До лучшего, до лучшего...» — шептала я, целуя ее.

Так мы расстались.

Пройдя немного по дороге к дому князя, я оглянулась. Бабушка Аруджан стояла у ворот, глядя мне вслед. Слезы стали душить меня, и больше я не оглядывалась назад.

Во дворе князя Аслямбека стояла готовая к дороге арба. Отец молча усадил меня на нее. Из дома вышел князь, и они с отцом, вскочив на коней, погнали огромные табуны скота вдоль аула. Арба медленно тронулась за ними. Когда впереди показались крайние дома селения, за которыми начиналось кладбище, отец и князь придержали коней, поджидая нас. Отец тихо, будто был в чем-то виноват, сказал мне:

— Сейчас только вот попрощаемся с нашими покойниками и тронемся в путь.

Он привязал лошадь князя к нашей подводе, князь спешился. Спешился и отец, и они вдвоем вошли за ограду кладбища. Я мигом соскочила с подводы и пошла за ними следом, хотя сызмальства знала, что ни девочкам, ни женщинам бывать на кладбище нельзя: испокон века такой запрет у мусульман.

Отец остановился у могилы с тонким, красиво обточенным камнем. Минуты две-три он стоял недвижно, потом нагнулся, осторожно собрал с холма сухую траву и отложил в сторону. Тут только он и заметил меня.

— И ты пришла, Асият? Уходи, уходи, я тоже сейчас вернусь.

Но я не тронулась с места. Как завороженная, смотрела на большой тюльпан, одиноко полыхающий красным огнем посреди серого могильного холма. Цветок притягивал меня к себе какой-то необъяснимой, непонятной силой, и, не отрывая от него взгляда, я подошла к могиле еще ближе. На одном лепестке тюльпана блестела крупная капля росы. Я тихонько дотронулась до цветка, и холодная капля скатилась мне на ладонь, а на лепестке тотчас появилась другая, такая же большая, блестящая и холодная.

— Здесь покоится твоя мать, это ее могила,— угрюмо сказал отец.

Чудной он был человек, мой отец. Да разве нужно было мне говорить это? Будь я и на десять лет младше, я все равно поняла бы, что здесь, под этим холмом с одиноким цветком, лежит моя мать. И мне казалось в те минуты, что она, обернувшись красным тюльпаном, поднялась из своей холодной могилы проводить нас с отцом на чужбину. Капля росы, как ее слеза, снова скатилась с лепестка на землю. Отец нагнулся, взял с могилы горсть земли вместе с этой каплей росы, осторожно завернул в носовой платок и положил в карман.

С тех пор прошло много лет, но я все равно вижу как сейчас тот одинокий красный тюльпан на могиле моей матери. Нет у меня слов, чтобы рассказать, как день ото дня иссушала мне душу память о нем. Рассказать об этом словами невозможно.

Так в пятнадцать лет по роковой ошибке моего бедного отца покинула я родной край, где остались бабушка Аруджан, учитель Толистан, моя Нурхан и могила моей матери...

Впереди лежала узкая, каменистая дорога.